569
Павел Терешковец, беларусский писатель, автор романа «В бреду». Личка: @grapemile Инстаграм: www.instagram.com/pavel.tereshkovets Веб: www.tereshkovets.com
Ну что, мальчики и девочки. Помните, как я с 20 лет мечтал пройти путь Сантьяго? Да, и вот в прошлом году прошёл и меня до сих пор не отпускает. Как следствие, я как сумасшедший фанатик-миссионер (конечно же, не фанатик) хочу поведать об этом пути всем, везде и всегда.
Так вот, в результате всего магического и не очень в чикагской газете появилось интервью со мной про этот самый путь — как я тридцать дней кряду топал 800 км по Испании и почему это нужно сделать не каждому, а КАЖДОМУ и желательно ПРЯМО СЕЙЧАС.
Ссылка на статью вот: https://thereklama.com/pavel-tereshkovets-kazhdyy-shag-eto-shag-k-sebe
Ветер сказал:
– Ну раз такое дело, может пойдем в бильярд по партейке?
– А что, идея хорошая, – подтвердил я.
Мы опять вышли в зиму.
– Я уже три года по миру езжу, – внезапно заговорил Ветер. – Сам я из Брюсселя, там вся моя семья. Закончил школу, потом универ. Стал работать юристом. Спустя год моя девушка погибла, и у меня мозг развернуло. Я все бросил и с одним рюкзаком уехал куда глаза глядят. Работал в Голландии на ферме, потом в Париже помогал одному квартиру ремонтировать, потом полетел в Австралию, там жестко наркоманил, пока все деньги не кончились, стал бродяжничать. Ездил на попутках, спал на земле. Потом устроился в хостел, поднакопил немного и улетел в Канаду. Тогда был ноябрь, а у меня даже куртки не было. Тоже устроился в хостел и, помню, всю зиму на улицу так ни разу толком и не вышел. Когда потеплело, подался на юг в штаты. Там – опять на ферму, собирал апельсины.
Ветер резко остановился. Мы были на перекрестке.
– Подождешь меня тут? Мне быстро надо свой рюкзак скинуть.
– Ты куда, – говорю.
– Да тут есть у них пристанище для бездомных. Пока там... – и он ушел, грустно хрустя снегом.
Я вспомнил про Брэда. Где сейчас этот бедолага? Зная породу таких людей, я был уверен, что он где-то киряет с новыми собутыльниками. Поразительно, как легко можно найти в городе бесплатную выпивку, если язык у тебя подвешен и за плечами – годы тяжелого алкоголизма.
Я стрельнул у какого-то прохожего сигарету, и тут вернулся Ветер.
– Так вот, – он нахмурил брови, – на чем я там остановился? Ах да – ферма, апельсины. Потом поехал в Индию. Там нашел себе наставника по йоге и медитации. Пробыл в монастыре полгода. Ты не поверишь, от всех этих медитаций я в итоге стал ловить такой кайф – ни с какой наркотой не сравнить, а перепробовал я много. Но все эти два года я почти ни с кем не общался. Делал, что говорили, обменивался репликами типа "да", "нет" и "спасибо" и все. В Индии я понял, что крыша у меня начинает ехать. Я стал диким нелюдимом. Мне никто не был нужен. Я медитировал днями, почти ничего не ел, почти ничего не думал. Потом у меня появились кошмары, я больше не мог нормально спать и я понял, что мне срочно нужно общение. Через силу стал общаться с людьми. За это время, надо сказать, я стал немного придурковатым, поэтому люди с опаской поглядывали в мою стороны. Было сложно найти контакт. Но со временем все стало налаживаться. Я опять вернулся в Канаду, опять устроился в хостел. На сей раз с курткой. И на улицу стал выходить.
Мы дошли до бильярдной. Я угостил Ветра пивом. За интересные истории я всегда угощаю выпивкой.
Мы сыграли три партии. Две я выиграл. Тут откуда ни возьмись появился Брэд – уже накаченный до предела, но еще что-то соображавший.
– Ты где был? – спросили мы.
– Как где? – удивился он. – Отливал, где же еще.
Мы заказали еще пива.
– Вообще тот мужичок из центра культуры, – вспомнил Ветер, – это же дьявол во плоти. Хочет, чтобы все вокруг поверили в то же, что и он. Этот гениальный обман длится уже более двух тысячелетий, понимаешь? А может, это всего лишь следствие человеческой слабости? Дань его порокам? Когда человек слаб, ему нужна вера, чтобы пережить свою боль. Вот он и начинает верить в Иисуса там и прочих. Ну так это ладно, верь себе и верь. А других чего на это подряжать? Зачем все эти собрания, концерты, чтения, молитвы, песни, ладаны, иконы?! Твоя вера – внутри, и ей нельзя ни с кем делиться.
Я почесал затылок и серьезным тоном сказал:
– Ну ты знаешь, Ветер, в Ветхом Завете написано...
Мы засмеялись. Брэд, ничего не услышав, немного подхихикнул.
Когда мы с Ветром уходили, Брэд опять пытался найти себе халявную выпивку. Развлекал кого-то своими историями за барной стойкой.
Я не стал спрашивать Ветра, где его можно найти. Это бесполезно – ты никогда не найдешь вчерашний ветер.
Мы молча пошли по снегу назад в хостел. На следующий день мне нужно было проехать семьсот километров на запад. Меня ждала дорога».
Невестка прислала зарисовку о моей племяннице Стеше:
«Жду Стешу с занятий в коридоре. Не вижу, что происходит, но слышу, что играют в крокодила. Загадывает Стеша. Учительница угадывает: «Идущий человек», Стеша: «нет». Учительница: «Путешественник», Стеша: «нет». Короче, учительница сдается, Стеша: «Это мой дядя Паша, который путешествует по Америке и пьет много пив!»
У меня к Стеше один вопрос: откуда инфа про пиво, если я перестал его пить до того, как она родилась?
К невестке у меня другой вопрос: почему она до сих пор не опубликовала книгу заметок о моей племяхе? (у неё их буквально тысячи)
И наконец у меня вопрос к самому себе, скорее даже претензия: это ж как надо было в своё время бухать, чтобы слухи об этом пронзили годы, достигнув мою племяху аж в 25-ом году третьего тысячелетия?
С техасцем или нет, я уточнять не стал, ибо Джесси за десять минут умудрился от расстройства души впихнуть в себя тридцатидюймовую пиццу, и на подходе была вторая – мне стало его жалко.
– Так-то я, – повторил он, видя, как внимательно я за ним наблюдаю, – придерживаюсь правильной диеты, ты не подумай…
Разделавшись со второй пиццей, Джесси снова повернулся ко мне, поправил прибамбасы и горячо произнёс:
– Бабы!
Я хотел подсказать ему две его дополнительные херовые черты – во-первых, поправлять член у людей на глазах (как бы это ни звучало) не очень вежливо, во-вторых, его обжорство на фоне сексуально расстройства до добра не доведёт, – но опять же не стал, видя, как его хмурый силуэт, захватив с собой третью коробку пиццы, медленно исчезает в тёмном коридоре.
Сам поймёт. У него на это ещё целых две недели.
Но мышь больше не появлялась. Лишь в последнюю ночь я услышал, как она крадётся где-то под плитой, потом на секунду-другую замирает и снова убегает куда-то — теперь уже навсегда.
Я спал как ребёнок и слышал, как ночью выли койоты.
Наутро мне вспомнилось «Ранчо Петухов». Я негромко хохотнул и заварил себе чай. Один из псов медленно подошёл ко мне и положил слюнявую морду на колено. Он посмотрел на меня, а я ему ответил:
— Ранчо Петухов, представляешь?! Вот же у людей воображение.
В дверь постучали. Я открыл. Шелли принесла свежих яиц и апельсинов — последние она только что сорвала с дерева в саду.
— Весна! — прокомментировала Шелли.
На живоловку она, кажется, на обратила внимания, а я внимательно, принимая дары, посмотрел ей в глаза.
Шелли бесспорно была жизнерадостной пенсионеркой, но во взгляде у неё можно было различить далеко куда-то запрятанную боль. На ум пришёл образ Найла, немного сгорбленного и всегда растерянно смотрящего себе под ноги. Шелли покосилась на портрет дочери и, криво улыбнувшись, сказала, что рада будет, если я приеду погостить к ним ещё. Кроме того, у них есть пустующий дом на севере Айдахо, из окон которого можно видеть Канаду, — я могу приехать к ним и туда, в любое время года.
В тот день я в последний раз видел тень Найла. Он сидел, склонившись над каким-то механизмом размером с ящик, голову он обхватил руками. Я подумал, что в мире есть механизмы, которые уже не починить.
Яйца и апельсины я аккуратно сложил на столе. Потом убрал с порога живоловку, так и не пригодившуюся, выпил на веранде чай и снова увидел, как грациозно рассекает в небе ястреб.
Наверное, ищет жертву, подумал я. Мышь.
Я жил в небольшой хижине на ранчо в часе езды от Сакраменто. Вокруг расстилались бесконечные зелёные поля Калифорнии, по вечерам я любовался золотыми закатами, медленно уползавшими за холмы, а ночью можно было слышать, как вдалеке беспорядочно воют возбуждённые койоты.
Делать было особо нечего, я днями прохаживался то на восток, то обратно на запад, лениво разглядывая остальные ранчо поблизости. Все они были похожи, но при этом у каждого была своя изюминка — например, над воротами одного гордо возвышалась выкованная надпись: «Ранчо Петухов». Каламбур перевода и двойных смыслов — я про себя каждый раз по-детски хихикал, проходя мимо.
