9459
Во-первых, пользы отечеству решительно никакой; во-вторых... но и во-вторых тоже нет пользы. Просто я не знаю, что это... Канал принимает сообщения. Рекламу не беру, никакую, на запрос даже отвечать не стану.
Чтение к празднику.
Из старенького, просто записи собраны в одну для удобства.
Атанасиус Кирхер — у нас его на конвенциональный манер часто Афанасием зовут — не только преподавал математику и языки (правда, как он их преподавал, учитывая его фантазии на тему древнеегипетского, большой вопрос), спускался в кратер Везувия из интереса к геологии, предположил, что чуму вызывают вовсе не зловредные испарения, как считали в его время, но "мельчайшие червячки", рассчитал высоту Вавилонской башни, при которой Земля не сошла бы с орбиты (для иезуита XVII века сама постановка вопроса опасно отдаёт Коперником), придумал Эолову арфу, с помощью которой разыгрывал братию (звучит орган, хотя органа в церкви нет!), запускал воздушные шары в виде драконов с надписью "Страшитесь гнева Господня!" на брюхе, между делом изобрёл мегафон, а волшебный фонарь нет, не изобрёл, хотя экспериментировал с оптикой, наряжал кошек в ангельские крылья и пускал по крышам... пожалуй, про разнообразные увлечения Кирхера довольно, но — ещё он писал музыку.
И не просто так, но как упражнение в гармоническом воздействии на стихии. Например, вот так, тарантеллой.
К предыдущему.
Пол Экройд из Национальной галереи рассказывает, — и показывает! — как работает с "Битвой при Сан-Романо" Уччелло. Пожелтевший лак — это ладно, это поправят, а вот обесцвечивание пигментов — утрата невосполнимая. Если представить, как горела киноварь упряжи и знамён изначально, какой густой была зелень апельсиновых деревьев, дыхание перехватывает.
Но даже в нынешних поблекших тонах — какая же невероятная вещь.
У Уччелло сегодня день рожденья.
Давний мой текст о его картине, которую я рассматриваю всю жизнь.
Продолжаю читать черновики и письма Пушкина, нужно для дела, но невозможно не зачитаться.
В черновиках Ленский был сперва "душой мечтатель Геттингенской", потом "кудрявый школьник Геттингенской", потом "душою школьник Гетингенской", потом "душой филистер Гетингенской", — так в беловой рукописи второй главы "Онегина" в 1826, но тогда же Пушкин вносит для печати правку, "филистер" на немецкий манер пишет с прописной, "гетингенской" меняет на "геттингенский", так и в переиздании 1830; только в 1833 появляется привычный нам вариант "с душою прямо Геттингенской".
Про Ленского же в рукописях видим "крикун, красавец и поэт", "крикун, мятежник и поэт", "крикун, мечтатель и поэт", "питомец Канта и поэт" и, наконец, "поклонник Канта и поэт". Отчего "крикун", понятно: штюрмеры в анамнезе, хотя в Геттингене они были тихие, мечтательные, клопштокова образца, за истинными крикунами ехать надобно было в Страсбург, к Клингеру, которого вспоминали недавно.
С чего вдруг "филистер" — с лёгким сердцем отошлю недоумевающих к статье Н.К. Телетовой 1991 года. А вот про геттингенскую душу отмечу ещё одну деталь. Ленский цитирует Шекспира, да не что-нибудь, "Гамлета", чему научиться проще всего было в начале XIX века именно у немцев. Гёте с "Вильгельмом Мейстером", весь строй штюрмерской драматургии, французам назло срисованный с шекспировой, далее везде, до упоения йенцев шекспировскими комедиями. Любимое моё брожение и перекрёстное опыление европейских умов конца осьмнадцатого столетия: британцы ходят к немцам за средневековьем и подлинным духом народа, немцы к британцам за драматическим методом, лепкой характера и фантастикой.
Наблюдать за этими соударениями и передачей импульсов — отдельное удовольствие.
Долгая работа в театре, конечно, форматирует мозг.
