13279
Официальный канал журнала «Коммерсантъ-Weekend»: kommersant.ru/weekend Регистрация в перечне РКН: https://clck.ru/3FFyNj
Новый номер — только online
— 15 книг, которые надо купить на non/fiction / Выбор Игоря Гулина
— «Дураки — только они всего добиваются в сказках»: Виктор Шкловский о том, как связаны жизнь и литература
— «Арман»: внук Бергмана дебютирует драмой о ПТСР / Зинаида Пронченко
— «На расстоянии удара»: оммаж «Кровавому спорту» 35 лет спустя / Станислав Ф. Ростоцкий
— Старость за работой «Хаяо Миядзаки и птица»: идеальный комментарий к «Мальчику и птице» / Ксения Рождественская
— «Первый номер»: автопортрет глянцевой журналистики / Василий Степанов
— «Лэндмен»: новый сериал Тейлора Шеридана / Татьяна Алешичева
Русь восприняла — как и христианство — традицию юродства от Византии; но, в отличие от константинопольского юродивого, московский — почти всегда еще и обличитель «многих неправд», которые творит непостижимая власть, подобная стихийному бедствию. В русской легенде юродивый — рядом с царем, и абсурд добровольного безумия сливается с абсурдом безумия властного.
Иван Давыдов рассказывает русском юродстве как сюрреализме до сюрреализма.
Булгаков — автор главных фантасмагорий русской литературы, и в книгах его, от «Дьяволиады» до «Мастера и Маргариты», сатана правит бал в переносном и прямом смысле. Однако самым радикально фантасмагорическим сочинением Булгакова по-прежнему остается роман практически документальный. Более того, роман, который становится тем более сюрреалистическим, чем больше в него вторгается не чертовщина, а реальность.
Ольга Федянина рассказывает, как разрушаются границы реальности в «Театральном романе» Михаила Булгакова.
У Иеронима Босха было множество ценителей и подражателей в раннее Новое время — от его младшего современника Брейгеля до чудачливых барочных живописцев. Но в ХХ веке сюрреалисты его заново открыли и превратили во вневременного арт-идола. Образы Босха проникли и в высоколобую, и в массовую культуру, подверглись тщательному богословскому, социальному, иконологическому, фрейдистскому анализу, однако более прозрачными от этого не стали. О той реальности, которая стоит за непонятностью босховского ада, размышляет Сергей Ходнев.
Читать полностью…
«Что они курили?» — самый первый и глупый вопрос, задаваемый современными зрителями, сталкивающимися с чудесами советской авторской анимации. Впрочем, «не авторской» у нас как будто бы и не было: величие и парадокс золотой — с оттепели по перестройку — эры отечественной мультипликации были в том, что управляли этим космическим кораблем не амбициозные полководцы и дальновидные стратеги, а маленькие и бесконечно талантливые авторы, обладавшие поразительной внутренней свободой и творческой раскрепощенностью.
Павел Пугачев рассказывает о самых диковинных ее примерах.
Например, языковая нейросетка «Сбера» — видно, что ее обучали и «выравнивали» банковские работники или те, кто сидит с ними в соседнем офисе. Почему, прочитав, условно говоря, все книги на свете, она общается не как мудрец, а как телефонистка, которой ты дозвонился по горячей линии? Конечно, со стороны человека тут есть еще и деятельность цензурирования — иначе будет как с нейросеткой по имени Tay, которую компания Microsoft пустила в 2016 году пообщаться с пользователями твиттера, а та оказалась трамписткой, расисткой и т. д. Тут был бы уместен какой-то сюрреалистический заход: не хватает общественного движения в защиту прав нейросетей говорить бессмыслицу, пороть чушь, глитчевать и так далее.
Гай Мэддин, канадский режиссер-сновидец, выпустил «Слухи» — свой самый зрительский фильм за почти 40 лет карьеры: там снялись Кейт Бланшетт и Алисия Викандер, там есть даже сюжет и жанр — встреча супергероев «большой семерки» на фоне конца света. Но все это лишь подчеркивает статус Мэддина как главного сюрреалиста последних времен. «Слово “реализм” в кино для меня бессмысленно»,— говорит он.
Ксения Рождественская рассказывает, как Гай Мэддин научился превращать сны в кино.