Ещё одно ранчо запомнилось тем, что там на заборе, увенчанном колючей проволокой, висел издохший и уже полусгнивший труп койота — глаза его были выедены, тело обвисло и выглядело так, будто его выпотрошили. Стоял невыразимый запах смерти. Я каждый раз морщил нос от этого зрелища.
На том же ранчо, где жил я, обитало три огроменных самых что ни на есть живых пса, каждый, наверное, килограмм по семьдесят, — леонбергеры, могучие твари из мира собак, приветствовавшие меня настороженным лаем издалека, но по мере моего приближения, когда я возвращался с прогулок, непременно становившиеся самыми добрыми из всех псов, что я когда-либо встречал.
В хижине, справа от моей кровати, висел портрет молодой девушки, а под ним были выведены годы: «1993 — 2020». У девушки были добрые глаза, она улыбалась. Однажды хозяйка отстранённым тоном заявила, что это её дочь — её дочь трагически погибла уже почти пять лет назад, и муж хозяйки, Найл Фриман, по сей день не может оправиться от потери: он мало с кем заговаривает, постоянно смотрит куда-то вниз, а в мыслях у него, наверно, сущая преисподняя.
Хозяйка Шелли выглядела более жизнерадостной. Она время от времени угощала меня яйцами куриц, которых содержала тут же, на ранчо, и с которыми, кстати, в дружбе и согласии проживало две утки — их Шелли когда-то собственноручно откуда-то там спасла. Несмотря на то, что я уже давно не был фанатом яичницы, я бережно складывал яйца на кухонном столе, боясь показаться невежливым.
По утрам я заваривал чай и долго-долго смотрел на поля. С первыми лучами солнца воробьи начинали задорно чирикать и то летать по кустам, то копаться в ещё мокрой от росы траве. Потом неизменно в небе проносился гнездовавшийся рядом ястреб — его крылья издавали звуки, как будто ухала сова, а вдалеке, на Ранчо Петухов, с земли лениво поднимались лошади и шли пастись под тенью раскидистых дубов, листва на которых только начинала появляться.
Пару раз я видел, как вдалеке, возле мастерской, где стояла вся техника теперь уже неполной семьи Фриман, проскользала тусклая, почти незаметная тень слегка сгорбившегося Найла. Всего лишь однажды мне довелось с ним заговорить. Он зашёл ко мне в хижину, чтобы починить барахливший кондиционер, немного раздражённо разобрал механизм, покопался в нём и уже собирался уходить, когда я поблагодарил его и спросил, как это принято в штатах, откуда он родом.
Найл на секунду замер на месте, повернулся ко мне и, всё ещё смотря в пол (его глаза были голубые и затуманенные), ответил:
— Оклахома.
День, кажется, на третий или четвёртый я проснулся совершенно измотанным. Причина была простая — на самом деле поспать мне практически не удалось. Всю ночь по хижине — то на столе, то под кроватью, то на диване — бегала мышь. Я всё никак не мог сомкнуть глаз и только под утро задремал на какие-то короткие полчаса.
На следующую ночь всё повторилось. Маленькие перебежки животного, стук каких-то предметов, уроненная со стола ложка и прочее. Во мне накипал гнев, и я подумал про мышеловку — этот безобразный девайс, придуманный невыспавшимися живодёрами, но теперь, среди мрачной ночи, казавшегося не таким уж и антигуманным.
Наутро я всё-таки подобрел и нашёл компромисс — живоловка! Я поймаю чёртову мышь, не взяв на себя грех убийства.
На вид очаровательной даме лет семьдесят пять, но по её чистосердечному признанию на прошлой неделе ей стукнуло бодрых девяносто. Я быстро подсчитал в уме и содрогнулся. Передо мной была женщина тридцать второго года выпуска.
К слову, я люблю рассматривать старинную мебель. Представлять, кто и как на ней сидел, как ей пользовался, о чём на ней думал. Проблема только в том, что мебель, как правило, молчит. Предметы интерьера отстранённо и абсолютно равнодушно взирают на тебя и ничего не говорят. «Ну давай, давай, фантазируй, что же ты», – слышишь ты их немые голоса. А тут живой вменяемый человек со ртом, которому, как и его обладателю, девяносто лет – и её даже не трясёт от старости. У Джоди ясные голубые глаза, хоть и видит она, с её слов, не очень. Зато со слухом и с памятью, как я убедился, у неё всё хорошо. Мы разговорились.
Узнав о том, что я путешествую по Америке и преодолел уже тридцать два штата, Джоди на несколько секунд мечтательно задумалась. А потом рассказала мне такую историю.
Они с мужем давно планировали нечто похожее. На карте США маркером проложили маршрут, по которому в своё время путешествовал Джон Стейнбек с французским пуделем по имени Чарли, немного его под себя докрутили и решили, что на пенсии купят дом на колёсах, чтобы исполнить свою общую мечту: проехать сорок восемь континентальных штатов. Джоди кивнула куда-то в угол, и только теперь я заметил сидящего там чёрного кучерявого пса. Пёс с интересом переводил взгляд с меня на Джоди и обратно. Конечно, это был пудель. Я в очередной раз в ужасе подумал, что старушка запросто может быть одногодкой Стейнбека. Возможно, она до пугающих деталей имитирует даже его жизнь, обзаводясь таким вот животным. Кроме того – здесь уже подключилась моя бурная фантазия, – таких пуделей у неё могло быть около семи штук, если допустить, что средняя продолжительность собачьей жизни – тринадцать лет.
Джоди замолчала и посмотрела в окно. Мы были в хижине туристического центра, Джоди сидела за небольшим столом, а я, облокотившись о стул, стоял напротив. Наверное, со своим зрением в окне она всё равно ничего не видела, только помнила, что в этом направлении находится окно, в котором обычно видны дремучие леса и горная река Каррабассетт. Заинтригованный рассказом, я спросил, осуществили ли они свою мечту.
– Нет, – Джоди пожала плечами, всё ещё рассматривая оконную раму полуслепыми глазами. – Муж планировал уйти на пенсию в пятьдесят пять. Но умер, подлец, раньше времени. Ровно в полтинник.
Чарли зашевелил ушами, тоже посмотрев в окно.
Мироздание таково, что человеку на голову может упасть кирпич, и я всегда это знал. Но обычно думал я об этом как-то абстрактно, размыто, нечётко. Зато когда о событии рассказывают свидетели этих самых событий – это уже другой вопрос. Внезапно появляется новый оттенок, новая мрачная грань произошедшего. Сколько, подумал я в ужасе, грёз погребено под рассудительностью и планированием? Сколько мечт бездыханно лежит под руинами пенсионного фонда? Сколько людей стало заложниками идеализма – мысли о том, что когда-нибудь всё сложится так, как надо?
Где-то в глубине штата Мэн у нерасторопного дилера стоит автодом марки «Виннебаго», на котором в континентальное путешествие могли однажды пуститься Джоди с ещё живым мужем и их тогдашним пуделем. Пудель бы высунул морду в пассажирское окно, жадно глотая воздух свободы, а Джоди готовила бы в чреве машины яичницу с беконом и оладьи под кленовым сиропом.
Но американцев, особенно в те дремучие времена, так не учили. Их учили работать, с пятнадцати по пятьдесят пять, особо не прибегая к отпускным дням и строго-настрого запрещая болеть. И всё для того, чтобы в один солнечный день перестать работать. И зажить наконец яркой насыщенной жизнью. Те, кто думает, что рабовладельческий строй отменили в далёком девятнадцатом веке, глубоко заблуждается. Строй процветает по сей день и в гораздо больших масштабах. С той лишь разницей, что теперь рабы добровольно заковывают себя в кандалы, не подозревая о той неволе, где находятся.
Казалось бы, неумолимо течёт время.
Я проснулся от того, что настойчиво колотили в дверь. Центр Хошимина, я в жилом комплексе, апартаменты на седьмом этаже, никого здесь не знаю – кому, к мраморной бабушке, я понадобился среди этой чёрной вьетнамской ночи? Я медленно открыл глаза. Всё ещё были слышны приглушённые мужские голоса в коридоре, но стук прекратился. Час семнадцать ночи.
Наверное, местные алкаши, подумал я. Всё-таки рождественская ночь – накидались, грешники, и ошиблись дверью. С кем не бывает. Я лично знаю людей, которые под действием алкоголя, словно совершая ритуал, выносили двери в чужие квартиры. В моём случае ещё, можно сказать, довольно учтиво постучались.
Я закрыл глаза, сладко причмокнул и перевернулся на другой бок, как вдруг по апартаментам пронеслось оглушительное «бам-бам-бам!» В голове я услышал: «П…расы». Моя первая ночь во Вьетнаме, хотел выспаться после перелёта, а тут этот стук… Ну не п…расы ли?
Наше молчаливое противостояние – меня, пытающегося игнорировать происходящее, и барабанной дроби в дверь – продолжалось ещё некоторое время, пока я не выдержал, не выпрыгнул из кровати и не распахнул входную дверь в чём мать родила.
– Что, бля, надо?! – заорал я в пространство.
Передо мной стояло, покосившись, восемь мужчин разного возраста в униформах. Они удивлённо и с осуждением смотрели на меня. Я поскорее прикрылся дверью.
– В смысле, вы кто такие? – переспросил я чуть более сдержанно, добавив с отсылкой: – Я вас не звал.