"Совершенно немотивированные поступки героев", — читаешь в отзыве на книгу. И думаешь: ну так найди мотивацию, тоже мне!
А также исходное событие, зерно роли и биографию. Неисправимо.
В книге, которую мы с редактором на днях сдали издателям, героиня стоит в декабре на морском берегу в Норфолке, утирает слёзы и думает, что можно было бы списать их на ветер — да нельзя. Почему нельзя, прочтёте при желании осенью, а вот про ветер занятно.
Он, согласно несобственно-прямой речи героини, пролетел через всю Европу "из советской степи", the Soviet steppe. На дворе в романе 1962 год, так что степь и правда "советская", но это слово латиницей так изумляет современного человека, что корректор его подчеркнул.
Авторы иногда так тщательно делают домашнее задание, что читатель им не верит. Бывает и такое.
26 марта 1833 г. любовь моя, князь Пётр Андреевич Вяземский пишет Жуковскому: "Не поговорим ли о словесности, то есть о поэзии, например, о нашей с Пушкиным и Мятлевым, который в этом случае был notre chef d'ecole?". И далее приводит совместное их с Пушкиным сочинение, дурашливый, размером лубочного стиха написанный текст "Надо помянуть...", в котором нанизываются в безудержном школярском веселье имена:
Надобно помянуть и тех, которые, например, между прочими:
Раба божия Петрищева,
Известного автора Радищева,
Русского лексикографа Татищева,
Сенатора с жилою на лбу Ртищева,
Какого-то барина Станищева,
Пушкина, не Мусина, не Онегинского, а Бобрищева,
Ярославского актера Канищева,
Нашего славного поэта шурина Павлищева,
Сенатора Павла Ивановича Кутузова-Голенищева
И, ради Христа, всякого доброго нищего...
Интересно здесь вот что.
Среди прочих — парикмахера Эме, ресторатора Дюме, доктора Шулера, умершего в чуме, и полковника Бартоломе — непременно помянуть надо "Ланского, который губернатором в Костроме". Это Василий Сергеевич Ланской, губернатор не одной губернии и министр внутренних дел. А кроме того, родной дядя Петра Петровича Ланского, за которого выйдет в 1844 году вдова Пушкина Наталья Николаевна. Кто же знал.
Дорого бы я дала, чтобы посидеть, хоть незримо, с зубоскалами-сочинителями, когда они составляли этот ёрнический поминальник.
В мае 1783 года, находясь в русском военном лагере на берегу Западного Буга, поэт-штюрмер Фридрих Максимиллиан Клингер, он же офицер пехотного полка Фёдор Иванович Клингер, бывший библиотекарь великокняжеской четы, Павла Петровича и Марии Фёдоровны, пишет небольшую книжку, мгновенно попавшую под цензурный запрет всюду, кроме революционной Франции.
Сочинение в лучших традициях философских повестей XVIII столетия: условный Восток, — чудесная вымышленная страна Черкесия — сюжет с элементами сказочной фантастики, гремучий коктейль из античной мифологии, средневековых легенд и просветительского антирелигиозного пафоса. Фея Моргана, бог Эрот, король Черкесии Орансия и его дочь, принцесса Роза, гамадрилы и британцы. Называлась повесть "История о золотом петухе", поскольку именно эта чудесная птица, дарованная феей Морганой, хранила блаженную Черкесию от врагов, пока принцесса нечаянно её не расколдовала. Учёный библиотекарь Клингер явно списывает петуха с бестиарного феникса: перья золотые, гребешок красный, лапки серебряные, длинное перо-хохолок на голове, птица не ест-не пьёт, только философствует.
Образ волшебного стража знаком ещё античности: это и статуи на колоннах, — такую по преданию соорудил поэт и чародей Вергилий — и звери, и птицы. Всё Средиземноморье рассказывает эти сказки на свой манер. В фантастической истории Египта, составленной в VII веке Ибрахимом бен Васыф шахом Аль-Мисри, под заглавием "Драгоценные камни морей, события, дела и чудеса старинных повествований о египетской земле", таким стражем служит медная утка на зелёной мраморной колонне, начинающая хлопать крыльями и громко крякать при появлении опасности.
