575
Павел Терешковец, беларусский писатель, автор романа «В бреду». Личка: @grapemile Инстаграм: www.instagram.com/pavel.tereshkovets Веб: www.tereshkovets.com
Я ей и говорю: «Продайте, Христа ради!» Она смотрит на меня, оценивая, есть ли у меня деньги. Я на велосипеде, в шортах и без смокинга – откуда у меня деньги? Но она всё-таки рискует.
– Пять рублей! – говорит с насмешкой, как будто это самая дерзкая сумма в мире.
Я смотрю на малину. Как же вдруг захотелось малины! Пять рублей? Да это чуть ли не даром! До дома, правда, ехать ещё час, но я потерплю. И уж когда доеду, тогда не стану себе ни в чём отказывать. Особенно в малине.
Я ехал от святого источника, где испивал из родника воду и трижды окунал своё тело в ледяную купель, немного матерясь от холода. Я уже направлялся домой, когда вдруг у дороги увидел два одиноких перевёрнутых ведёрка. На одном стоял лоток с малиной, на втором – ничего не стояло.
Я огляделся. Вокруг пустота. Только длинная дорога, уходящая в разные стороны, и спорадически возникающие на обочине то здесь, то там хибарки. Малину никто не охранял, и у меня проскочила шальная мысль, но я немедленно от неё отказался: в конце концов, я только что со святого источника.
Через минуту передо мной возникла женщина лет тридцати пяти – пятидесяти, хотя скорее всё-таки пятидесяти. Вид такой, что ей ничего не надо и даже это расстояние, которое она преодолела от неизвестной точки до ведёрка, она преодолела зря. Тогда я и поинтересовался ценой на ягоды.
Как только я начал рыться в карманах в поисках мелочи, её брови взмыли ввысь, а лицо приобрело оттенок сожаления, что вместо пяти она не сказала десять. Но было уже поздно. Я пытался выудить из своих шорт монеты. И тут подумал: стоп, а как я это дело довезу?
– Женщина, – говорю, – малина ж с лотком идёт?
Она смотрит на меня как на полоумного и хохочет:
– Ну здрасьте. С чего это ей вдруг идти с лотком?
Я задумался. Действительно, чего?
– Ну так продайте мне этот лоток! Почём? – спрашиваю я уже дерзко, потому что нащупал пару лишних монет и чувствую теперь, что могу себе позволить лишний лоток в своём доме. Я, кажется, даже нарочно ими пару раз позвенел.
Её реакция меня озадачила:
– Не продаётся, – говорит и задумчиво смотрит вдаль.
– Почему, – спрашиваю, опешив, – не продаётся?
Мне это непонятно. Я пятилетку прожил в Америке. Там всё покупается и всё продаётся. Даже гражданство можно купить. А демократия ведь и к нам пришла, пока меня не было, так что...
– В пакет пересыплю, лоток не отдам, – отрезает не терпящим возражений тоном.
Но я всё-таки слегка возражаю:
– Хорошо, хорошо, – говорю я, – вот вам лишний рубль. За него потом ещё два таких купите.
– Молодой человек, говорю же: не продаётся!
Я чувствую, как на меня накатывает волна изумления.
– Смотрите, – пытаюсь я объяснить на пальцах, – я хочу у вас купить малину, это пять рублей, так?
– Ну, – кивает она безучастно.
– А лоток этот, допустим, в самый неудачный день во время мирового финансового кризиса пятьдесят копеек стоит. Я же даю за него рупь. Двойная выгода!
– Не-не, – машет головой женщина, – мне потом за ними на рынок ехать, туда-сюда, головная боль... Покупайте так.
– Не могу, – говорю, – иначе домой доедет только малиновое варенье.
Женщина пожимает плечами.
– Два! Два рубля! – кричу я в азарте, доставая монеты и уже ничего не понимая.
Ноль реакции. Взгляд в даль, меня не существует.
– Два пятнадцать, – иду я ва-банк, как египетский торгаш в разгаре сделки.
Ничего. Молчит.
– То есть вас не смущает, – уточняю я на всякий случай, пытаясь воззвать к остаткам логики, – что из-за копеечного лотка вы теряете пять рублей прибыли?
– Сынок, мне не до этих вот ваших расчётов. Я уже старая, мне думать вредно. Мне молоко за вредность полагается, – отмахивается она.
У меня другие сведения, думаю я. Пятьдесят – ещё даже не пенсионный возраст, и с юбилеем логика не должна исчезать бесследно. Видимо, я слишком расчётлив. Видимо, пережил в Америке. Тут тебе не Америка. Тут нужно больше души и интуиции, а здравый смысл никого не интересует.
Я прощаюсь и, изумлённый, уезжаю. Без малины, но с мрачными мыслями о том, какое будущее ждёт наше деревенское предпринимательство.
(опубликовано в OnAir)
Когда текст обретает свою жизнь – это ни с чем не сравнимое, необыкновенное чувство, что-то, наверное, вроде отцовства (не знаю). Теперь уже ты почти ничего не знаешь о своём творении, только догадываешься и гадаешь, пока оно беспринципно гуляет по всем закоулкам и подворотням (переходный период?), водится с кем попало, пробует всё, до чего дотягиваются его длинные руки, а что-то новое о нём ты узнаёшь от третьих лиц, как будто читаешь сводку воскресных новостей о том, как кто-то где-то делает что-то, что никак к тебе не относится.
Так и я сегодня узнал (от восторженной незнакомки в инстаграме) – оказывается, мой текст про эмиграцию «Статус. Как я уехал за океан, пускал пыль в глаза и не сторчался» уже давно путешествует по миру в аудиоформате, озвученный Николаем Нисачевским из «Дискурса» @discoursio. Блудный мой текстовый сын заставил меня остановиться перед сервисом «Фольксвагена», забыть про запись на четыре ноль-ноль и десять минут вдумчиво слушать собственную когда-то написанную историю.
Что ж, сыном я остался доволен. Похоже, переходный период пройден, говно, как говорится, в прошлом, а теперь у него – этап созревания в какую-то мудрую неординарную личность.