Новый печатный
номер про сюр
— Хорошо продуманное бессознательное: как возник, что провозгласил и как был усвоен сюрреализм / Анна Толстова
— Сюр о чем-то большем: как Гай Мэддин научился превращать сны в кино / Ксения Рождественская
— «Нейросети — это современная алхимия»: Михаил Куртов о связи нейросетевого искусства с сюрреализмом
— Изображая зло: как Босх придумал адскую реальность / Сергей Ходнев
— Самый гуманный сюр в мире: 10 самых сюрреалистичных советских мультфильмов / Павел Пугачев
— Гуси у нас: как документалист Александр Расторгуев пришел от реализма к сюрреализму / Василий Корецкий
— Власть безумия и безумие власти: русское юродство как сюрреализм до сюрреализма / Иван Давыдов
— Неумолимая правдивость фантасмагории: как разрушаются границы реальности в «Театральном романе» / Ольга Федянина
— Неустранимая странность бытия: каким выглядит прошлое в воспоминаниях — и в романе Максима Семеляка / Юрий Сапрыкин
— Между искусством и фейком: 10 эпизодов сюр(реализм)а в моде / Елена Стафьева
Париж, 1970-е, рояль, истлевшая до фильтра сигарета — бессмысленный и тусклый взгляд Джоли, примерившей на излете собственной карьеры пропахшие нафталином шубы и атласные пелерины давно почившей дивы, чье имя до сих пор является символом оперного мастерства. Так начинается очередной эпизод сериала чилийского страстолюбца Пабло Ларраина, посвятившего себя богатым и знаменитым женщинам ХХ века, которые, несмотря на любовь миллионов почитателей по всему миру, окончили свои дни в депрессии и помешательстве. Хотя, по мнению воспевшего их итоговые конвульсии режиссера, никогда и нигде они не были счастливы — ни в гардеробной Белого дома, ни на званых ужинах в Букингемском дворце, ни на подмостках «Ла Скала». Случай Каллас предсказуемо не стал исключением.
В российский прокат выходит «Мария» Пабло Ларраина — история последних всхлипов и вздохов великой Марии Каллас, озвученная Анджелиной Джоли, для которой чужая драма, кажется, стала репетицией собственной.
Наверное, Одри Диван хотела снять феминистскую версию «Стыда» Стива Маккуина — пасмурное, экзистенциалистское кино о нехватке секса в жизни успешного менеджера. Увы, ее актриса по пути в туалет, в отличие от героя Майкла Фассбендера, размахивает челкой, а не пенисом. Самое же возмутительное в женском взгляде на женские оргазмы — то, что опять все стонут в первую секунду, задолго до петтинга, пенетрации и катарсиса. Кажется, знают, что ничего из перечисленного ни им, ни зрителям не светит.
В прокат вышла новая версия «Эммануэль». Секса в ней нет, зато есть разговоры о важном. Подробнее — Зинаида Пронченко.
День прошел. Обошелся без включения газа или вскрытия вен стерилизованной безопасной бритвой.
В Издательстве Ивана Лимбаха вышло новое издание двухтомного собрания Леонида Аронзона — одного из самых значительных авторов неофициальной литературы 1960-х, поэта духовного и телесного экстаза, героя мифа, скреплявшего воедино ленинградское подполье.
Игорь Гулин рассказывает, из чего состоит этот миф.
В 1924 году Юрий Олеша закончил писать «Трех толстяков». История о том, как народ под предводительством циркача и оружейника свергает триумвират правителей, захвативших власть и ресурсы в безымянном городе, вышла через четыре года после написания и стала первой революционной советской сказкой.
К 100-летию «Трех толстяков» Ульяна Волохова рассказывает, откуда взялась Суок, зачем Олеше понадобился блэкфейс, что в книге понравилось Мандельштаму и не понравилось Лидии Чуковской и почему это не сказка, а научная фантастика.