Арабские варианты сказки бытуют в мавританской Испании, именно один из них попадётся почти через полвека другому, не менее учёному, чем Клингер, автору.
В начале 1826 года путешественник, несостоявшийся юрист и уже вполне состоявшийся писатель Вашингтон Ирвинг, живший тогда в Париже, получил письмо от бывшего американского посланника в Испании Александра Хилла Эверетта. Эверетт писал, что испанцы открыли доступ к архивным материалам времён освоения Америки, и звал Ирвинга с ними поработать на благо молодой нации. Ирвинг приехал в Мадрид, обосновался в американском консульстве и начал писать то, из чего потом получилась "История жизни и путешествий Христофора Колумба", сочинение, очень по-ирвинговски сочетавшее историю с фантазией и прямой мистификацией.
В Испании Ирвинг прожил три года, в 1829 году перебрался в Гранаду, где испросил разрешение поселиться непосредственно в Альгамбре, тогда заброшенной; ради вдохновения, конечно. У дипломатической службы США на Ирвинга, однако, были свои виды: в том же году его назначили секретарём посольства в Лондоне. И Ирвинг уехал в Англию, увозя с собой кучу заметок, записных книжек и рукописей. В 1832 году они стали книгой, которую по-русски обычно называют "Легенды Альгамбры", но tales — это, скорее, "истории" или "сказки"; чего-чего, а пафоса и велеречия ироничный Ирвинг не любил. Вышла книга в Париже, сразу и по-английски, и в переводе на французский.
Вот этот французский двухтомник точно был в библиотеке Пушкина. Сколько в "Сказке о золотом петушке" от "Истории о золотом петухе" Клингера, сколько от "Истории об арабском звездочёте (или астрологе)" Ирвинга, можно спорить, что литературоведы и делают уже много десятилетий; на связь пушкинской сказки с новеллой Ирвинга первой, кстати, обратила внимание Анна Ахматова.
Нам же, тем более сегодня, важно то, что Пушкин и в самом деле — Наше Всё. Всё, что росло и цвело на почвах мировой литературы, он сумел пересадить в русскую, и оно здесь, в условиях рискованного земледелия, не вянет, не пропадает, но плодоносит, став привычным, своим, словно здесь родилось; как картошка и семечки.
С днём рожденья, славный садовод, Александр Сергеевич. Куда бы мы без вас.
Англо-шотландская баллада Twa Corbies, которая у нас известна прежде всего в переводе Пушкина, "Ворон к ворону летит...", при всей внешней архаичности — текст, как принято говорить, "младший". Она записана в начале XIX века, и к популярности её сэр Вальтер Скотт руку приложил. Собственно, именно с французского переложения скоттовского варианта Пушкин своих воронов и срисовывает; Пушкин, как положено, наше всё: и Шекспир, и Вашингтон Ирвинг, и Вальтер Скотт, и его Шотландская граница.
За двести лет до Вальтера Скотта, в 1611 году, в сборнике Томаса Рейвенкрофта Milesmata воронов было три, и история выглядела иначе: собаки лежали у ног убитого рыцаря, охраняя его, соколы отгоняли от него стервятников, а потом пришла Дама, поцеловала раны, забрала тело, предала земле — и умерла, прежде чем песню допели, дай бог каждому таких собак, таких соколов и такую подругу, так выпьем же за то.
Про подругу интересно: она названа в балладе fallow Doe, "рыжеватая лань" (fallow doe — самка вида Fallow deer, Европейской лани, которая по-латыни удачно называется Dama dama, отсюда вечные словесные игры), и лань эта, судя по всему, беременна — great with yong. Грузит она тело рыцаря себе на спину, это древнейший мотив несения мужчины, но сейчас не о нём. В финале, уже умершая на могиле, она прославляется, дай бог такую каждому, как Leman, от древнеанглийского lēofmann, возлюбленн(ая/ый), "любимый человек".