Послушать историю можно здесь: https://music.yandex.ru/album/7098561/track/80083532
Вот примерно с таким же выражением, как у этого дяди ниже, хмуро высунувшегося из поезда, писал я за пять с половиной дней прошлогоднего августа роман «В бреду» и уже тогда был готов к критике или её отсутствию – книга не на широкого читателя, – а тут вот прилетает ещё одна рецензия, и я до сих пор недоумеваю (впрочем, с удовольствием недоумеваю), где помидоры и яйца.
Итак, собственно рецензия без яиц и помидоров от Василия Костырко, ведущего рейтинг «Журнального зала»:
«Автор послесловий к рейтингам ЖЗ должен признать, что довольно редко в рейтинг ЖЗ попадают те, кто печатаются в ЖЗ впервые. Что бы при этом можно было сказать, что дебютант профи, наделен своим личным, уникальным писательским голосом, имеет что сказать и говорит это, как становится ясно после ознакомления с полным текстом романа, вполне внятно.
Здесь, впрочем, есть заковыка.
Роман Терешковца называется вообще-то «В бреду» и по форме представляет собой самоотчет, так скажем, не вполне адекватного (и приятного) человека:
"Я и сам признаюсь, вот: я – нарцисс, причём самый злостный. Как вам такое? А они молчат. Нечего уже добавить. Они сложили крылья и присели на пенёк. Предупредительный выпад – и соперник в растерянности, стоит, как обезьяна, с палкой и смотрит на пальму. Если чувствуете, что назревает драка, решительно вмажьте кулаком себе по зубам – тогда драки не будет. Тогда будет стоматология и Василина Игоревна, и, возможно, дурдом на улице Бехтерева, но драки, повторяю, – не будет".
Таков характер героя. И он настаивает на том, что кем-то иным, не «нарциссом» писатель в принципе быть не может. И хотелось бы, конечно, от такого героя и даже писателя решительно отмежеваться.
Только вот в наших ли это силах?
На уникальность, наличие какой-то неповторимой изюминки претендует каждый из нас. А предъявить по большому счету нечего. И мы не можем в массе своей не заниматься самообманом, приобретая свою уникальность за деньги – в парикмахерских, бутиках, автосалонах, у психологов и коучей.
В этом отношении горе-сочинитель Терешковца просто наше зеркало. Пусть кривое, пусть склонное к гиперболе, но все-таки зеркало.
Вернемся, однако, к роману. Его главный герой – это графоман в бреду. Прямо скажем, крайне рискованный выбор натуры. На начальном этапе чтения героя можно ненароком и с автором перепутать. И, похоже, Терешковец допускает это сознательно.
Ведь невозможно себе вообразить, что у начавшегося таким образом повествования может быть внятный сюжет, что читатель по дороге (по дороге в несуществующий город Гонолес!) будет обманут, что все окажется не тем, чем кажется, то есть не таким уж и бредом, что герою действительно можно сочувствовать, и нас ожидает, выражаясь словами Пастернака, полная гибель всерьез.
Ну, или почти полная почти гибель.
Однако ж все это именно так.
Три почти года просуществовал в чёрно-белой строго-мраморной палитре, как будто нет на свете ничего серьёзней и как будто мир – это борьба, а сознание – сплошное выживание. Надоело, чёрт возьми. Сколько можно, сказал я себе, сел и за день всё переделал – теперь он оранжевый и весёлый, и, смотря на него, вам не захочется удушиться грязным носком мрачного лесоруба. А заодно там есть все мои рассказы и опубликованные книги.
Смотрите сами: www.tereshkovets.ru
Я хоть уже давно и не пью и, как всякий непьющий, это дело высокомерно презираю, но думаю всё же, что многим здесь это будет знакомо, особенно в утро субботы:
«Каждый раз, как я напиваюсь, мое похмелье — муки совести. Ведь нельзя же без содрогания касаться того, что никак не удается ни забыть, ни припомнить, — вот того как раз, что только подозреваешь за собой»
«Побег», Суламиф Мендельсон
#полезное
Помните, я вам рассказывал, как почти ни одно издательство так и не ответило на мой последний роман «В бреду», я впал в депрессию, перестал есть, взял в руки бритву?.. Шучу, издательства отмолчались, а книгу мою в итоге опубликовали в известном литературном журнале.
Так вот, если вы писатель или хотите узнать, откуда растут ноги у такой вопиющей, казалось бы, несправедливости, что вот сидишь ты, пишешь каждое слово, потеешь, как собака, устаёшь, как последняя сволочь, выжимаешь себя как тряпку, а в ответ – молчок и ни строчки сострадания, – в общем если вам интересно, почему так происходит, то вот вам разгадка из первых, что называется, рук:
И на меня обрушилось: сначала одно, потом другое, то да сё, третее-десятое – и так без конца без края, пока однажды я не обнаружил себя под капельницей, а вокруг – жёлтые какие-то стены, люди страшные, и чувствую – сам Бог со мной говорит. Поняли где-то там, что случай мой запущенный, Ангел, видимо, пожаловался боссу, и пришлось самому главному за меня взяться. А он не такой, как вы думаете, и уж тем более не такой, как думал я. Нифига там не добрый дядечка с пушистой седой бородой. Конечно, намерения его чисты и безупречны, но вот методы – с методами я бы поспорил. Хотя, конечно, плевать он хотел с девяти километров на мои споры.
Как сейчас помню: открывает он передо мной двери (двери скрипят, а я с укором думаю, почему не смажут) и говорит: «Проходи, проходи, тебе сюда, не стесняйся». Ну я что. Мне стесняться некого, даже Его. Я и вошёл.
И если раньше на меня всё только рушилось, то теперь я вскричал: «Ебёна царица уготованная, выпустите меня отсюда!» Только было уже поздно: котлы бурлили, раскалённая кочерга была наготове, а двери – надёжно заперты не на засов даже – на современный какой-то замок, открывающийся чипом. До сих пор неясна мне такая дихотомия их мироустройства: двери скрипят, а замок – по последнему писку.
Был я там какое-то время. Колотился. Изнывал. Агонизировал, слюни пускал. Даже иногда молился. Я был триста раз испытан, пятьсот – закалён, тысячу – растоптан. Я метался и не находил себе места, прощал и ненавидел, припоминал лихим словом заложившего меня Ангела.