Тот, который стоял ближе всего, пояснил, что они полицейские, и начал кривым пальцем тыкать в бумажку, что-то лепеча на своём. Потом, видя моё совершеннейшее непонимание, он замолчал, и вдруг его лицо просияло, дух его выплыл из мрака вьетнамской необъяснимой системы и он выдохнул интернациональное слово:
– Паспорт! – взмолился он. – Паспорт, паспорт!
– Зачем вам мой паспорт, чёрт подери! Вы время вообще видели?? – с полицией первое правило – дать им понять, что ты их не боишься, при этом оставаясь в пределах допустимого тона. Там есть тонкая черта: между солидным бесстрашием, наплевательством и откровенным презрением к властьимущим, – которую лучше не переходить, если не хочешь проблем.
Но время дня или ночи их, похоже, волновало меньше всего.
– Паспорт! – продолжал гнуть свою линию старший, размахивая перед моим носом бумажкой.
К нему присоединился молодой полицейский, у которого словарный запас на английском был чуть больше двух слов:
– Проверка!
– Какая, блять, проверка?! Проверка чего? Сплю ли я? Ну так я спал, как положено по закону, пока вы не припёрлись! Вы время видели? – повторил я.
Молодой гестаповец вскипел:
– Мы проверяем по ЗАКОНУ! По закону мы должны проверять НОЧЬЮ, ясно? Ночью, то есть сейчас!
Затем он опустил глаза, словно стыдясь своей несдержанности, и отступил на шаг назад, давая шанс показать свой авторитет старшим, но старшие только туповато кучковались вокруг главного, который не унимался со своим паспортом.
– Чёрт с вами, – пробурчал я и пошёл в номер за паспортом.
А в номере… паспорта не оказалось.
Я застыл на месте как вкопанный и ещё раз медленно осмотрел погружённые в полумрак апартаменты. Без паники. Никакой истерики, друг мой. Всё под контролем. Соберись. Эти гестаповцы на это и рассчитывают: застигнуть тебя врасплох. И есть только один антидот: врасплох не застигаться.
Но холодный пот меня всё равно прошиб. Где мой паспорт? Ещё днём он лежал в поясной сумочке, вместе с приличной суммой денег и моими американскими документами. Неужели возможно такое совпадение, что я потерял свой паспорт и эти черти пришли за ним ко мне в ту же ночь? Где мой ПАСПОРТ??
Мысли в голове смешались, иглы экзистенциально-бюрократической боли пронзили всё моё существо. Я вспомнил, что до этого два часа бродил по городу, ностальгируя по тем временам, когда восемь лет назад в последний раз был в Хошимине. Я вспомнил, что, когда вернулся в апартаменты, бананки у меня на поясе уже не было. «Срезали, суки!» – подумал я в ужасе.
Я стал голый метаться по номеру, как загнанный зверь.
1690 км
Пару часов я пытался найти нормальную дорогу до кемпинга, а не раздолбанное полупросёлочное полотно из говна и палок, но попадалось именно последнее. День близился к концу, рвение постепенно замещалось апатией, и я наконец решил, что остановлюсь где-нибудь поближе, в зоне нормальнодорожной доступности.
В итоге оказался в частном кемпинге. Меня встретил бородатый парень с собакой по кличке «Сироп», которая с его слов являлась помесью тридцати благородных пород, зарегистрировал меня и назначил живописное место между берёзой и сосной. Здание, где мы были, походило на старую заброшенную столовую, которую переделали в некое подобие хипстерского лофта с элементами архитектурного упадка. Большие окна высотой три метра, в углу пара запыленных бильярдных столов, справа выдранные из какого-то кинотеатра ряды сидений, по центру горит в импровизированном камине костёр, а на фоне всего этого великолепия – пианино, синтезатор и чахлая ударка с одной барабанной палочкой. Пока бородатый парень что-то там объяснял по поводу правил поведения на кемпинге, я кивал, а сам постепенно удалялся к клавишам. Наконец, я сел за пианино, сыграл пару кривых аккордов и запел песню, «Сен-Симилья», оду бывшему баловству с марихуаной.
Через пару минут в здание вошёл мужчина в клетчатой рубашке и широких брюках. Прихрамывая, он приблизился к пианино.
– Играешь? – спросил он.
– Как вы догадались? – ответил я, удивлённо одёргивая пальцы от инструмента.
– Я тоже раньше играл, – сказал мужчина и кивнул в сторону. – Теперь вон только на синтезаторе, правда…
Я повернулся. Наклёвывалась какая-то история. У меня на них чутьё, на истории. Люди просто так ко мне не подходят, я давно уже это заметил. Я для них что-то вроде бесплатного психотерапевта или случайного священника, чтобы излить душу и во всём без последствий признаться.
– А что случилось?
Я их подталкиваю. Если подошёл – надо помочь человеку раскрыться, оголить струны души.
Мужик достал руки из карманов, показал пальцы.
– Видишь?
Суставы были красные, болезненно опухшие, почти в два раза больше самих фаланг. Я с омерзением сглотнул.
– Что это?
Мужчина пожал плечами.
– Говорят, артрит. Теперь играть на нормальном пианино не могу. Вернее, могу, но очень больно. Но как же, чёрт возьми, хочется…
– Понимаю, – соврал я. А что тут ещё скажешь?
– Но у тебя хорошо получается. Продолжай в том же духе, – прокомментировал он мои потуги.
– Да ладно, это я так, балуюсь…
Что-то было у мужика в глазах, что я никак не мог распознать. Тоска, что ли? Слишком узко. Там была буря эмоций. Тоска, зависть и раскаяние, наверное. И что-нибудь ещё.
– А вам сколько лет? – задал я нетактичный вопрос, когда он упомянул, что оооочень давно не играет на настоящих клавишах.
– Семьдесят, – сказал он.
Я хмыкнул.
– Странно. Я бы вам полтинник дал.
Мужик улыбнулся и ушёл. Я подумал, что, наверное, это мне не старики моложавые в последнее время попадаются, а просто у меня проблемы с определением возраста, вот и всё. Но это в принципе выгодно. Люди постоянно думают, что я делаю им комплименты. Я ещё немного поиграл и ушёл ночевать между сосной и берёзой.
Утром я вернулся в здание. Взбодрившись чайком и быстрой зарядкой на свежем воздухе, я полчасика поиграл, потом попрощался с бородатым парнем и «Сиропом», пожаловавшись на ужасное состояние дорог в округе, и пошёл к машине. В дверях я наткнулся на вчерашнего мужчину. Мы коротко поздоровались, я сказал, что сегодня уезжаю в Нью-Гэмпшир, и он пожелал мне удачи.
По пути к стоянке я услышал, как в здании заиграли. Я остановился и прислушался. Играли так виртуозно, что казалось, будто выступает целый оркестр. Даже «Сироп» перестал лаять и затих. Мужчина всё-таки сел за чёртов инструмент и теперь, должно быть, сквозь боль и слёзы извлекал из куска дерева со струнами животрепещущие мелодии. И что-то в звуке этого оркестра было знакомое. Что-то, что я недавно видел. Тоска, раскаяние и зависть по прошлому. А ещё – мягкие волны спокойной и уверенной гордости за настоящее.
Я послушал пару минут и сел в машину.
Полчаса, застыв в немом ужасе, слушал, как племяннице в рилсах настойчиво предлагали во имя господа, Христа и вообще если любит родителей подписаться, поставить лайк и оставить комментарий. Манипуляции несовершеннолетними в целях лайков и подписок — это что, вообще, нафиг такое и из какого круга ада это пришло в нашу эру?
Читать полностью…
Рассказал в этом интервью о том, как, почему и зачем я в одиночку за год проехал 45000 км по 48 американским штатам.
Интервью давал сразу после своего задумчивого посещения кладбища Пер-Лашез, где смотрел могилы Оскара Уайльда, усыпанную помадными отпечатками женских губ, Шопена, сердце которого отдельно от тела увезли зачем-то в Польшу, и Джима Моррисона, даже мёртвым собирающего толпы поклонников и сегодня, — и, прохаживаясь по шумным улочкам Парижа, на ходу вспоминал всё, что два года назад сподвигло меня отправиться в своё первое безумное соло-путешествие. Кажется, меланхолия кладбища сделала мой рассказ только веселей.
Ссылка на интервью: https://thereklama.com/pavel-tereshkovets-puteshestviye-po-vsem-amerikanskim-shtatam-dlinoy-45000-km/
Но есть и хорошие новости. Не унывайте. Всегда есть шанс ОПОМНИТЬСЯ — но он есть только СЕЙЧАС, в этот самый момент, когда вы читаете эти строчки. Опомниться и сказать себе, что мечты — это не глупость, а ваша прямая обязанность за то, что вы оказались на этой планете. Отбросить всю ерунду в сторону и сказать: я готов идти вперёд ради того, что для меня действительно важно, и ничто — никто — на этом пути меня не остановит! Решить — здесь и сейчас — во что бы то ни стало добиться своего. Только так вы сможете обуздать иллюзорное время. И только так ваша жизнь станет примером для подражания для других — тех, кто продолжит комфортно сидеть на диване.
Бросить всё — это не метафора. Это рецепт. У счастья только один ингредиент — СМЕЛОСТЬ.
Не думайте о толпах поклонников, наплюйте на внешнее определение успеха, не слушайте критиков и знакомых и коллег, пытающихся вас «вразумить» и объяснить, что то, что вы затеяли, — рискованно, безумно и глупо. Начните свой путь вперёд сейчас — не в понедельник и не с первого января. Не стремитесь к цели, просто неуклонно начинайте к ней идти. Пусть вам будет страшно, пусть будет трепетно от затеянного, но не зацикливайтесь на этом — кайфуйте уже в пути, начиная с этого момента. Вселенная может вам обещать только одно — что она прислушивается к вашим желаниям. И если вдруг вы смирились, то вы получите целое ведро этого смрадного смирения. А если же вы встали, отряхнулись и пошли к мечте — вселенная даст вам и это.