Спору нет, древнерусское наследие Новгорода достойно почтения. Абсолютное большинство храмов древнего Новгорода помещено в городской контекст, который можно назвать идеальным для экспонирования и экскурсионного изучения. Рядом с ними нет никаких строений, срублены деревья, они стоят на зеленых партерах, это очень удобно, очень красиво и достойно всяких похвал. По степени постриженности травы можно судить о ранге памятника — у Спаса Преображения на Ильине улице идеальный английский газон, а у Рождества Богородицы в Перыни в середине лета может случаться живописное разнотравье, свидетельствующее о том, что изучение этого памятника хотя и приветствуется, но является факультативным. Это город-музей, и хотелось бы, чтобы так было везде. Но, поймав себя на этом желании, следует вспомнить, что больше такого нет ни в одном древнерусском городе.
В новом выпуске проекта «Портреты русской цивилизации» — Великий Новгород. Григорий Ревзин рассказывает, что это был за город, как его уничтожали и что от него осталось.
Новый номер — только online:
— Объект неустанного разоблачения: тайная полиция, оргии, мировое господство и другие мифы о Ватикане / Сергей Ходнев
— Портреты русской цивилизации: Великий Новгород / Григорий Ревзин
— «Птица»: Андреа Арнольд находит выход из отчаяния / Ксения Рождественская
— «Мария»: Анджелина Джоли в байопике Марии Каллас / Зинаида Пронченко
— «Эмманюэль»: феминистский ремейк сексуального манифеста / Зинаида Пронченко
— «Дети перемен»: опять 1995 / Василий Степанов
— Моя гениальная мелодрама: финальный сезон экранизации бестселлера Элены Ферранте / Татьяна Алешичева
— «Три толстяка» в пятнадцати пунктах: краткая история первой советской сказки / Ульяна Волохова
— Рай и трепет: из чего состоит миф Леонида Аронзона / Игорь Гулин
— Искать, найти и прикрыть: «(Не)видимые тела» в Париже / Елена Стафьева
В современной моде слово «сюрреализм» вновь стало постоянно звучащим, хотя сейчас имеется в виду чаще всего его укороченная версия. От сюрреализма моды 20–30-х годов прошлого века к сюру 20-х годов нынешнего ведет вполне непрерывная линия, хотя выглядит она на разных этапах по-разному.
Сознательность и спонтанность, отчетливость и зыбкость, смутная тревожность и явный ужас — все эти свойства восприятия свойственны не только искусству, но и моде: сюрреалистическая картина мира так или иначе воспроизводилась ею все эти сто лет, проявляясь с разной степенью интенсивности и принимая разные формы. Она могла быть очень рафинированной и эстетской, как у родоначальницы жанра Эльзы Скьяпарелли, а могла заваливаться в абсурд почти бунюэлевской силы, как это показано в бессмертной сцене голого дефиле в финале «Pret-a-porter» Роберта Олтмана.
Елена Стафьева выбрала 10 примеров сюр(реализм)а в моде.
Уличная вывеска, лежащая на дороге собака, обивка кресел в фойе подмосковного санатория — и желтый одуванчик у забора, и лопухи, и лебеда — все как бы вырезано из окружающего бытийного фона и вставлено в резную словесную раму: так, например, язык, свисающий из пасти пса, оказывается похож на галстук хорошо отужинавшего чиновника. Аллюзия, метафора, острота сменяют друг друга как номера в фигурном катании — и реальность, раскрученная в этих тройных тулупах, начинает менять свои очертания. Вытарчивают незаметные швы, царапает глаз какая-нибудь обиходная мелочь, все становится не похоже на само себя: как замечает рассказчик, «в лесу все выглядят моложе».
В издательстве «Альпина. Проза» вышел роман Максима Семеляка «Средняя продолжительность жизни» — попытка выяснить отношения с прошлым, а вместе с ними и что-то еще. Юрий Сапрыкин тоже вспомнил прошлое и постарался понять, почему этот текст такой странный.
Работы Александра Расторгуева, главного российского документалиста XXI века, казалось бы, можно отнести к сюрреалистическим в последнюю очередь: «Жар нежных. Дикий, дикий пляж», «Мамочки» или «Срок» — это гиперреалистические произведения. Однако в последнем, незаконченном фильме «Обвиняемый без головы» метод Расторгуева совершает чудесное превращение — или скачок из ультрареализма в настоящий сюрреализм. Метод, выбранный Расторгуевым для этого проекта, вызывал у участников фильма вопросы уже на старте. Реэнактмент следственного эксперимента с участием родителей возможного убийцы и альтернативная ему инсценировка версии другой стороны — как бы батл двух гамлетовских «Мышеловок», который должен был установить меру истинности каждого из сценариев. Кто первый моргнет, сфальшивит, поскользнется в своем монологе — тот и проиграл.