И как-то весной услышал я знакомый скрип. Дверь пикнула, замок открылся, а за ним – и дверь. И говорит мне секретарша раздражённо: «Выходите, не занимайте комнату». Я даже растерялся, что ей ответить, и, ничего не ответив, так и ушёл, прижав плечи к ушам и не оглядываясь.
В общем, пить я перестал. И много чего ещё другого – перестал. Но мыслишки временами всё так же шалят и подшаливают, только теперь я научился подлецов отлавливать и топить в Лете в зародыше. Я вскакиваю, как на коня, на тренажёр, велосипед или свой коврик – и пронзаюсь потным физическим бытием, пока с меня не начинает капать, как с возбуждённой ивы. А одним глазом – всё так же кошусь на Ангела, он ведь никуда не ушёл, да и не уйдёт он никуда, я знаю. Он предан похлеще собаки, и я за это его люблю.
Больше мне с ним не страшно, нет. Я наоборот – вижу, зачем он тут вообще околачивается: всё это время, начиная с восемьдесят седьмого и на протяжении всех моих пятнадцати прошлых жизней – он за мной присматривал, как за младенцем. Он смотрел за мной, направлял в обход открытых люков и раздолбанных дорог всего мира, давал мне пинок налево, когда нужно было налево, и направо, когда – направо. Только вот я не всегда верно истолковывал его манеры.
Вообще, нам с ним есть над чем поработать. Он ведь тоже не идеальный, он сам это понимает. Но субординация есть субординация, ничего не поделаешь. Я привык к его методам, я стал чуток и внимателен к пинкам, хоть иногда, конечно, чересчур бываю поглощён собой, но он мне эти мелкие огрехи прощает, а я проникаюсь к нему всё большим доверием.
Сейчас, например, я лежу в ванной, это пятьдесят литров хлорированной водопроводной воды и двести граммов пищевой соды, передо мной – литр крепко заваренного краснодарского чая, я хлебаю его из глиняной пиалы, расслабляя члены, и медленно, размеренно веду неспешную беседу с Ангелом. Он что-то говорит, я ему что-то отвечаю, и мы смеёмся над прошлым, вместе предвкушая будущее.
И угощаю я его чаем, да.
Когда хочу посмотреть трагедию, я просто включаю скандинавскую комедию. А вы?
Читать полностью…
Сегодня, пока я в полутумане наворачивал круги по стадиону, где в последний раз бегал восемнадцать лет назад, внимательно смотрел я на одного подозрительного дворника.
Семь утра, невинные души лениво выходят на работу, просыпаются птицы, собаки и бобры, вчерашнее дерьмо уже не кажется таким дерьмовым, но не всё так радужно. Ведь пока я бегу по асфальту, кто-то пытается одолеть похмелье, кто-то закапывает трупы в песок, кто-то – подозрительно ведёт себя на стадионе.
Честное слово, я уже забыл, как это бывает. Выходишь в свежесть, в твоей коже оловом застыл экзистенциальный ужас, но в кармане – небольшие двести пятьдесят, теплятся, дают надежду, и тошнота как бы сама собой растворяется в утреннем тумане. Тебе и пить-то на самом деле необязательно: главное – чтобы карман был не пуст, чтобы сердце грелось близостью процента.
И вот с таким вот скарбом ты способен на всё и готов на многое. Ты можешь даже с утра мести асфальт у школы номер сорок девять, тебя не остановить. На голове твоей – покошенная красная шапка, но и на неё тебе плевать. Вся вселенная поместилась в маленькое пространство материи.
Смотрел я на него, смотрел и думал: когда же сорвётся? Вначале облик у него был бодрый и даже немножко надменный, он свысока смотрел на вещи и на меня, одинокого бегуна. К пятому кругу в его чертах и движениях проступило напряжение. Он уже пять раз подмёл асфальт, ещё пять – траву рядом, ходил с метлой туда-сюда, видно было: неймётся человеку, не находит он уже себе места в этом мире. К десятому он совсем обвис на метле, воткнув её в землю и чуть-чуть сам подшатываясь.
И на пятнадцатом это наконец произошло, в самом классическом своём исполнении. Дворник презренно отвернулся от круга, как от центра позора и вины, воззрился в пустоту, на мгновение воздев к небу очи, потом как-то сгорбился неестественно, левой рукой благоговейно отодвинул край замызганной униформы, правой ловко и выученно нырнул внутрь, после чего голова его вновь запрокинулась к небесам, задержалась там на некоторое время и – мягко на шарнирах ожившей шеи вернулась обратно.
Дворник уверенно после этого пасса закурил и на моём уже шестнадцатом кругу стал, присвистывая, мести и траву, и асфальт, и всё между ними с таким остервенением, что можно было без тени сомнения утверждать: нашёл дело своей жизни, это – его призвание. Не может человек так красиво мести улицу без того, чтобы это дано было ему от рождения. Не может.
Я пробежал двадцать кругов и исчез со стадиона, а дворник всё ещё мёл в тиши понедельника, правда, пылу поубавилось, но я знал: недалёк тот священный миг, когда он снова застынет среди этого туманного пейзажа с запрокинутой кверху головой – и опять улицы заблестят чистотой, и опять будущее временно засверкает блаженством.
Как я уже говорил, издательства на мой роман отреагировали холодно, то есть решили высокомерно отмолчаться, но я был бы не я, если бы сложил руки и со смиренной харей покорился неотвратимой судьбе. Плевал я на чужое высокомерие. Я стал посылать рукопись в литературные журналы, настойчиво и упёрто, и, как оказалось, не зря.
Вчера роман «В бреду» опубликовали в журнале «Волга», и сейчас его можно прочитать онлайн, причём совершенно – внимание, – совершенно бесплатно. И если в случае с покупкой бумажной или электронной книги всегда найдётся отмазка, почему её не купить («лучше куплю на эти деньги штрудель»), то здесь так не выйдет: бесплатно у вас есть, причём много, интернет тоже, поэтому переходите по ссылке, читайте и откровенно пишите мне в личку, что об этом всём думаете (бросить, например, писательство и пойти мести асфальт или всё же корябать что-то дальше).
Хотя, конечно, вы уже и так несомненно поняли, что никого я слушать не стану. Я возьму следующий лист, чашку крепкого чая со штруделем и – вперёд. И никаких отмазок.