Нет правых, нет виноватых, нет времени. Есть только один непреложный закон, по которому работает мир, — каждый получает то, на что соглашается. Если это диван, офис и смирение — то будет так. Если это авантюры, яркость и величие — то будет так. Если это посредственность, пассивность и агрессия — будет так. Если это решимость, отважность и мечты — то будет и так!
Только в твоих силах встать и пойти. Никто не встанет вместо тебя и вместо тебя никуда не отправится. Никто не откроет внезапно твои таланты. Стучись — и тебе откроют. Спрашивай — и ответят. Благодари — и получишь благодарность. Люби — и получишь любовь. Отдавай — и дадут тебе. Будь собой, не смотри ни на кого, никому не завидуй — и вокруг тебя появятся такие же. Дыши полной грудью — и для тебя образуется воздух. Иди — и под ногами почувствуешь дорогу.
Когда ты поймёшь, что твоя мечта реальна, в тот самый момент она и станет РЕАЛЬНОСТЬЮ. Будут падения, сомнения, синяки и кровь — и будет ловкость, сияние, чистота и великолепие. Будут враги, зложелатели и завистники — но будут и преданные, и закадычные друзья, и те, кто поддержит и поможет. Дорога будет с обрывами, ухабистая и кривая — но именно в ней и заключается радость от достижения мечты и от того, что ты построил дом жизни по своему архитектурному плану, а не по совету безымянного соседа, которого интересует только одно — чтобы дом твой был меньше того, в котором живёт он сам.
С другой стороны, можешь прочесть это как очередную некую диковинку, забыть и — остаться на месте. Прокисать, ждать завтра, обвинять других, жалеть себя, неоткрытого гения, и пить горячее молоко с печеньками. Видеть в глазах тех, кто тебя окружает, грусть и ежедневную тоску, тяготу от осознания того, что до смерти придётся прожить ещё много-много таких же, одинаковых и однотипных, нелепых, серых и бессмысленных дней, и понимать, что в их глазах отражается твой собственный взгляд.
А можешь перескочить через эту ограду и побежать по полю — куда угодно, всё тебе дано и открыто, и нет никакого злобного пастуха, который якобы бросится за тобой вдогонку.
Есть только свобода твоего решения, которое принять ты можешь только СЕЙЧАС. Не в понедельник и не первого января.
Ты думаешь, у тебя есть время. У тебя его нет. Всё, что у тебя есть, — только мимолётная иллюзия, которую ты никогда не замечал. Сколько лет ты прожил в ожидании? Казалось, что жизнь скоро начнётся — настоящая жизнь, та, для которой ты был рождён. Не это жалкое существование, которое ты влачишь сегодня, а НАСТОЯЩАЯ ЖИЗНЬ, полная приключений, чудес и улыбок. Ты смотрел на других, которые жили иначе — по телевизору, в книгах, в соцсетях, — и ты завидовал им, надеясь, что однажды и твоя жизнь станет похожей.
Все эти годы — сколько тебе сейчас кстати? — ты занимался только одним: самообманом. Ты ждал будущего, а оно никогда не наступало. Будущее всегда оказывалось хитрей — оно приходило к тебе в маске настоящего. Хотя если уж мы говорим об этом, то всё ещё интереснее: это настоящее всегда надевало на себя маску будущего. И почти никогда оно не было похоже на то, каким ты себе его представлял.
И ты был уверен, что обманывали ТЕБЯ. А как иначе? Все эти герои с телеэкранов, удачливые выскочки в интернете — всем им повезло, никому из них тебя не понять, не понять твоего положения. Ты родился не в том городе, у тебя не те друзья, школа деформировала твою личность, политики не дают тебе стать успешным. По сути, ты был обречён с самого начала и с самого начала это было понятно — но было понятно только тебе.
Всё, на что ты уповал и на что надеялся, — это было ВРЕМЯ. Только время было способно тебя понять, залечить и принежить. Только время обладало сверхспособностью тебя обогатить и сделать успешным. Только время могло подарить тебе НАСТОЯЩУЮ жизнь.
И посмотри, где ты сегодня.
Чем ты занимаешься? Ты любишь своё дело, свою работу, куда ходишь каждый день? Тебе хочется с утра вскакивать с постели или ты уже ненавидишь весь мир, только успеют открыться твои глаза? У тебя есть настоящие друзья? Ты любишь своих родителей? Ты самореализовался? Ты делаешь этот мир лучше или только забираешь и накапливаешь, чтобы на твоих поминках все думали, как бы побыстрее избавиться от твоего хлама? Каждый твой день наполнен радостью или тебе хочется побыстрее его прожить, чтобы наступил желанный вечер — когда можно спрятаться в полумрачном коконе своего бытия, перед экраном с изображением тех жизней, которые ты так никогда и не отведал?
Возможно, много лет ты был уверен, что у тебя есть дар, что ты творческий человек и что вот-вот кто-то откроет в тебе твои таланты. Он, этот кто-то, неким чудесным образом узнает о тебе, и вот уже тогда ты и вправду заживёшь. У тебя будут и деньги, и слава, и признание — ты станешь, как эти успешные человечки, о которых ты смотришь передачи и о которых тебе рассказывают твои друзья, если они у тебя, конечно же, есть. Ведь мир тебе ДОЛЖЕН, не так ли? Тебе — талантливому, богопоцелованному.
Но если бы всё было так, ты бы не читал сегодня это. Тебя бы уже давно неведомые силы сделали счастливым и ты бы пожинал лавры собственного гения. Смею допустить, что, если ты здесь, чуда НЕ ПРОИЗОШЛО.
А что если допустить, что всё, что ты твердил себе, талдычил навзрыд все эти годы, — чушь, бред и обман высшей пробы? Что НИКТО не виноват в твоём положении? Что времени у тебя НЕ БЫЛО и НЕТ? Что завтра НЕ СУЩЕСТВУЕТ? Что твоё желанное будущее — в тех действиях, которые ты предпринимаешь СЕГОДНЯ?
Что если ты сам себя аккуратно, за ручку привёл в этот день, который ты так ненавидишь? Что если весь мир, все твои кумиры — это твоих рук дело и никто другой к этому не причастен?
Давай на этом не останавливаться. Пойдём дальше! Что если твоя ошибка существования заключалась в допущении, что сравнивать себя с другими — это правильно? Что если ты сравнивал себя с ними, забывая сделать самое главное — сравнить себя с тем, кем ты был раньше?
Хозяин дома в Орегоне, где я остановился на ближайший месяц, рассказал, как устанавливал интернет. У меня челюсть отвисла. Сейчас поймёте почему.
Дом находится в орегонской глуши. Вокруг только лес, небо и земля под ногами. И ещё олени задумчиво по утрам ходят, а днём, говорят, можно увидеть без дела бродящего по кустам медведя.
Соответственно, мобильной связи — ноль. А хозяин работает в модной сфере «лайф коучинга», и ему всегда надо быть на связи, чтобы давать консультации. Никакие интернет-провайдеры сюда кабель вести не захотели, и Сома (так зовут хозяина) решил установить спутниковый Старлинк.
Дадим слово хозяину:
— Проблема была только в том, что, как видишь, — он окинул владения широким махом руки, — тут сплошной лес, а неба — кот наплакал. Для Старлинка нужно много неба. Поэтому выход один — установить спутниковую тарелку на верхушку дерева.
Я посмотрел на дерево, на которое показывал Сома. С виду — сосна, высота — метров пятнадцать.
— И что? — спрашиваю, — установили?
Сома покривился:
— Установили-то установили…
Я помог ему, продолжая:
— Но…
— Но… честно говоря, мне даже стыдно это говорить. Мы нашли компанию по установке тарелок на деревья. Короче, мы им заплатили…
Я весь напрягься. Пятьсот долларов? Тысяча?? Чтобы слазить на дерево и установить там тарелку?
— Пять тысяч долларов… — с раскаянием выдохнул Сома и тут же потускнел.
Я переспросил, не послышалось ли мне. Сома гробовым молчанием лишь подтвердил мой ужас. Пять тысяч долларов.
— А сколько в итоге у них это заняло — установить тарелку-то?
Надежда где-то во мне всё ещё теплилась, что человечество не сошло с ума окончательно, что всему есть предельно рациональное, разумное объяснение. Может, они неделю на этт дерево карабкались, кто его знает…
Сома поднял глаза к маленькому клочку неба над головой, потом перевёл презрительный взгляд на сосну и ответил:
— Минут, эдак, сорок пять.
Считать чужие деньги, говорят, нехорошо. Да я и не считал. Я просто присвистнул и подумал, что в лайф коучи Сома немного поторопился. А вот что касается этих ребят из установочной компании — то им бы лайфкоучить людей в самую пору.
На днях ехал по Убуду без шлема, издалека увидел полицейских, но писательское любопытство и интерес к новому опыту сделали своё, и я решил не надевать шлем и посмотреть на всю «кухню» изнутри.
Разумеется, меня остановили. Попросили пройти в близлежащее здание. Там была небольшая душная и потрепанная комнатка, в которой мне представили «босса» — строгого балийца, сидящего за слегка покошенным столом с вентилятором, направленным на его хмурое лицо.