Василий Корецкий рассказывает, как Александр Расторгуев пришел от реализма к сюрреализму.
210 лет назад, 2 декабря 1814 года, Наполеон объявил себя императором. Превращение генерала Бонапарта в Наполеона I для многих оказалось травмой. Бетховен при известии о принятии Наполеоном императорского титула гневно воскликнул: «Значит, и этот тоже — самый обыкновенный человек!» — и вычеркнул имя Бонапарта с титульного листа первоначально посвящавшейся ему Третьей симфонии.
Подробнее о том, каким мы представляем себе Наполеона и откуда это взялось,— в материале Сергея Ходнева.
90 лет назад, 1 декабря 1934 года, возле своего кабинета в Смольном был застрелен первый секретарь Ленинградского обкома ВКП(б), член Политбюро ЦК ВКП(б) Сергей Киров. Убийцу, Леонида Николаева, арестовали на месте и через месяц расстреляли, еще несколько десятков человек были осуждены как соучастники — в том числе все члены его семьи. Для Сталина убийство Кирова стало поводом для «окончательного искоренения всех врагов рабочего класса», то есть для ускоренного создания всего механизма Большого террора. Уголовно-процессуальные нормы были переписаны, на свет появились «тройки» НКВД, счет мнимых участников «троцкистско-зиновьевских террористических центров», арестованных, расстрелянных и высланных, очень быстро пошел на десятки тысяч — и это была всего лишь первая волна, так называемый «Кировский поток».
Weekend вспоминает, какие еще поводы использовали для массовых репрессий в ХХ веке.
Всегда есть веские причины ничего не делать, особенно ничего не делать самому.
Осенью 1924 года был опубликован «Манифест сюрреализма», с которого начинаются две истории: последнего «изма» в первом авангарде и самого влиятельного движения, метода, программы или образа мысли в культуре последних ста лет. Сюрреализм — это право на бунт человека мыслящего, следовательно существующего мятежно и вопреки, это перманентная революция мыслящей (и в некоторых изводах сюрреализма — одухотворенной) материи. Это «театр жестокости» Антонена Арто и паникерская психомагия Алехандро Ходоровски, это сексуальная революция, психоделическая культура и 1968 год, это «университетское свинство» венских акционистов и «райские» оргии Живого театра, это Джексон Поллок за рулем «олдсмобиля», несущегося на дерево, и Александр Бренер, кричащий «Чечня! Чечня!» в Елоховском соборе.
Об основателях и последователях сюрреализма рассказывает Анна Толстова.
Есть два способа разложить нацию: наказывать невиновных и не наказывать виновных.
Новый фильм британки Андреа Арнольд «Птица» — самый зрительский из ее фильмов, потому что это сказка о взрослении. Арнольд всегда снимала социальные драмы, истории о женщинах, которые существуют в бесконечной безнадеге районов-кварталов, в вечном повторении «жили-были», пытаясь найти себе хоть какое-нибудь «однажды». В «Птице» все иначе. «Птица» вся про «однажды». Подробнее — Ксения Рождественская.
Читать полностью…
Цензурные комитеты и религиозные организации стремились инкриминировать Бертолуччи попытку дискредитации традиционных ценностей — и это в эпоху легализации контрацептивов. Но содомизировал Бертолуччи не консервативную мораль, а те самые перемены, которых так страшились оскорбленные верующие. История американца, оставшегося после внезапного самоубийства жены наедине с тяжелейшим экзистенциальным кризисом, и парижанки, чья юность цветет под сенью уставшего от бессмысленных революций города, навсегда изменила арифметику свободной любви, сведя все достижения вольнодумных 60-х к нулевой степени письма: нет никакого патриархата, а значит, и борьба с его железным гнетом невозможна. Мир — не тюрьма и не клиника, скорее зоопарк, в котором следующие инстинктам животные обречены на взаимное уничтожение. На смену маю 1968-го пришел октябрь 1972-го, и выяснилось, что искомая свобода есть крайняя форма вожделения.