Почему-то именно к моей бороде бабушки относятся особенно неравнодушно, питают к ней какое-то отвращение напополам с безответной любовью. Сегодня занесло меня в одну далёкую гомельскую деревушку. На единственном перекрёстке отдыхала с корзиной на кривой могучей спине старушка – кому ж ещё там было отдыхать.
Старушка загадочно улыбалась. В основном загадочность шла от мистически отсутствовавших в её улыбке трёх-четырёх передних зубов.
– Ну и зачем тебе это, внучек? – огорошила она меня неожиданным вопросом, как обухом, когда я подошёл ближе.
– Что именно? – Я растерялся и остановился, ища взглядом того, кому могла быть предназначена эта реплика, и никого, конечно, не находя.
– Борода твоя! На кой она тебе, твоя бородень?
– Ну как... – нервничая, пытался я собрать свои разрозненные мысли в кучку. – Это ж борода не обычная, а рыжая, – лепетал я, – таких, сами понимаете, немного. Разве ж могу я лишить других такого уникального удовольствия на неё таращиться?
Но куда мне было со своей скупой метаиронией тягаться с мудростью беззубой бабки? Бабка звонко засмеялась сквозь отсутствующие зубы в весеннюю атмосферу воздуха:
– Та что ты понимаешь! Все их сейчас носють! Петра на вас нету... Сброй её, внучек, сброй, послушай меня, старую! Потому что всё это, – и тут она ёмко подытожила свою обличительную речь, я приготовился услышать «от лукавого», но раздалось кое-что позначительней: – Всё это, – молвила невинная бабуся, – хуйня! – И снова её переливистый смех огласил долины, и вороны в обмороке попадали с веток.
– Бабушка, – крикнул я ей, обещая-оправдываясь, вдогонку, пока она, ухмыляясь, скрывалась уже со своей корзиной мудрости за углом какого-то покосившегося дома, – я ведь к лету собираюсь её сбрить!..
А потом шёл и думал, как баран: права бабка или не права? Нужен ли на нас Пётр или, может, сбрить бороду, не дожидаясь лета?
И ласковое бабушкино слово «хуйня» медным лихим перезвоном затихало у меня за спиной.
Я никуда не пропадал. Со мной просто случилось несколько занимательных вещей:
1. Я занялся редактурой своей второй книги (первый роман, написанный за пять дней этим летом, скоро выходит в литературном журнале «Волга», напишу об этом позже), а редактура – это вам не книгу написать, тут действительно приходится работать.
2. Я влип в Клабхаус. Если вы ещё не знаете, что это, – лучше и не узнавайте, только если у вас нет лишних пары часов в день.
3. Я на две недели уезжал в беларусскую дикую глубинку, где занимался собой, медитациями и бегом босиком по снегу, записывал новые выпуски подкаста и учился стоически реагировать на скребущуюся по ночам мышь в обшивке дома и на мёртвых по утрам в раковине пауков размером с пол человеческой ладони.
Поэтому скоро вернусь, как только закончу с редактурой, не уходите.
Дворник с выбитым передним зубом рассказал мне сегодня (я его не просил), что на его участке размером сорок на сто пятьдесят, в деревне где-то за Минском, растёт большой-большой дуб. Дубу, по словам дворника, ровно двести пятьдесят лет. «Ровно двести пятьдесят! – восклицал он, поднимая вверх лопату. – Ну, может двести двадцать или там двести тридцать...»
Этот дуб знали его родители, родители его родителей, прадеды и так далее. Дубу повезло – он остался единственным на многие километры, которого пощадили короеды.
– А ещё, – с восторгом рассказывал дворник последнюю сводку новостей, – на днях было минус двадцать пять, а они все, короеды эти поганые, при таких температурах дохнут! Хахахаха!
Кроме этого я узнал, что у того дворникового дуба обитает коршун, который не даёт покоя тамошним голубям: он терроризирует и охотится на голубей. А также что дуб – высотой с девятиэтажный дом и после обеда даёт такую длинную и обширную тень, что мрак от него окутывает весь участок и летом он, дворник, может спокойно отдыхать в этой тени от солнечного пекла.
Странно. Но интересно.
Я как-то неловко поблагодарил дворника, ещё раз мельком взглянул на его передний верхний зуб, которого не было, и пошёл, утопая в снегу, куда-то в метель, сам забыв, зачем я вообще вышел.
Шёл по улице, хрустел снегом, а мимо – две бабушки, закутанные в семьсот двадцать платков, уютные такие, с добрыми глазами, тонущими в мудрых лицах. Я шёл на север, они, естественно, – на юг, и вот сближаемся мы, и я слышу, одна говорит:
– Вот, – говорит, – сейчас молодёжь пошла... В наше время, помнишь? Устраивались на работу, так мне, допустим, даже стыдно было спросить, сколько получать буду, понимаешь!
– Ой, какой там, Егоровна! – отвечает вторая с ностальгической грустью в шелестящем голосе. – Я вообще никогда не спрашивала. Сколько получать буду узнавала только в день первой зарплаты...
Разминулись мы в самом сердце пурги, и я побрёл дальше, отягощённый их мыслями. Действительно, что за молодёжь пошла... Нас теперь только деньги и интересуют, получается. Теперь вообще всё не пойми как: сначала думаем, сколько нужно, а уже потом – работу под цифру подбираем.
Вот постарею я однажды, завернусь в платок и пойду с товарищем обсуждать низкие моральные нравы нового поколения.
Я молча признаю собственное поражение. Я иду к кожаной монетнице, роюсь в ней, раскидываю в стороны всякие кредитные, дебетовые, визитные карточки, тысячи старых, пожелтевших, никому не нужных чеков, чехол от телефона, что-то ещё и что-то ещё, пока на самом дне не обнаруживаю пару бумажек, сам вид которых стал мне уже чужим: я не помню, когда в последний раз рассчитывался с кем-либо наличными деньгами, кроме ООО «Аброникс», конечно. Я пожимаю плечами, вздыхаю и поверженно бормочу в трубку:
– Приезжайте. Нашёл.
Проснулся в четыре утра от того, что армия комаров проснулась в четыре утра и с приятным удивлением обнаружила рядом с собой на кровати гору съедобного мяса в виде меня.