Оба сюжета, ясное дело, фольклорные, но старший несёт в себе явные следы куртуазной ДНК, а младший, с одной стороны, мрачно-скептичен по отношению к куртуазии, с другой — приближен к архаике. С планами воронов относительно тела рыцаря — голубые его глаза я выклюю, золотыми кудрями выстелим гнездо, а над белыми костями ветер будет свистеть — удивительно перекликаются рассуждения Олейникова о посмертной судьбе мученика науки таракана: "Его косточки сухие будет дождик поливать, его глазки голубые будет курица клевать"; хотя ничего удивительного, культурная память так и работает.
Естественно, романтикам с их поиском настоящей народной души по заранее заданным параметрам младший сюжет приходится по сердцу и разбегается по миру куда шире старшего.
Жена найдёт себе другого, а мать сыночка никогда. За каким таким синим морем вдали оставил бродяга, бежавший с Сахалина, родину свою — большой вопрос.
При наложении друг на друга рисунка орбит Венеры и Земли вокруг Солнца образуется цветок о пяти лепестках. О символике не буду, просто красиво.
Читать полностью…
Девятнадцатилетний Карамзин рассуждает о Шекспире:
"Но и сей великий муж, подобно многим, не освобожден от колких укоризн некоторых худых критиков своих. Знаменитый софист, Волтер, силился доказать, что Шекеспир был весьма средственный автор, исполненный многих и великих недостатков. Он говорил: "Шекеспир писал без правил; творения его суть и трагедии и комедии вместе, или траги-коми-лирико-пастушьи фарсы без плана, без связи в сценах, без единств; неприятная смесь высокого и низкого, трогательного и смешного, истинной и ложной остроты, забавного и бессмысленного; они исполнены таких мыслей, которые достойны мудреца, и притом такого вздора, который только шута достоин; они исполнены таких картин, которые принесли бы честь самому Гомеру, и таких карикатур, которых бы и сам Скаррон устыдился". — Излишним почитаю теперь опровергать пространно мнения сии, уменьшение славы Шекеспировой в предмете имевшие. Скажу только, что все те, которые старались унизить достоинства его, не могли против воли своей не сказать, что в нем много и превосходного. Человек самолюбив; он страшится хвалить других людей, дабы, по мнению его, самому сим не унизиться. Волтер лучшими местами в трагедиях своих обязан Шекеспиру; но, невзирая на сие, сравнивал его с шутом и поставлял ниже Скаррона. Из сего бы можно было вывести весьма оскорбительное для памяти Волтеровой следствие; но я удерживаюсь от сего, вспомня, что человека сего нет уже в мире нашем".
____
Как прекрасно это "софист" о Вольтере, и какое заключение — по-шекспировски gentle, означающее вместе и "мягко, кротко", и "благородно", и "великодушно".
Много-много лет назад мы, трое юных балбесов, посмотрели "Гамлета" Штайна, через пару дней воткнулись по телевизору в "Гамлета" Дзеффирелли — и впали в истерику, результатом которой стала пьеса, сочинённая на кухне часа за три с вариорумом русских "Гамлетов" и бутылкой чего-то вкусного в обнимку.
Разумеется, пародией на "Гамлета" это не было, но было, как я вижу сейчас, вполне состоятельной, хоть и ёрнически-школярской рефлексией о переводизмах, о подмене величия велеречием, о различных "воротах-ада-да", над которыми издевался Чуковский, и о природе перевода как таковой. Школяры, в конце концов, знают предмет лучше многих по вынужденной совместной жизни, едят его, дышат им и отчасти становятся. Кто-то впадает в dark academy и убивает однокашников, объевшись Шекспира, кто-то — мы — садится писать, чтобы избавиться и приблизиться вместе, чтобы проговорить. Любовь не делает нас кем-то другим, лишь проявляет себя посредством нас, в это я верю.
Читая сейчас, четверть века спустя, наш развесёлый стёб, уверяюсь только сильнее. "Гамлет" проступает сквозь всё, как ни валяй дурака, организует тяготение, в котором вращаются любые вариации на его тему.