К годовщине смерти Бернардо Бертолуччи — текст Зинаиды Пронченко о «Последнем танго в Париже».
В онлайн-кинотеатрах выходят «Дети перемен», еще один авторский многосерийный проект о 1990-х, на сей раз сделанный авторским тандемом Сергея Тарамаева и Любови Львовой.
Чем новый сериал отличается от других высказываний о волнующей всех эпохе и почему его все-таки стоит посмотреть, даже если вы устали от ностальгии, рассказывает Василий Степанов.
1978 год. Элена Греко — больше не обитательница нищего неаполитанского квартала. Теперь она замужняя флорентийка с двумя дочерьми и состоявшаяся писательница. Ей удалось отряхнуть прах родного квартала со своих ног, выйдя замуж за Пьетро Айроту, принадлежащего к уважаемой академической семье,— из одной токсичной среды Елена попала в другую, снобскую и лощеную. Но когда ее жизнь, казалось, уже складывалась желаемым образом, она собственными руками все разрушила: бросила идеального мужа ради вертопраха Нино Сарраторе, в которого была влюблена с детства. Он давно женат, но врет, что скоро избавится от семейных оков, и Элена забирает дочерей и поселяется отдельно от мужа у его сестры в Турине — та записная феминистка и поддерживает женскую независимость.
На НВО вышел заключительный сезон сериала «Моя гениальная подруга» по «Неаполитанскому квартету» Элены Ферранте. Действие в нем происходит в 1970-е, в «свинцовые» годы террора и мафии, и потому в том, как он снят, есть много отсылок к драмам Дамиано Дамиани.
Все мы какие-то одинокие. Собираемся только для того, чтобы за бокалами шампанского выслушать красивые слова на давно знакомые темы.
На этой неделе вышел в российский прокат фильм Эдварда Бергера «Конклав», экранизация остросюжетного романа Роберта Харриса о трудных выборах очередного римского папы. Успех сначала книги, а потом и фильма (широкий мировой прокат только начинается, но сборы уже превысили съемочные затраты) — еще одно свидетельство того, что тайны Ватикана по-прежнему ходовой товар. В сущности, если вынести за скобки новозаветные сюжеты, ничто более из того, что связано с жизнью христианской церкви, исторической и нынешней, настолько стабильного любопытства в массовой культуре не вызывает.
Сергей Ходнев рассказывает, какие ватиканские секреты, фантастические или правдоподобные, оказались при этом особенно востребованными — и в чем секрет этой притягательности.
В июне 1734 года по решению Парижского парламента у подножия лестницы Дворца правосудия в Париже был сожжен экземпляр "Философских писем" Вольтера. Программная книга французского философа была посвящена сравнению государственного и социального устройства Англии и Франции. Сравнение было не в пользу Франции: конституционная монархия и религиозная терпимость Англии, по мнению Вольтера, в большей степени способствовали росту благополучия и просвещения народа, чем французская абсолютистская монархия и засилье католиков во власти. Книга, разумеется, привела в ярость Людовика XV, и он инициировал над ней суд, который приговорил книгу к сожжению как "развращающую, противную религии и почтению к властям". Во Франции XVIII века существовал целый протокол, по которому совершалось сожжение книг. Чиновник парламента, назначенный для экзекуции палачом, вырывал из книги листы, бросал их в котел с кипящей смолой, которую потом выливал в костер. Этой процедуре и были подвергнуты "Философские письма". Спустя 30 лет история повторилась с "Философским словарем" Вольтера, а в 1768 году Парижский парламент осудил его рассказ "Человек в сорок экю". Этот экономический памфлет, возвещавший, что если доходы Франции вместо содержания армии, церкви, чиновника и короля разделить между всеми ее гражданами, то каждый получал бы по 40 экю в год (что соответствовало среднему доходу в то время), настолько возмутил судей, что один из них предложил сжечь не только саму книгу, но и ее автора. Однако сам Вольтер от этого наказания был надежно защищен — большинство своих книг он опубликовал анонимно, и, несмотря на то что его авторство было всем очевидно, к суду можно было привлечь человека, только если он публично признает себя автором.
Вольтеру сегодня 330 лет, а мы рассказываем, как правители и режимы сжигали книги, чтобы утвердить свою власть.