Балиец попросил права. Я показал ему свои индонезийские, совсем недавно купленные за сто долларов прямо в полицейском участке, на что он мне сразу отметил, что это хорошо, что у меня местные права. Потом достал большой журнал, полистал его и показал на графу с суммой штрафа – двести пятьдесят тысяч рупий, примерно двадцать долларов. В принципе мелочь, но мне рассказывали, как платили только часть штрафа, ссылаясь на то, что было в кармане. Я решил проверить.
В кармане у меня было сорок три тысячи. Я показал балийцу, на что он только строго засмеялся (да, я тоже не знал, что так можно). Потом резко снова стал серьёзным, отодвинул деньги и сказал, что ему нужна полная сумма. Предложил сходить мне в банкомат снять деньги. Я сказал, что у меня только кредитки и нет дебетовой карты.
Босс включил вентилятор на максимум, отёр пот со лба и заявил, что в таком случае мне нужно будет поехать в суд через две недели в ближайший город, до которого около получаса езды, если нет пробок. Было ощущение, что босс блефует, и я решил подыграть.
— Окей. Куда и когда явиться?
Босс недовольно кому-то махнул рукой.
Подошёл подчинённый босса и вывел меня на улицу. Спросил, оглядываясь по сторонам, сколько у меня. Я сказал, что сорок три тысячи. Он разочарованно вздохнул и предложил пойти в магазин «Indomaret» сделать банковский перевод. Я объяснил, что индонезийской карты у меня нет.
Параллельно я, конечно, улыбался и вёл себя непринуждённо, расслабленно и максимально дружелюбно. Подчинённый о чём-то подумал-подумал и отвёл меня обратно к боссу, которому что-то объяснял пару минут, после чего ушёл.
Я снова выложил наличку на стол. Босс её снова презрительно отодвинул и строжайше сказал:
— Так, забирай это, и ты свободен.
— Свободен? — удивился я. — Это как?
— Посиди сейчас здесь минуту и уходи. Понял?
Мы минуту сидели в гробовом молчании, прорезаемом только шумом вентилятора. Наконец, я сказал:
— Я могу идти?
— Больше никогда не нарушай ПДД, — сказал он безразлично. — Ты свободен.
На улице, когда я садился на байк, одновременно надевая шлем, ко мне подошёл азиат, которого тоже, видимо, остановили.
— Сколько ты заплатил?
Я улыбнулся:
— Нисколько. А ты?
— Нисколько? — в голосе его чувствовалась обида на вселенную. — А я двести пятьдесят тысяч…
Пока то да сё, успел выйти подкаст-интервью со мной, который снимали в прошлом году на Бали. Я уже благополучно забыл, как мы тогда уютно сидели у руин древнего храма, окружённые джунглями, а я выворачивал наружу перед камерой душу, рассказывая о том, как когда-то работал в найме (представляете, да?), был фотографом, музыкантом, прошёл 100-часовой ретрит медитации за 10 дней, участвовал в Бернинг Мэне и всё такое.
Но не стоит верить моим словам!! Вот тут можно посмотреть, как всё было на самом деле.
Ну а если ютюб у вас не того, то можно и послушать нашу сладкую речь вот тут.
А помните, зимой 2016 года я сел в машину в солнечной Калифорнии и отправился в заснеженную Канаду с ящиком водки в багажнике? Ну так вот вам история, которую я тут откопал под слоем пыльных лет:
«Я сидел за пошарпанным столом хостела и похлебывал свое пиво, когда кто-то постучал меня по плечу.
– Слушай, парень, мы сейчас с Брэдом идем тут недалеко. Музыкальный кружок, что-то типа того. Ну там все играют на разных инструментах, в основном на ударных. Хочешь с нами?
У меня что, на лбу написано – ударник труда и тунеядства? В один глоток я допил свою банку, сходил в комнату за бутылкой вискаря, которую припас для кемпинга, и сказал:
– Ну вот, теперь я готов.
Мы были в Канаде. Декабрь. Не замерзает только виски. Мы стали пить.
Тот, что меня пригласил, был не слишком разговорчивый. Постоянно улыбался, как будто ждал подарков на Новый год. А второй был очевидным алкоголиком и посему постоянно трындел.
– Я сейчас вам покажу, как надо! – кричал он и бежал навстречу редким прохожим, выклянчивая сигарету. Через пять минут у него в руках было пять сигарет.
– Да ты за час можешь три пачки делать! – восхитился я. – Потрясающие способности.
Он дал нам по сигарете. Мы закурили.
– Я в прошлом году, – продолжил он, – был дальнобойщиком! Всю Канаду объездил.
– В Канаде все дальнобойщики – говнюки, – заметил я.
Брэд внимательно посмотрел на меня:
– А я ведь бухой, – говорит.
– Как раз-таки в этом твоя слабость, – проговорил я заплетающимся языком.
– Ну ладно, – он махнул рукой и поддал еще. – Так вот год сидел за баранкой, чуть геморрой не нажил. Потом плюнул на все и уволился. Дальше водопроводы чинил, был подрядчиком, строил всякое косо и вкривь, работал в МакДональдсе. А вы знаете, сколько эти сволочи не сливают масло, в котором херячится вся ваша картошка фри? – ну и в таком духе.
Потом Брэд опять куда-то убежал, по его словам отлить. Мы подождали минут пять и, решив, что либо он заснул в сугробе либо устроился в Бургер Кинг, пошли дальше.
– У тебя хоть имя-то есть? – спросил я.
– Ветер.
– Да, – говорю, – ветрено сегодня. А насчет имени что?
– Это мое имя – Ветер.
– Твою мать, ты что, серьезно?
– Да, – безразлично ответил он.
На нем была яркая красная куртка, шапка с индейскими узорами и длинный разноцветный шарф. Моим именем Ветер даже не поинтересовался. Будто прочитав мои мысли он сказал:
– А зачем? Все эти имена, фамилии? Разве это так важно? Меня как ни назови, останусь-то я таким же, правильно? Что изменится? Да и не хочу я знать всех имен. Это как-то сложно. А хочется, чтобы было легко, понимаешь?
– Угу, – кивнул я, ничего не поняв.
Оказалось, что класс ударных сегодня отменили. Из какого-то кабинета к нам выскочил долговязый мужичок в очках, потирая ладони:
– Ребята, ребята! Вы что-то ищете? Наверное музыкальный класс? Его отменили... Но вы проходите к нам. Мы тут разговариваем об Иисусе.
"Мать моя женщина", – подумал я. Мы с Ветром переглянулись. Этот тип явно подкарауливает тут невинные души и своей костлявой рукой пытается вырвать им сердце, обратив в свою религию.
– Простите, а как ваша секта называется? – невинно поинтересовался я.
– Молодой человек, – он немного выпрямился и от волнения снял очки, – у нас тут разговоры на религиозные темы. Безо всяких сект. Между прочим, мы недолюбливаем секты, – он поднял брови, как бы пытаясь подчеркнуть вескость своего аргумента.
Видимо, как раз это и говорят на первом собрании любой секты. "Мы, товарищи, не приемлем сектантские сообщества. Здесь мы говорим исключительно о всепрощающей религии".
– Так что, – продолжил мужичок, – не хотите поделиться с нами своим опытом и личными историями?
– Дело в том, – сказал я, начиная приближаться к нему, тем самым показывая всю свою готовность на сакральное общение, – что мы только что вдули бутылку вискаря, и я готов поделиться с вами всем сокровенным.
Моя походка была нетвердой. Он отшатнулся от меня и, попятившись назад к двери, сказал:
– Хотя знаете что, приходите наверное завтра... У нас все равно почти полный класс.
Он исчез за дверями, и мы услышали, как тихо поворачивается ключ.
Мы посмеялись.
Открыл тут случайно один из своих неопубликованных романов — и читаю:
«Да только вот Парижское утро никого из нас, даже собаку, совсем не радовало: какие-то люди кричат на Веню, хотя видят же, видят, что человек устал, отдыхает, а они нет – пинают его, как паскуду, палкою или дубиной, пытаются припугнуть и меня, когда мне совсем не до этого, а потом позорно прогоняют к горизонту, вместе с псом, или мы сами прогоняемся, хоть и не так-то просто нас сломить, прогнать и выгнать, хоть и горизонт совсем не близок, а очень даже далёк, хоть и тиранит похмелье наше тонкое сознанье, наполняя сосуды тел беспокойством, тщетой и каким-то неприятным привкусом душегубства и предстоящих испытаний...
– А так как выбора у нас другого нет, – вдруг начал Веня откуда-то с середины, – то другого выбора у нас и не остаётся: придётся, как всегда, пройти этот путь до конца, – сказал он, аллегорически явно на что-то намекая, но мне его намёк был непонятен.
Увидев отупение на моём лице, Веня пояснил:
– Я имею в виду, что нужно пива. Ледяного. Срочно.
– Не знаю, Веня, не знаю... Гастрономами в этом Париже как-то и не попахивает. Ни гастрономами, ни чем-либо ещё. Посмотри вокруг – тут ничего нет, одно только запустение. Лучше окунись.
Я разделся догола и залез в воду, а потом попросил Веню поставить на телефоне Шуберта октет фа мажор. Мы всегда слушали эту симфонию, когда брала тоска и нужно было отвлечься от дурных предчувствий, тревоги и набухающего в черепе мозга. Ведь Веню тоже мутит, я это знаю. Он никогда в этом не признаётся, таков уж Веня – даже в самых нечеловечных страданиях он будет улыбаться и говорить, что всё в полном порядке. Подмучивает его, а как же! А из-за его неспособности к опустошению желудка – так, может, ещё и хуже, чем мне, почём теперь знать? Вселенные людей никогда толком не пересекаются. Мы можем только догадываться и предполагать, но никогда, ни разу так до конца и не проникнемся ничьей натурой, кроме своей собственной.