Не про перевод, хоть и про него, пусть побудет.
В истории Ундины и Хюльдбранда — как и во всех историях водяных дев, фей и прочей женской нелюди, связавшейся со смертным — меня с отрочества изумляло, насколько патриархальна модель взаимоотношений могучих стихийных существ с людьми. Казалось бы, что тебе, водному элементалю, человеческое хамство? Нет же, покорно повернулась и ушла в источник, велев его за собой запечатать.
Один Рихард Вагнер вступится за обиженных русалочек, безъязыких, остриженных, утративших свои сокровища — и за это я почти готова простить ему пыточные крючья тетралогии и даже свёрла и циркулярную пилу "Тристана".
Через пару часов Солнце перевалит через вершину и двинется вниз — к зиме, гибели и воскрешению. Как всегда, вдох-выдох, систола-диастола, ямб и хорей.
Доброго поворота.
И ещё про Уччелло.
Самая красивая из "Битв при Сан-Романо" — конечно, та, что в лондонской Национальной галерее. Её сейчас реставрируют, стараясь максимально расчистить и сохранить, вешают подробные отчёты; сердце кровью обливается, когда видишь, как безвозвратно увяли за почти шестьсот лет цвета, как угасло золото, но спасают, что возможно.
Но на той картине, что в Уффици, — вечно я зависаю, думая, какие буквы удваивать, конвенция меняется, в пору моего отрочества и мастера писали через одно Ч, а нынче, вишь, Уччелло — на той, что в Уффици есть в верхней части некоторая аллегория и моралите, зайцы и собака. Их за Никколо да Толентино на белом коне, как раз выбивающим из седла Бернардино делла Гарду, не вдруг разглядишь.
А они — вот.
Комментарии закрыты от очередного наплыва ботов. Схлынет, всё верну.
Читать полностью…
Пушкин в письме к Погодину, в сентябре 1832 года:
"Одно меня задирает: хочется мне уничтожить, показать всю отвратительную подлость нынешней французской литературы. Сказать единожды вслух, что Lamartine скучнее Юнга, а не имеет его глубины, что Béranger не поэт, что V. Hugo не имеет жизни, то есть истины; что романы A. Vigny хуже романов Загоскина; что их журналы невежды; что их критики почти не лучше наших Теле-скопских и графских. Я в душе уверен, что 19-й век, в сравнении с 18-м, в грязи (разумею во Франции). Проза едва-едва выкупает гадость того, что зовут они поэзией".
________
Всем раздал, никого не пощадил. Гюго, впрочем, и не жалко.
К давешнему, о восприятии исторического времени.
Мой родной факультет в прежнюю, доегэшную, пору принимал без экзаменов различных победителей олимпиад и прочих отличившихся. Но с журналистами, поскольку специальность творческая, и абитура надо живьём поглядеть, проводили собеседование.
Собеседуют отличившегося ребёнка из Маркса, города в Саратовской области выше по течению. Ребёнок отвечает односложно, не понять, что там в голове.
— Давайте поговорим о том, что интересно лично вам, — предлагает один из преподавателей. — Вы ведь чем-то интересуетесь, что-то вас увлекает?
— Ну... — мнётся ребёнок. — Историей...
— Прекрасно! Возможно, тогда вы знаете, почему ваш город так называется, и как он назывался раньше?
*Справка для неместных: город, основанный немецкими колонистами, был назван Katharinenstadt в честь Екатерины II, по-русски, соответственно, Екатериненштадт, называли его также Баронском в честь барона Фредерика Борегарда де Кано, который занимался приглашением и переездом колонистов, после начала Первой мировой город поменял имя на Екатериноград, в 1920 стал Марксштадтом, в 1942 — Марксом.
Ребёнок заводит глаза в потолок.
— Маркс... Это такой цветочек.
— Какой цветочек? — оторопело спрашивает кто-то из членов комиссии.
— Жёлтенький...