Сначала пытался от них спрятаться под одеялом – бесполезно, потому что под таким плотным одеялом, где почти что безвоздушное пространство, не спрячешься ни от кого. Потом полчаса лежал, как дурак, притаившись и выставляя собственные руки в качестве приманки. Полармии, конечно, сдохло в неравном бою, но проблема в том, что ещё половина осталась.
Я бросил попытки перебить кровопийц и в нервном отчаянии уставился в телефон – читать про историю водки, сикеры, ола, кваса, пива и березовицы пьяной, в надежде усыпить себя таким остросюжетным чтивом. Ничего не вышло: алкоголь, даже когда о нём просто читаешь, не на шутку будоражит фантазию.
Тогда я резким движением скинул с себя одеяло и спустился на первый этаж: комары же не настолько умны, чтобы полететь за мной вниз, правильно? Ха, умны они не настолько, да, но умён и находчив мир, который решил в это утро не оставлять меня в покое. Только я начал видеть беспокойный сон, где отважно борюсь с комарами, как кто-то (мама) проснулся в соседней комнате, и пытаться заснуть в зале стало теперь совсем бесполезно (мамы имеют свойство заполнять утренней суетой всю доступную для этого жилплощадь).
Но я не сдался, я же никогда не сдаюсь.
Я пошёл в соседнюю спальню, тоже на первом этаже, но уже с возможностью закрывания двери. Уложил себя на постель, улыбнулся и стал погружаться в тягучую дрёму, в которой с ужасом услышал леденящий душу звук пролетающего мимо комара. Однако ещё больший ужас меня постиг, когда стало понятно, что слышу я его не во сне, а наяву, в этой вот самой спальне! Какой-то комар всё-таки оказался интеллектуалом…
Понадобилось около десяти минут и океан нечеловеческой стойкости и терпения, чтобы вычислить и прихлопнуть бездушного подонка.
И вот уже ближе к восьми воистину удалось вздремнуть – минут так семь с половиной – ровно до тех пор, пока на кухне не зашумел чайник… Уже привычным жестом безнадёги я сбросил одеяло, поднялся и направился в подавленном состоянии и одних трусах пить крепкий чай.
"Я утёр слёзы и задумался. Было ли у неё до меня много поклонников? Нет – любовников, много ли было? А может, у неё и сейчас их есть? Может, я один из них, один из многих? Это ревность, уверил я себя, не бери в голову. Она удушающа и бесплодна; но нельзя не ревновать лучшее, что есть в этом мире – таков закон. Лучшее всегда идёт рука об руку с самыми низкими чувствами, и с этим надо смириться, если хочешь лучшим обладать. Вдобавок, лучшего, если оно действительно такое, всегда столько, что им не должно быть жалко делиться, потому что колодец этот бездонный и из него черпать можно без конца. Так почему же ты страдаешь? Почему не захочешь разделить её с ближним?
Я бормотал себе под нос, что хочу, хочу, вы меня не так поняли, конечно, хочу её разделить, с кем угодно, только пусть она остаётся моей и ничьей больше. Пусть спит только со мной и только вот на этой овчине, пусть будет моей навсегда и никогда не отходит от меня дальше, чем на метр, – и тогда буду я готов разделить её и с ближним, и с дальним, и с кем ещё захотите разделю".
Грустная, смешная, трогательная, очень неглупая книга. Как собственно и должно быть в литературе и частенько бывает в литературе толстожурнальной, главное в конце, но невозможно без сказанного до.
В.К.»
Если интересно, о чём это конкретно так высказывается Василий, – читайте «В бреду» вот здесь.
Люди, мне тут отзыв на недавний роман «В бреду» прислали, и я подумал: среди вас тоже есть те, кто обязательно книгу уже прочёл, – так вот, присылайте мне ваши впечатления в личку, долой сомнения. Мне дико интересно, я сгораю от любопытства и анонимность железобетонно гарантирована! В общем, писатель алчет читательского топлива. Пишите!
Читать полностью…
Если писатель перестал выбираться в люди и развлекать вас байками-небылицами, то либо он в депрессии, либо наконец-то взялся за дело.
Читать полностью…
Почему издательства мне не отвечают?
#какиздавать #пишетНастя
Это один из самых популярных и грустных вопросов. Если коротко: потому что авторов куда больше, чем редакторов.
В крупные издательства приходят сотни заявок в месяц. Разбирают их редакторы, перегруженные работой, за которую они чаще всего получают смешные деньги.
Даже если редактор будет рассылать единый шаблон, это займет массу времени. Если вступать в переписку и аргументировать отказы или давать рекомендации ‒ еще больше. Рабочего времени, за которое редактор, разбирающий самотек (входящие заявки), получает зарплату.
Отвечать авторам ‒ долго, дорого, а иногда и крайне неприятно.
Поделюсь своей любимой историей. Я занималась первичным отбором рукописей во Взрослой редакции МИФа и даже честно рассылала шаблоны отказа. Однажды нам предложили к изданию коллекцию писем-треугольничков с фронта. И на вежливый, пусть и шаблонный отказ, я получила такой ответ (цитирую дословно): Идите нахуй!!!
Огромное количество хамства, графомании и нерелевантного контента ‒ тоже одна из причин, почему издательства предпочитают не отвечать в случае отказа. Но хочется верить, что вежливых и уважающих чужое время авторов все же больше :)
Поделиться своим опытом общения с издательствами, а также предложить темы для постов вы можете в нашем чате @alienlitagent 👽
Чувство, что ты делаешь говно, никогда тебя не покидает.
Ты можешь писать свою первую книгу, десятую книгу, можешь только начинать в музыкальной индустрии, можешь развешивать в своём лос-анджелесском пентхаусе платиновые альбомы, твои картины могут раскупать на аукционах, а тебя звать на благотворительные вип-вечеринки, о тебе может знать весь свет – и ты по-прежнему будешь сидеть в тихом полумраке своей студии, грызть ногти, покрываясь испариной, и бесконечно думать, какое же ты делаешь говно.
Говно – неотъемлемая часть творческого процесса. Это прекрасное чувство, что ничто создаваемое тобой, не достойно существования, может быть у тебя в процессе создания, до него или после. Но оно обязательно будет.