И тем не менее Шуберт, каким бы он мудаком ни был (если был, конечно – нам этого тоже не узнать), сочинял прекрасные вещи».
Джесси я сегодня встретил вечером на кухне, но событием было не это, а то, что он впервые за всё время моего здесь пребывания не разговаривал по телефону. Он просто стоял и отсутствующим взглядом сверлил пустую столешницу. Я с ним поздоровался, выведя беднягу из экзистенциального ступора.
Оказалось, он просто ждал свою пиццу. Двадцать минут назад он заказал пиццу и с тех пор стоит здесь и, как истинный дзен-мастер, смотрит на то место, где эта пицца окажется, когда её привезут.
Я пожал плечами – у каждого свои заморочки – и стал готовить ужин, как вдруг раздался звонок. Джесси мгновенно исчез и через минуту вернулся с тремя коробками пицц.
– Я очень голодный, – виновато признался он (я вспомнил, как недавно он кому-то говорил по телефону, что он на тридцатидневном голодании) и поставил коробки на то самое место, которое до этого мозолил глазами. – Хотя вообще, – продолжил Джесси, – обычно я питаюсь очень полезными продуктами, но сегодня вот решил себя побаловать.
Так говорят все поклонники здорового питания, которые то и дело жрут всё, что попадается под руку и что обязательно должно быть максимально вредным. Я весьма сочувствую таким людям, потому что сам временами тому не исключение.
Через пару кусков настроение у Джесси явно улучшилось, а вина за плохую диету куда-то бесследно испарилась. Но душевный подъём длился недолго. Джесси вспомнил, что сейчас проходит шестую ступень лечения от сексуальной зависимости, и снова помрачнел.
Три года назад, сказал он, уже как-то отчаянно запихивая пиццу в рот и время от времени совершенно без смущения поправляя своё хозяйство, он встречался с одной девушкой. Тогда он из Канады переехал в Калифорнию, в сёрферский городок с духовным уклоном под названием Энсинитас. Там они с ней прожили душа в душу, а вернее будет сказать «тело в тело», добрых шесть месяцев. Конечно, потом последовала классическая любовная развязка – она стала встречаться с кем-то другим, а Джесси, обречённый и разбитый, решил уехать в Боулдер, Колорадо – туда, где мы, собственно, и были сейчас. Его же ненаглядная улетела в Остин, Техас, с другим, где благополучно «шароёбилась» два ближайших года. Но потом…
Тут Джесси в задумчивости остановился.
– Чтоб ты понимал. Сейчас я в этой долбанной программе от зависимостей. Каждый этап длится месяц. Например, чётвертый шаг – это когда ты пишешь бесконечный список всех, кто когда-либо подложил тебе свинью, сделал какую-нибудь падлу ну и тому подобное. Короче, нужно выписать все ситуации, когда ты на кого-то злился. Ну это так тебе, в общем, для понимания. Там ещё много всяких деталей, нюансов, ты понял. Пятый шаг – это я созванивался со своим, так сказать, ментором, наставником и гуру, я зачитывал ему всю эту дичь, а он давал мне обратную связь. – Джесси внезапно засмеялся: – Обратную связь, ха-ха, вот идиоты! А шестой шаг… – Он снова стал серьёзным. – На шестом этапе ты составляешь список всех своих херовых черт характера, коих у меня, – тут он внимательно на меня посмотрел, – и, должно быть, у тебя выше крыши, понял? Такой вот жесткач. Трезво на себя смотришь, так сказать, и говоришь: вот тут я говнюк, вот тут я вообще сволочь и так далее.
Джесси уже вторую неделю занимался обнаружением у себя «херовых черт» и давалось ему это весьма несложно. Оказалось, он просто настоящая находка для любого фаната «херовых черт» – у него их было бесконечное множество.
Но основное, конечно же, – это была его сексуальная зависимость. Не то чтобы он сношался со всеми подряд – нет, он сношался выборочно и только с одной партнёршей, но делал это очень настойчиво и без должных перерывов. А потом не мог от этой особы уйти и выбросить её из головы, даже когда она уже была в Техасе.
Короче, неделю назад эта его бывшая возлюбленная, не поладив с техасцем, переехала в Боулдер, и Джесси не смог устоять. У них было свидание, бурный секс, цветы, потом приглашение на концерт, которое барышня уже отвергла, – оказалось, на концерт она шла с другим.
В пластмассовой бутыли на галлон я отрезал верх и насыпал внутрь крошки хлеба, кешью и немного тофу (всё, что у меня было) — похоже, я параллельно собирался приучить мышь ещё и к здоровому питанию — и поставил её на пол. К верху бутыли вела дощечка с годами «1993 — 2020» на ней, которую для этих целей пришлось позаимствовать из-под портрета у кровати, чтобы мышь беспрепятственно могла подобраться к живоловке, в приступе жадности упасть на дно бутыли и уже никогда оттуда не выбраться — до тех пор, пока я не проснусь после долгого сладкого сна и не отнесу её в поле за два километра от хижины, туда, где висит дохлый койот.
Спал я опять плохо, хотя и чуть лучше, чем в прошлые разы. Потирая от предвкушения ладони, я выпрыгнул утром из постели и подбежал к бутыли — в надежде обнаружить в ней свою обескураженную жертву, но внутри никого не было, а сама бутыль была безнадёжно пуста — ни кешью тебе, ни даже хлебных крошек. Только чуть-чуть понадкусанный кусочек тофу одиноко лежал на дне.
– Ах ты ж сука... – процедил я сквозь зубы и в тот же вечер взялся сооружать усовершенствованную модель ловушки.
На сей раз я в верхней части бутыли проделал сбоку небольшое отверстие — достаточное, чтобы в него пролезла мышь, но недостаточное, чтобы из бутылки можно было выпрыгнуть. Всё остальное повторил, как и прежде, — хлеб, кешью и дощечка в качестве мостика к смерти. Про себя я горько усмехнулся — ну вот, уже начинаю подстраиваться под вкусы мыши и не подкидываю ей тофу. А ещё я понял, почему в эту ночь мне удалось поспать чуть дольше прежнего: мышь нормально себе отужинала царскими орехами с хлебом и не стала всю ночь шариться по хате.
Утром всё было подчистую съедено и внутри никого, разумеется, не оказалось. Сон, как и прежде, был нервный и прерывистый: осознание того, что по мне в ночи может туда-сюда сновать хитрая мышь (или крыса? — начинало вопрошать моё разыгравшееся воображение), не давало как следует расслабиться и поспать.
Третья модель ловушки выглядела уже совсем по-взрослому: я срезал только горлышко, оставив невероятно узкое отверстие на невероятно большой для мышки высоте. Но и с этой моделью та справилась легко — утром меня встретила пустая бутыль и мои покрасневшие от недосыпания глаза в зеркале.
Всё это становилось совсем не смешно.
Совершенно пав духом — человек не может одолеть грызуна! — я утром без какого-либо энтузиазма смотрел на восходящее солнце и воробьёв, больше совсем не казавшихся забавными, когда вдруг меня посетила идея. Я кормлю эту скотину уже несколько дней лучшими продуктами в округе, но зачем я делаю это в самой хижине?!
В тот же вечер свою усовершенствованную конструкцию из бутыли, еды и импровизированного мостика я выставил за дверь, на порог хижины. Пусть жрёт снаружи, что это ей — Франция, что ли (я не знаю, почему Франция)? Я не прочь подкармливать мышь, лишь бы она дала мне в конце концов выспаться.
Всю ночь было тихо, как в мертвецкой. Я проснулся гораздо позже рассвета, и на моём лице играла сладкая улыбка — я, чёрт подери, выспался, выспался наконец! Меня переполнял восторг от собственной находчивости. Я подкормил мышь на улице, и, соответственно, у неё не возникло надобности вторгаться ночью в моё жилище.
Но корм в бутылке был нетронут. Меня это озадачило. Где же тогда всю ночь была мышь? Может, зря я так с ней? Может, обиделась, что я выставил еду на улицу?
Несколько ночей подряд я продолжал выставлять живоловку с подкормкой на порог, сам про себя задаваясь вопросом, что про это всё думают Шелли с Найлом, когда проходят мимо и видят у двери бутыль с какими-то крошками и кешью внутри и наклонной дощечкой с годами жизни их дочери. Возможно, думают, что я рехнулся.
Я всё ещё представлял, как победоносно вытряхиваю мышь рядом с трупом койота — там, где стоит прелый запах смерти, — мыши в назидание. Этот койот не просто взял и умер. Его смерть была долгой и мучительной. Пытаясь перепрыгнуть ограду, он брюхом напоролся на колючую проволоку и так там и застрял — долго, видимо, ещё трепыхаясь и пытаясь освободиться, в попытках этих только сильнее разрывая свою плоть.
Я могу за секунду связаться по видеосвязи с человеком на другом конце света, поезда курсируют между городами на магнитных подушках, по моей слюне могут определить, откуда мои предки, но обучать нас продолжают теми же методами, что и сотню лет назад. Единственное, что изменилось с тех пор, – нам перестали калечить пальцы линейками и в школах рядом с белыми детьми иногда можно увидеть азиатов, арабов и афроамериканцев.
В остальном же время застыло, как студень в холодильнике.