Нет, потом мои дотошные френды отыскали кактус Маммиллярия Маркса, цветущий именно жёлтыми цветами — возможно, бабушка ребёнка разводила кактусы. В альтернативной вселенной город на Волге назван в честь южноафриканского художника-ботаника Герхарда Маркса, большого специалиста по выращиванию суккулентов.
Ко вчерашнему, про письма и черновики как источник счастья.
Пушкин пишет Плетнёву 11 апреля 1831 года из Москвы в Петербург:
"Воля твоя, ты несносен: ни строчки от тебя не дождешься. Умер ты, что ли? Если тебя уже нет на свете, то, тень возлюбленная, кланяйся от меня Державину и обними моего Дельвига. Если же ты жив, ради бога, отвечай на мои письма".
Попрощаюсь со "Злодеями", ответив раз и навсегда на, кхм, FAQ.
Fuck if I know я перевела как "ХЗ", чем вызвала немалое возмущение читателей. Во-первых, где, говорили они, наш мат, там же fuck!.. во-вторых, основное действие романа относится к 1997 году, а тогда так не говорили, потому что не было интернета, чатиков и привычных в них аббревиатур.
По первому пункту: русский мат и английская инвективная лексика обладают разным зарядом экспрессии — хотя бы по той причине, что в английском она не табуирована. И переводить по словарю — не самое удачное решение, важен контекст и общий строй речи персонажа. Когда Александр говорит, что не знает, где его непутёвая мать, это не тот уровень гнева и раздражения, чтобы передавать его прямым русским матом. Так, ХЗ.
По второму пункту отдельно и с наслаждением. В 1997 году большинство критиков хорошо, если ходили в детский сад. Я же, увы, такой динозавр, что тогда уже преподавала в вузах, в том числе, в театральном. И могу с полной уверенностью сказать: ХЗ — говорили. Настолько, что у консерваторцев была в ходу фраза "ария ХЗ из оперы Бизе", а у друзей-математиков — икс-три.
Более того, интернет тоже уже был. И даже в телефоне.
Правда, в городском.
Давно не виделись.
Я смотрю на плакат на выставке в Зарядье.
Любимейший враг нынешних редакторов и ценителей чистого письма — глагол "быть" в прошедшем времени. Так и пишут: открываю перевод, вижу пять "был" на странице — закрываю и дальше не читаю.
Ну что ж.
"Ему не было еще сорока, но у него была уже дочь двенадцати лет и два сына-гимназиста. Его женили рано, когда он был еще студентом второго курса, и теперь жена казалась в полтора раза старше его. Это была женщина высокая, с темными бровями, прямая, важная, солидная и, как она сама себя называла, мыслящая".
И далее, в следующем абзаце:
"В обществе мужчин ему было скучно, не по себе, с ними он был неразговорчив, холоден, но когда находился среди женщин, то чувствовал себя свободно и знал, о чем говорить с ними и как держать себя; и даже молчать с ними ему было легко. В его наружности, в характере, во всей его натуре было что-то привлекательное, неуловимое, что располагало к нему женщин, манило их; он знал об этом, и самого его тоже какая-то сила влекла к ним".
"Дама с собачкой", разумеется. Шесть "былов" на девять предложений.
Представляю себе Чехова в обработке нынешнего арбитра изяществ — и жмурюсь.
На самом деле пансион фрау Залевски и пансион Клары Штобой — это, конечно, один и тот же берлинский небогатый пансион с грязноватой ванной и пыльными портьерами, просто в разных проекциях. И увесистая связка ключей, которую вечно забывает Фёдор Константинович, отпирает одни и те же двери, хоть и обнаруживается за ними чуть иной набор жильцов.
Досужему соглядатаю открыто, что Орлов, статист в обеих историях, в одной беззастенчиво по профессии, смётывает их миры; "на живую нитку" здесь щеголяет на заказ шитой смысловой парой. Берлинский русский с утешительной банальностью и кофейным зёрнышком наготове, слезливый во хмелю — Фёдор Константинович от него внутренне корчится и заносчиво хамит, Роберт жалеет и благодарит, что русскому postlust, то немцу Herzlichkeit.