Хотя варианты есть всегда, даже в этой неблагодарной с первого, второго и третьего взгляда схеме. Вот: либо стойко говоришь себе, что говно – часть твоей жизни и надо её принять, как перманентную инфляцию рубля, либо идёшь на стройку класть кирпичи и думать о вечном.
Не знаю, как я раньше обходился без спорта. Нет, конечно, знаю, как тут не знать: пил я, горько, регулярно пил, да так что самые заядлые алкаши с благоговейным ужасом меня сторонились. С одной стороны, это работало: в голове ни на какие мысли сил не оставалось, нужно было всего лишь как-то дожить до рассвета. С другой стороны и остальных ещё двух сторон света, схема была напрочь дырявая, хоть я упорно старался этого и не замечать: дожив-таки до рассвета, я предавался таким печальным тёмным мыслям, что лучше бы, казалось, и не начинал.
Но ведь так не могло продолжаться бесконечно. Люди же когда-то умнеют? Кто-то раньше, кто-то позже, кто-то совсем никогда – но умнеют. Я вот был из срединных – тех, кто образумился под тридцатник. Организм был отравлен до степени помершего в болоте скунса, мысли то вылетали в гиперактивную маниакальность, то всё чаще тонули в вязкой зелёной жиже из хандры, смутных чувств о потерянном предназначении и всеобщей обречённости перед ликом Мироздания. Но Ангел, мой Ангел (вы не знали? у меня есть Ангел, да), подкинул мне идею следующего содержания: «Дебил, может, всё-таки хватит?»
Я прислушался. Дело в том, что, во-первых, я никогда не знал, что у меня есть Ангел, а, во-вторых, он никогда раньше на меня не обзывался. Впрочем, последовательности ради, стоит упомянуть, что до тех пор он вообще никак ко мне не обращался. То ли он сам пил (вряд ли, вряд ли...), то ли просто запас его терпения таков, что мне и сегодня не понять этого размаха.
Одним ухом я прислушивался, а другим ртом – продолжал пить, правда, уже с пробужденным любопытством: кто это и что ему от меня надо?
Но Ангел стал появляться всё чаще, причём в самых неподходящих местах и в самые неожиданные моменты. Вот я только зашёл в туалет расслабиться (туалетная комната во все времена была для меня медитационным прибежищем), а тут он – тут как тут. «Что, – говорит, – долбоящер, выйдешь и снова за старое?» Что я ему мог сказать? Я выходил и да – брался за старое.
Или – отснял я целую свадьбу, шестнадцать часов на ногах среди пекла калифорнийских винарен, присел с початой бутылочкой в диких кустах красного, а тут он – выходит, будто бы сам под хмелем, лыбится и ехидно так, как будто что-то задумал: «Всё пьёшь, скотина?» – «Пью», – отвечаю я скорбно и чистосердечно, потупив взгляд на свои припыленные ботинки. И он уходит.
...Чтобы снова вернуться, когда я уже буду, совсем отчаявшись, прикладываться к вермуту. «Ну-ну», – говорит он со значением и каким-то двойным смыслом, только я не понимаю ни первого смысла, ни второго, а лишь пью с таким звуком: «гуль-гуль-гуль», не отрываясь от горлышка: страшно мне, что впереди.
И не зря мне страшно было. Знал бы я, что Ангел затевал, пока выслеживал меня в кустах и туалетах, мгновенно бы всё бросил и сам бы бросился – ему в ноги, умолять о пощаде, врать, манипулировать.
Хотя Ангел мой умный. Его увещеваниями не проведёшь – это я уже потом понял. Говорил же он мне что-то, шептал, нашёптывал, а я раз – и к стакану. А там уже говори мне, не говори: наутро, как доживу, всё равно ничего не упомню. Бывало, он мне и утром что-то вещал необыкновенное, чуть ли не откровения Бытия какие-то, а я – что я? Хреново мне, вот что. Какие ж уж тут беседы. Я отмахивался и шёл в «Трейдер Джоуз» – за своим любимым крафтовым пивом.
А он за мной по пятам плёлся, пытался уберечь. Но – бесполезно. У него своя суперсила: море терпения – у меня – своя: океан игнора. Если я решил, что чего-то нет, то этого и не будет. По крайней мере, до некоторых пор.
Вскоре, конечно, море терпения было выпито, и Ангел забил на свою идею. «Да пошёл ты к такой-то матери, – говорит, – я на такое не подписывался». И исчез куда-то. И страшно мне стало: так вроде как будто пил и с компанией, пусть и игнорировал я её, а так, получается, совсем один остался.
Настроился на медитативный лад. Позади – восемьдесят отредактированных за два месяца страниц новой книги. Приготовился к получасовой йоге и говорю телефону: «Привет, Сири, включи музыку для йоги».
Сначала не понимаю, в чём дело. Словно все чакры вдруг задребезжали в ужасе, а медитативность сделала вид, что сюда и не приходила. Смирение на моём лице сменилось тревожностью, и неопределённость вторглась в мой хрупкий мир.
И тут понимаю. Музыкой для йоги Сири сегодня посчитала композицию Руслана Агоева «На юге», которая кавказско-лезгинскими мотивами теперь гремит в моих утренних покоях, наводя ужас даже на соседей с очень спорным музыкальным вкусом.
Но не это беспокоит меня. А то, что Сири я пишу с заглавной буквы.
Мой график последнего месяца размерен до безобразия.
Встаю в семь, одупляюсь к восьми, два часа читаю что бог пошлёт, завтрак. Потом час редактирую книгу, ещё час-два болтаюсь без дела по улице, добавляю к этому час размышлений и уже – обед. После чего, возможно, некоторое время работаю, а возможно и нет, ещё чуть-чуть в чём-нибудь обязательно сомневаюсь, но наконец отбрасываю сомнения и всё-таки посвящаю час полугимнастике-полуйоге. Ужин. А после ужина наступает самый плодотворный период дня: я включаю телевизор и до посинения смотрю бои без правил, наслаждаясь тем, что сам не в октагоне.
Сон.
Repeat.
Недавно в Клабхаусе познакомился с человеком, работавшим в своё время с Сергеем Довлатовым. Но не это меня впечатлило. Впечатлила меня его теория о том, что Юрию Антонову, судя по всему, двадцать лет назад отрезали яйца. Вот теперь сижу и разбираюсь…
Читать полностью…
Вы же уже знаете, что мой роман «В бреду» пока не приняло ни одно издательство? Как, не говорил? И про название тоже? О, да вы столько пропустили...