Логичным представляется собрать очевидцев крушения собственных надежд и пустить их траурной колонной по школам, университетам, институтам и ПТУ. Чтобы они, один за другим, заходили в классы и лектории и рассказывали учащимся – вот так же, как это делает Джоди: немного восторженно, немного мечтательно, немного с тоской, – о потерянных днях и упущенных возможностях. О том, как жаль узнать, каким дураком ты был все эти годы, ища гарантий там, где их не выдавали. Подобная инъекция исторической несправедливости была бы для меня в своё время во много раз полезнее, чем пары по древнегерманским языкам, лекции о почковании растений и нудные политминутки в лицее.
Но что это всё может значить?
Помню тот шок, который испытал, дочитав «К югу от границы, на запад от солнца» Мураками, где в конце отсутствовал итог и понятная развязка. Было ощущение, будто меня на полпути из роддома бросила родная мама, а к самостоятельной жизни я ещё как бы не то чтобы готов. Я вас избавлю от подобного шока.
Итак, как быть? Ответ очевиден, и вы его знаете.
Следует выплатить ипотеку, отложить на чёрный день, убедиться, что дети выросли, а если не выросли, то завести детей, навести порядок дома, в голове, в психике, в списке дел, разработать идеальный маршрут, дождаться лётной погоды, выйти на пенсию – и смело реализовывать запланированное.
Писать книгу начинайте тогда, когда будет о чём писать. Людей учите, когда они начнут называть вас мудрым. Знакомьтесь с красивыми девушками, когда у вас будет агрессивный спорткар и лёгкая седина на висках и затылке. Заводите собаку, когда созреете убирать за ней в пакетик. Бегите марафон после тридцати лет методичной подготовки. Поднимайтесь на Килиманджаро, когда вас отпустит начальник. Становитесь музыкантом, когда освоите музыкальную грамоту и вас восемь лет будут дрессировать на фортепиано. Говорите, что любите человека после того, как он скажет, что любит вас.
Вам надо удостовериться, что детали смазаны, страховка оформлена, дыры залатаны. Нужно взять планету под зонтик, захватить с собой кислородные баллоны и несколько пар дополнительной обуви. Раздать долги, простить врагов и стать, наконец, бочкой стерильной безопасности, до предела накачанной вакуумом и тишиной уверенности в завтрашнем дне.
Разве есть лучший рецепт счастья, чем жить в его ожидании?
Мы с Джоди неуклюже попрощались, пёс повертел головой и хвостом, я закрыл дверь хижины и вышел, совсем забыв, зачем заходил в этот туристический центр у подножия гор. Наверное, чтобы в очередной раз удостовериться, что делаю всё правильно. В очередной раз поблагодарить себя за то, что, несмотря на страх, риск и неопределённость, продолжаю идти дальше по этому мрачному лесу в поисках залитых солнцем полян, лужаек, поющих птиц и бурлящих источников.
Снова выбежал в коридор к полицейским, посмотрел на них и сказал, заранее зная, что они ничего не поймут, а потому и без особой надежды:
– А вы, может, пришли как раз потому, что где-то НАШЛИ мой паспорт?!!
Но часть их уже распределилась по коридору седьмого этажа и они стучали в другие двери. Не могли же ВСЕ тут потерять свои паспорта? И не могли же полицейские найти ВСЕ паспорта ВСЕХ потерявших паспорта на седьмом этаже этого жилого комплекса в эту чёрную вьетнамскую ночь?? Я, конечно, верю в коммунизм, синхронистичность и в добрую природу человека, но не настолько…
Я снова убежал в апартаменты, включил свет и стал лихорадочно разбирать свои вещи, перерывать рюкзак, дышать громко и часто, чувствовать кровь, бьющую в венах, представлять во всех красках, как на следующий день после Рождества стучусь в двери сначала американского, а потом и белорусского посольства в Хошимине, как пытаюсь всё объяснить и как в посольствах у меня требуют ПАСПОРТ для того, чтобы записать меня на приём, и так далее…
Время шло, и в какой-то момент полицейские стали уже, хоть и понемногу, приоткрывать мою дверь пошире, подозревая, что напали на след злостного преступника, маньяка, нарушителя и мошенника, раз я уже пятнадцать минут не могу показать им свои документы. Наконец моя рука, хаотично погружённая в вещмешок с одеждой, наткнулась на что-то прямоугольное и твёрдое. Паспорт, документы и деньги стоически и слегка надменно лежали в центре комка из одежды. Я вспомнил, что перед выходом в город решил на всякий пожарный так их припрятать от ненужных глаз вьетнамской прислуги.
Я появился в дверях весь радостный, потный и по-прежнему голый.
– Вооооот, – выдохнул я, протягивая им паспорт и задыхаясь от радости.
Главный с серьёзным видом переписал данные на листочек и дал мне ручку. Молодой объяснил:
– Подпишите.
– Что подписать? – не понял я.
– Бумагу подпишите.
– Ну щас, – усмехнулся я. Я только что нашёл почти что потерянный паспорт, а с ним и обрёл, можно сказать, вторую жизнь, а они тут же хотят загнать меня в новую ловушку? – С какой стати? И что это за бумага вообще? Я что, по-вашему, идиот или владею вьетнамским?
На всякий случай я тут же забрал у старшего свой паспорт.
– Здесь написано, что мы проверили вашу регистрацию по месту жительства в этом комплексе и нарушений никаких не выявили.
– Отлично. А если я не подпишу, то нарушение это вдруг внезапно появится?
Гестаповец широко открыл глаза:
– Нет.
– Ну и отлично. Я ничего подписывать не буду.
– Вы не понимаете! – запротестовал он, срываясь на фальцет. – Нужно бумагу подписать. Это же ДОКУМЕНТ!
Я сфотографировал их этот документ. В онлайн-переводчике высветилось: «Такой-то гражданин НЕ зарегистрирован по месту жительства. Во избежание нарушений он ДОЛЖЕН БЫЛ зарегистрироваться по месту жительства».
– Переводчик говорит обратное, – сказал я невозмутимо и посмотрел сначала на старшего, а потом на младшего. Оба засуетились и стали тыкать мне в какое-то слово в бумажке, мол, нет-нет, здесь написано как раз, что я зарегистрирован и что всё хорошо, что мне не о чем беспокоиться.
Волевым жестом руки я остановил их и спросил повторно:
– Нарушений не выявлено?
– Не выявлено, – с готовностью закивали оба.
– Отлично, – повторил я. – Засим доброй вам ночи и успешных дальнейших проверок. Я ничего подписывать не буду. Хотите подпись – несите удостоверенный перевод на английском. Чао.
Старший с уважением окинул меня взглядом и прошептал что-то молодому на ухо. Тот перевёл:
– Что ж, мы понимаем. Спокойной ночи.
С пошатнувшейся верой в коммунизм и синхронистичность я плюхнулся обратно в кровать, потянулся и зарылся в подушку. На лице моём играла улыбка. Всё-таки паспорт при мне… А ещё, подумал я, впереди – долгий и сладкий сон… Как только я закрыл глаза, в дверь снова постучали.
– ЧТО?! – завопил я.
– Простите, сэр, – услышал я извиняющийся голос молодого. – Мы забыли свою ручку.
Звонил сегодня в свою калифорнийскую страховку. Нужно было продлить полис на следующий год.
— Вы рождены мужчиной? — спрашивает страховщик.
Я замешкался. Мужчиной ли я рождён? Никогда не задумывался. Ну вроде мужчиной.
— Мужчиной, — подтвердил я.
— А сейчас идентифицируете себя по-прежнему как мужчина?
Опять секунда размышлений. Что за вопросы? Хотя в самом деле, кем же я себя нынче идентифицирую? Ведь могу же в эту пору либерализма идентифицировать себя и стулом, и шпанской мушкой и левой ягодичной мышцой, например, и при этом все будут серьёзно и понимающе кивать головой.
— Ну так, — говорю, — по-прежнему мужчиной.
Тут на некоторое время замялся уже страховщик.
— Вы знаете, — произнёс он неуверенно, — я всё понимаю, но следующий вопрос я обязан задать. По закону.
Ну, по закону, думаю, так по закону.
— Итак, вы сейчас беременны?
Я чуть не поперхнулся, хоть и нечем было попёрхиваться.
— Чего? — прохрипел я.
Мужчина повторил вопрос:
— Вы беременны?
— Вы не поверите… Нет, не беременен!!
— Хорошо, — страховщик с облегчением выдохнул. — А день рождения?..
— Что день рождения?? — я уже нервно предвкушал следующий вопрос.
— День рождения у вас по-прежнему тот же?
От же сука, пронеслось в голове, издевается!
— Я не хочу, конечно, вас разочаровывать, но с момента моего прошлого страхового полиса день, в который я появился на этот свет, как и год, и месяц, остались такими же! Или же у полисов есть магическое свойство заставлять тебя задним числом родиться в другую дату?!
Если вам нужен театр абсурда и немного истерического смеха — звоните, господа, в Калифорнию.
— Что вы будете, сэр? — спросил чернокожий стюард во время моего полёта в Дубай. — Блинчики или яичницу?
— А яичница с мясом? — уточнил я.
Стюард Эмиратских авиалиний, которые к тому времени уже успели покорить меня своим интерьером и вниманием к деталям, яростно замотал головой.
— Никак нет, сэр! Совсем без мяса!
— Давайте тогда яичницу, — согласился я.