Молодые люди, однако, совпадают до неразличимости в том, что намечтали себе невозможную в действительности — совершенно такую — героиню. Вот она и умирает, вот с ней и не войти никуда, ключ навеки, вечно утрачен, и приходится делать вид, что героиня — вовсе русская литература.
Но и в слепленной криворуким демиургом действительности цветёт у гаража слива, цветут липы, и мы шагаем по ночной улице с той или иной музыкой в голове, и принимаем счастье за его обещание, и не кончается строка.
В эфире снова мы с капитаном Очевидность(ю).
В заглавии шекспировской трагедии "Король Лир" склоняются оба слова: и титул, и имя. Прочитала что? — "Короля Лира". Фильм по чему? — По "Королю Лиру".
Он не король музыкальных инструментов, его зовут так, Лир (в старых русских переводах, где имена транслитерировались, Леар). Как, допустим, Карла Великого нужно склонять, — императора Карла, императором Карлом, императору Карлу... не императору карл же, бога ради! — так и Лира несчастного.
Спасибо за внимание.
По поводу выложенного давеча школярского упражнения на "Гамлета" мне тут пишут, что мы, нечестивцы, осквернили шекспировский образ алкоголизмом и непристойностями.
Ну да, это же не Гамлет в четвёртой сцене первого действия сокрушался в беседе с Горацио, что пьянство датчан в мире воспринимают как их главную национальную черту:
This heavy headed revel east and west
Makes us traduc'd, and tax'd of other nations;
They clepe us drunkards, and with swinish phrase
Soil our addition.
"Нас называют пьяницами, клички дают нам свинские", — в переводе Лозинского, у Пастернака: "Там наша кличка пьяницы и свиньи".
И не Гамлет бесконечно отпускает двусмысленные похабные шутки, о которых так любят рассказывать первоклассники вовочки, внезапно обнаружившие, что "торговец рыбой" могло означать "сводник" и пр.
Нет, это мы, your only jig-makers.
Право, лучше было, только когда трепетная читательница возмутилась тем, что герои "Злодеев", эти люди, посвятившие себя высокому искусству театра, в книге пьют, ругаются и ведут беспорядочную половую жизнь.
*включая капитана Очевидность*
Если вам хочется привести пример викторианского романа, лучше выбрать текст, написанный после 1837, поскольку королевой Виктория стала именно в том году. Нет, Джейн Остен не подойдёт, она умерла за двадцать лет до восшествия Виктории на престол, и Англия тогда была совсем другой.
Джейн Остен жила и писала отчасти в правление Георга III, отчасти в эпоху Регентства, при принце-регенте, будущем Георге IV, но королём его не увидела. Никакой уютной старой Англии там близко нет, это времена наполеоновских войн и континентальной блокады, даже если не брать в расчёт довольно беспокойную внутреннюю ситуацию.
И Элинор, и Лиззи, и Фанни, и Эмма, и Энн — барышни не викторианские, а георгианские, у них даже платьица другого фасона, ампирные, и причёски à la grecque, не на прямой викторианский пробор.
И Джейн — Остен, а не Остин, потому что пишется по-английски Austen, в отличие от Мэри Остин, которая Austin. Да, фамилия, в общем, та же, но надо различать — как Наталью и Наталию.
Капитан Очевидность стрельбу закончил, всем спасибо.
Оказывается, "Ундину" Гофмана, лучшую романтическую оперу на свете — куда "Волшебному стрелку"! — выложили в прошлом году на ютьюб. Ту самую, единственную, запись 1959 года, где Ундину поёт божественная Рита Штрайх. Для экономии времени выбросили всю разговорную часть, диалоги между номерами, но без них можно обойтись.
"Ундина" лишь по горькой романтической иронии не стала главной оперой конца 1810-х, далее везде: в театре вскоре после премьеры случился пожар, богатые сложные декорации сгорели, а восстанавливать денег не нашлось. Гофман от расстройства стал на дурную дорогу и пошёл в драконы бросил музыку и окончательно ушёл в писатели.
А опера-то прекрасна.
Первый акт.
Второй акт.
Третий акт.