Наверное, стоило редакторам увидеть название – сразу удаляли письмо, а мой контакт заносили в чёрный список. Потом я стал отсылать роман в литературные журналы, так там, поди, выкидывали его тут же на помойку, прикармливать-травить крыс хлорированной бумагой с китайскими чернилами.
А сегодня так вообще – одна копия и вовсе вернулась мне по почте, с небрежной надписью «Возврат за невостребованием» и искомканным, как из задницы, неоткрытым конвертом. Эка наглость, даже внутрь не заглянули! Более того – на почте ещё испросили с меня десять долларов за пересылку. Предвижу ваш вопрос – нет, адрес правильный. Может, пока письмо шло, они вконец обанкротились? Надеюсь...
И тем не менее, я по-прежнему ищу умное издательство, которое узреет в пятидесяти моих тысячах слов истинный потенциал, а от некоторых издательств ещё даже жду ответа, хоть, конечно, и не надеюсь – зачем? Тем более что в известный своей длинной историей и влиятельный в узких кругах журнал «Волга» роман всё-таки приняли: там у редакторов, видать, есть нюх на будущие бестселлеры.
«Номер вот-вот выйдет, – говорю я себе каждую ночь вместо молитвы, – тогда и заживём».
Да и вообще, знаете, всё это прекрасно. Пока роман мой блуждал по рукам добросовестных и не очень редакторов, пока банкротились журналы, я написал целых две ещё книги, одна из которых – собственно, о том, как роман блуждает по рукам недобросовестных и очень редакторов, как банкротятся журналы, пока идёт к ним моё письмо, и так далее. Сансара. Так что, можно сказать, им ещё большой от меня поклон за такую поддачу полагается.
Вот.
Пришёл хозяин шале. В валенках, шапке-ушанке, с ярым намерением починить мне телевизор.
Я несколько дней самоотверженно смотрел три единственных канала, я сжимал зубы, скрежетал сердцем и мозгами, но смотрел, потому что больше смотреть было нечего: другие каналы не работали, – но на третьи сутки я сломался.
«Приходите, – говорю, – чините. Я так больше не могу».
Сквозила в этом хозяине какая-то добродушная лояльность, понимание того, в какой тележопе я оказался.
– Это всё беларусское, – говорил он, ковыряясь в ТВ-приставке. – Придумали в Беларуси, произведено в Китае – чего ещё ждать от такого говна?
Спустя полчаса каналы заработали, а хозяин только, кажется, ещё больше погрузился в пучину ярости:
– Я тридцать лет живу в этой стране! Тридцать лет, понимаешь? – он стоял уже в дверях, но никуда, видно было, уходить не собирался, а только распаливался с каждой секундой, только входил во вкус: тут в деревне не часто доводится кому-то открыть свою душу. – И все говорят: трудолюбие, трудолюбие... Мол, беларусы – трудолюбивый народ. Сука, да какой же он трудолюбивый, где он трудолюбивый, а?! Скажешь мне?
В его словах чувствовалась угроза. Он узнал во мне беларуса? Я испуганно мотал головой.
– То-то же! Нихрена он не трудолюбивый, вот что я тебе скажу. Трудолюбие, наверное, должно ведь в чём-то выражаться? Должно? Должно. Вот я – семь домов в этом захолустье построил. Своими руками воздвиг, кровью, потом и водкой. Вот оно – моё трудолюбие, могу его показать каждому. А беларусы что? В чём выражается их трудолюбие?
Я испуганно пожимал плечами.
– То-то и оно! Я тебе скажу в чём. Раньше я был автомехаником. Так вот приезжает ко мне мужик, только что в салоне купил машину, «Джили», восемьдесят километров только проехал – и уже у меня в авторемонте, спрашивает угрюмо: «Скажите, – разводит руками, – пожалуйста, в чём дело, не пойму. Купил машину, а пока по дождю ехал, вода стала стекать... по обратной стороне лобового...» По обратной, Карл! – (он так и сказал: «Карл!») – Я начал смотреть его этот сраный «Джили», и знаешь что, оказывается? Оказывается, что вместо сварки деталей через каждые пять сантиметров, как положено по нормам, они сварены – через каждые полметра. А поэтому пока мужик до меня доехал, машину так перекосило, что дождь вёдрами в салон полил. Странно вообще, как она на автостраде не развалилась. Так вот у меня вопрос: где, блять, их трудолюбие, если они даже сварить нормально не могут?!
Я испуганно моргал глазами.
– Сам я из России, но уже давно себя беларусом считаю, полжизни тут прокумекал. И ни разу их трудолюбия не заметил. Знаешь, есть такой анекдот. Как на Западе проверяют герметичность машины? Берут машину, закрывают в ней кошку, и если на следующий день кошка сдохла – значит, всё герметично. А у нас как? Закрывают в машине кошку, и если на следующий день она из машины не съебала – значит, всё герметично! Капиш?
Я испуганно кивал головой.
– Ладно, – махнул хозяин рукой. – Это всё бесполезно, сотрясание воздуха. Как делали всё через жопу, так и продолжат...
Хозяин скрипнул дверью и скрылся в двадцатиградусном морозе Витебской области, а я осел в пышный диван с психоделичными советскими узорами и включил телевизор.
Нет, ну серьёзно. Это уже не смешно. Правда.
Заказал на «Озоне» блокнот из крафтовой бумаги. Это которая коричневая, жёсткая и непопулярная. На советскую туалетную чем-то похожа, но сейчас не об этом.
Поймите, я заказал этот чёртов блокнот, я ничего другого не просил у вселенной, а получил... розовый ежедневник с изображением розового фламинго. Вот что мне с ним теперь делать? Племяннице такое дарить ещё рано. Всем остальным моим друзьям женского пола – уже поздно. И вообще – что подумают люди, если я начну раздаривать розовые блокноты с розовыми фламинго?
Возмущённый, я написал в техподдержку. Так, мол, и так, говорю, вы что, совсем одурели? Кто снабжает вас тяжёлыми наркотиками?? Где фламинго и где – крафтовая бумага?!