Через пятнадцать минут, дочитав и отложив в сторону книгу, я приступил к еде, только чтобы к своему ужасу обнаружить подле моей потенциальной яичницы две ещё дымящиеся сосиски. Я тут же снова накрыл блюдо фольгой, как христианин, случайно наткнувшийся на томик «Эммануэль» и боящийся быть застуканным.
Когда спустя некоторое время стюард проходил мимо с тележкой, собирая полупустые блюдца у пассажиров, я поинтересовался, как так получилось, что давал он мне яичницу без мяса, а оказалась она — тут я брезлгиво приоткрыл фольгу — с мясом. На что стюард уставился на меня пятикопеечными белками слегка покрасневших глаз:
— Сэр, вообще-то она без мяса!
Теперь уже я в неверии уставился на свой поднос.
— Но вот же, — вскричал я, с отвращением, но смело протыкая сосиски вилкой, — вот же МЯСО!!
Я почувствовал на себе взгляд, которым смотрят на слабоумных.
— Сэр, — проговорил снисходительным тоном чернокожий, — курица, если вы не знали, — это КУРИЦА, а не МЯСО!!!
— Курица — это не мясо? — Про себя я начал нервно посмеиваться. — С каких это пор её понизили в ранге?
— Курица НИКОГДА,— с напором промолвил стюард, — слышите, НИКОГДА не была мясом. Мясо — это ГОВЯДИНА, а курица — это КУРИЦА.
В рядах послышались негромкие смешки пассажиров.
— Возможно, в таком случае, у вас найдутся блинчики… без курицы и без мяса? — осторожно уточнил я.
— Ничего не осталось, извините. Всё роздано! — Он показательно толкнул тележку дальше по салону.
Уходя по длинному узкому проходу, стюард, словно для того, чтобы убедить себя, еле слышно пробурчал:
— Курица — это не мясо…
Официантка в Варшаве принесла чай с уникальным комментарием.
— Этот чай, — говорит, — может быть не очень вкусным, даже скорее всего он невкусный, но вы не пугайтесь, потому что так надо.
На мой вопросительный взгляд официантка пояснила:
— Так надо, он просто лечебный, но невкусный. Вернее, невкусный, но лечебный.
Уходя, она добавила:
— Пейте на здоровье!
Приехал на жд вокзал в Париже, и тут же от неожиданности пригнулся — раздалось четыре знакомые ноты, но я сначала их не узнал. Я продолжил искать свой поезд и платформу, а в голове крутится этот навязчивый джингл: та-тум-та-та. Вы точно помните мелодию, которая проигрывается почти в каждом аэропорту и на каждом вокзале, но она другая и там всего три ноты. Потом сквозь туман мыслей слышу в голове: «Whatever it takes to break, Got to do it», — и наконец доходит: они сп…дили мелодию у Pink Floyd, точнее, у Дэвида Гилмора с одного из его последних альбомов. Песня «Rattle that lock». Вот это наглость. Тут же полез в Гугл. Нет! Оказывается, это Гилмор сп…дил мелодию у французской службы жд! Вернее, как «сп…дил»… Среди художников и артистов принято говорить «вдохновился». Теперь всё утро в голове крутится эта песня, а я под мрачным дождливым небом смотрю, как удаляется Париж.
Читать полностью…
Что если это в принципе невозможно — добиться успеха в будущем? Что если успех — это всегда и без исключения успех здесь и сейчас? Можешь ли ты прийти в состояние благоговения — перед тем, какой необыкновенный этот мир, насколько он полон волшебства и как он слушается тебя и каждой твоей мысли? Можешь ли ты испытать радость прямо сейчас, хотя бы просто от того, что ты есть — в этой вселенной на триллионы галактик, где только пустота, и холод, и неизвестность? В конце концов, можешь ли ты сказать, что готов измениться — сейчас, а не в понедельник или с первого января?
Ты никому не нужен кроме самого себя. Какая страшная истина! Но именно она даст тебе свободу выбирать то, как ты хочешь жить, и могущество изменять своё бытие по собственному велению. До тебя никому нет дела — только в твоих интересах заботиться о себе и делать себя лучше, чем ты был вчера.
Но есть новости и похуже: никто никогда не откроет твой гений. Никто не постучится в дверь с подарком. И никогда не наступит тот день, когда твоё лицо озарит широкая улыбка. Никогда — если ты продолжишь плескаться в этом удобном чане из жалости к себе, вины и сладкого самообмана. Никогда — если будешь винить всех вокруг. Никогда — если просто будешь ждать завтра.
Помнишь, какие у тебя были мечты? Сейчас ты, наверное, считаешь их глупостью. Но нет ничего важнее, чем твои мечты. Только они могут придать смысл тому, что ты здесь родился. Только с ними жизнь перестаёт быть бессмысленной чередой походов на работу, в магазин и в банк за положенной зарплатой. Ты мечтал быть рок-звездой, известным художником, балериной, спортсменом с мировыми рекордами за поясом, ты хотел кайфовать от того, что происходит вокруг, путешествовать, ни от кого не зависеть, быть мастером своего дела, обучать других и быть чемпионом. Но произошло кое-что СТРАШНОЕ. Тебя научили СМИРЕНИЮ. Тебе сказали, что так не бывает и что тебе положена пригоревшая яичница, а не королевский ужин из икры и филе-миньона, а если и бывает, то только у ДРУГИХ, за которыми нужно просто пассивно наблюдать и которым полагается завидовать. И ты поверил. Ты опустил голову и пошёл в офис, как на убой. Когда-то раньше ты бы стал презирать себя за подобное безволие и за это решение — пойти вслед за толпой, собравшейся у скоростного лифта в здании офисного небоскрёба. Но теперь тебе это кажется естественным и ЛОГИЧНЫМ. Все так делают! Ведь так люди и живут!
Следующая новость: НЕ ВСЕ так делают. И это НЕ ЖИЗНЬ. Те, кто не купился на миф или вовремя опомнился, пошли своим путём — полным рисков, неопределённости и дискомфорта, но всё это окупалось глубоким осознанием того, ради чего это делается — ради МЕЧТЫ. Ни одна мечта не бывает глупой. Глупым может быть только отказ от неё. Даже так: нет ничего глупее того, чтобы смириться, отказавшись от того, о чём мечтаешь.
У тебя не будет шанса всё исправить. Может, реинкарнация и существует, но, насколько мне известно, гарантировать её пока никто не может. А из этого следует вывод: гарантирована нам только эта одна, единственная жизнь. И вам не страшно потратить её на посредственность? На оплату счетов, на паршивую еду из ресторанов, на сплетни, на новости, на обсуждение политики, на бессмысленный трёп за бутылкой пива, на страх пойти за мечтой и САМОРЕАЛИЗОВАТЬСЯ? Достичь высот в своём СОБСТВЕННОМ небе?
Вам уже это говорили, и не раз: это НЕ РЕПЕТИЦИЯ. Мы уже давно все с вами на сцене, и у каждого из нас — ГЛАВНАЯ РОЛЬ. Но кто-то со временем скромно перемещается на задний план, кто-то и вовсе срастается с декорациями, превращается в мебель и замёрзших в вечности статистов, а самые смелые — остаются впереди и с каждым днём становятся лучше и ещё смелее.
Сегодня был в центре Ашлэнда, когда заметил клубы дыма возле «Мистической библиотеки», куда как раз собирался зайти. Ну, думаю, горит библиотека и есть в этом определённо что-то мистическое.
Когда подъехал поближе, стало ясно, что горит не библиотека, а небольшое здание рядом. Здание было странное — в виде куба и без окон. Я подумал, что, наверное, какая-нибудь подстанция или что-то в этом роде. Но это не объясняло трубу на крыше здания (там котельная и Цой кочегарит???) и дым, густыми марганцово-чёрными тучами валивший из трубы в ясное ашлендское небо.
Через минуту у загадочного здания уже стояло три полицейские машины и ещё три пожарные. Никто не бросился в здание тушить НЕЧТО, что там горело, — пожарники мило и неспеша беседовали с каким-то седым мужичком лет шестидесяти, что-то у него выясняя. С виду мужичок был владельцем здания — он всё время показывал в его сторону и усиленно и понимающе кивал.
Пока небо чернело от дыма, я разговаривал с родителями по фейстайму. Мама пошутила, что это, наверное, крематорий. Я только задумчиво хмыкнул.
Здание само не горело, поэтому смотреть особо было не на что и я быстро заскучал. Я пошёл в библиотеку. Там я спросил у библиотекарши — пожилой женщины с длинными кудрявыми волосами и выпученными глазами, — что это там горит у соседа. Немного помявшись, она сказала, что это то здание, «где сжигают мёртвых людей».
— Крематорий?! — выдохнул я от удивления.
— Да, — сказала она. — Он самый. Вчера привезли большую новую партию. Хотя… — она задумалась, — непохоже, чтобы это жгли людей.
На мой вопросительный от недоумения взгляд она пояснила:
— Когда люди, дым обычно небольшой и тускло-серый. А здесь — НЕПОНЯТНО ЧТО.
Ушёл я из «Мистической библиотеки», захватив с собой томик «Диалогов с богом». Так, на всякий случай.
Не волнуйтесь (вы же волновались?), я здесь. Пока работаю над новыми текстами, параллельно записываю видео.
В этом видео я рассказал, как я понимаю настоящее, прошлое будущее и чем это помогает:
https://youtu.be/-CqKnIf2S_U
Чуть позже я останавливаюсь на одном из таких полей и, пытаясь не обращать внимание на душистый аромат навоза и снующих перед глазами насекомых, смотрю, как медленно впивается в землю солнечный диск.
Читать полностью…