Оператор пять раз извинился (я считал), сказал даже, что «понимает мои эмоции» (видимо, так у них написано в инструкции), и предложил мне вернуть блокнот. Я с готовностью согласился, в личном кабинете нажал «Оформить возврат» и смотрю, как отупевшее животное, на варианты возврата, коих два: вернуть курьером – написано «недоступно», и вернуть самостоятельно – написано «недоступно».
Пишу опять в техподдержку. Куда, говорю, возвращать-то, если все варианты возврата недоступны?!
Оператор снова извиняется, расстилается, как только может, но завершает всё неожиданным поворотом:
– Вам, – говорит, – надо сначала сфотографировать упаковку, потом – еженедельник, выслать нам в личном кабинете и то, и другое, а потом пойти на почту и отправить нам еженедельник обратно в Россию – уже в своей упаковке.
Матерюсь про себя трёхэтажным матом. Опять меня поимели.
– Вот вам адрес: ... – продолжает оператор. – А чек потом пришлите нам отдельно, мы вернём вам деньги за пересылку.
Пожалуй, решил я тут, оставлю себе этот чёртов розовый блокнот. С розовым фламинго. И чёрт с ней, с этой крафтовой бумагой...
На днях одной ногой провалился под лёд.
На мне, конечно, были мои кожаные зимние сапоги с шерстью какого-то редкого из Красной книги животного для температуры минус сорок, но это не имело значения, потому что провалился я знатно, то есть выше колена, а выше колена сапогов, как понимаете, не наблюдалось. Матерясь, я выдернул обмокшую ногу из какой-то полуболотистой говняной трясины, скрытой ранее под толщей ослепительно белого нежного на вид снега, и тут же извлёк для себя два больших философских урока:
1. Не всегда то, что снаружи, соответствует тому, что внутри
2. Никакие самые крутейшие прибамбасы не спасут тебя, если ты идёшь по неверной дороге
Поэтому если будете этой зимой проваливаться под лёд, постарайтесь сделать так, чтобы провал этот не был напрасен. Оправдайте его какими-нибудь умными мыслями.
Очередной звонок от компании, доставляющей воду:
– Вы знаете, у меня терминал сломался, – это курьер.
– Теперь да, – говорю, – знаю.
(Дышит в трубку).
– И? – пытаюсь я продолжить беспредметный разговор.
– Не знаю, что теперь делать...
Ко мне едут десять десятилитровых бутылей, на секундочку. Это, конечно, не ахти что, но, учитывая, что со своей нормой водопотребления на сей раз я как-то промахнулся и уже с субботы сократил её вдвое, а в воскресенье, считай, и вообще перестал пить, – то теперь у нас с курьером такие, получается, нездоровые, отношения, что он – абьюзер, а я – как бы жертва.
– Вы звоните мне, чтобы я помог вам с поиском решения?
(Неуверенно дышит в трубку, а я, облизывая сухие губы, матерюсь в обезвоженной своей голове).
– Вообще, что-то я не пойму, как он у вас сломался? – начинаю я недоверчиво озвучивать ему свои мысли. И параллельно вспоминаю, что это не первый раз, когда терминал у них ломается прямо на подъезде к моему адресу. – Почему он у вас всегда ломается? – говорю я почти обречённо, при этом невольно повышая тон, потому что знаю же: не сломался он, ни черта он не сломался.
Просто ребята эти из ООО «Аброникс», продающего воду «Славная», далеко не так славны, как их вода. У них какая-то своя схема из девяностых, когда расчёт желательно только наличкой, в обход всяких касс, терминалов, приходов и расходов. Но так-то тебе никто не скажет: знаете, у нас чёрная бухгалтерия, на сайте мы обязаны предоставлять опцию расчёта по терминалу, но на деле будем принимать от вас только нал и всем курьерам дана команда, чтобы терминалы «ломались» по пути к клиентам. А курьеры что – люди подневольные: звонят жертвам финмахинаций и мнутся, как вот этот экземпляр:
– Ну, я что-то сейчас был у человека, доставлял воду, он провёл карту – и терминал сломался...
Какая героическая история.
Им стоило бы открыть отдел по сторителлингу, думаю я, чтобы обучать курьеров чему-то поинтересней, чтобы лживые истории их были с завязкой, кульминацией и совершенно неожиданной развязкой, а не вот это вот – «доставлял воду и терминал сломался».
– И что делать? – спрашиваю я, кидаю я ему ту же монету. Мне интересно, какие у них припасены варианты на тот случай, если клиент несговорчив, упёрт и подозрителен. Какие у них прописаны сценарии?
– Может, у вас будет наличка? – как будто виновато говорит курьер, сам же всё понимает, зараза, самому уже неудобно перед лицом человечества, всей прекрасной Беларуси, мной, но и не забывает он вместе с тем, что человек-то он какой? Правильно, подневольный.
– Может, и будет... – даю я ему надежду и тут же сухо её обрываю: – А может и нет.
(Тяжело дышит в трубку).
– И что делать? – настойчиво повторяю я свой вопрос, теперь уже в свете новых открывшихся обстоятельств, что шансы на присутствие в моей обители налички примерно пятьдесят на пятьдесят.
– Ну... – я прям слышу, как он думает. Так думает, что мне жалко его становится, но я не даю слабину. Я молчу. А он говорит: – ...ну, отмените тогда заказ... наверное...
Столько многоточий в речи человека я не слышал ещё никогда. Такая дикая неуверенность сквозит в его словах, что мне начинает казаться, будто передо мной просто неопытный игрок в покер: совершенно не умеет блефовать, никакой элегантности. Думает, что отменой заказа заставит меня найти вдруг кэш в моих закромах? Хер там! Ни за что в жизни. Ха.
– Что ж, – говорю я с досадой, – придётся, похоже, отменить. Что поделать... Жаль, однако, жаль, хороший ведь был заказ...
Я его как бы прощупываю. Мне надо понять его стратегию и вообще – есть ли она у него. Но с его следующими словами, в которых я слышу даже некое туманное облегчение, что не придётся дальше погрязать во лжи и манипуляциях, понимаю, что стратегии нет. Нет никакой стратегии. И сладкое слово блеф мужику не знакомо.
– Хорошо, тогда отменяем?
