-
Дзен-писатель Павел Терешковец, автор книги «Джаз на обочине», колумнист журнала «OnAir»: - о томлении духа - о сарказме - о писательской доле ⚡️Основано на реальных событиях Контакт @grapemile Веб www.tereshkovets.ru
Люди, мне тут отзыв на недавний роман «В бреду» прислали, и я подумал: среди вас тоже есть те, кто обязательно книгу уже прочёл, – так вот, присылайте мне ваши впечатления в личку, долой сомнения. Мне дико интересно, я сгораю от любопытства и анонимность железобетонно гарантирована! В общем, писатель алчет читательского топлива. Пишите!
Читать полностью…
Если писатель перестал выбираться в люди и развлекать вас байками-небылицами, то либо он в депрессии, либо наконец-то взялся за дело.
Читать полностью…
Почему издательства мне не отвечают?
#какиздавать #пишетНастя
Это один из самых популярных и грустных вопросов. Если коротко: потому что авторов куда больше, чем редакторов.
В крупные издательства приходят сотни заявок в месяц. Разбирают их редакторы, перегруженные работой, за которую они чаще всего получают смешные деньги.
Даже если редактор будет рассылать единый шаблон, это займет массу времени. Если вступать в переписку и аргументировать отказы или давать рекомендации ‒ еще больше. Рабочего времени, за которое редактор, разбирающий самотек (входящие заявки), получает зарплату.
Отвечать авторам ‒ долго, дорого, а иногда и крайне неприятно.
Поделюсь своей любимой историей. Я занималась первичным отбором рукописей во Взрослой редакции МИФа и даже честно рассылала шаблоны отказа. Однажды нам предложили к изданию коллекцию писем-треугольничков с фронта. И на вежливый, пусть и шаблонный отказ, я получила такой ответ (цитирую дословно): Идите нахуй!!!
Огромное количество хамства, графомании и нерелевантного контента ‒ тоже одна из причин, почему издательства предпочитают не отвечать в случае отказа. Но хочется верить, что вежливых и уважающих чужое время авторов все же больше :)
Поделиться своим опытом общения с издательствами, а также предложить темы для постов вы можете в нашем чате @alienlitagent 👽
Чувство, что ты делаешь говно, никогда тебя не покидает.
Ты можешь писать свою первую книгу, десятую книгу, можешь только начинать в музыкальной индустрии, можешь развешивать в своём лос-анджелесском пентхаусе платиновые альбомы, твои картины могут раскупать на аукционах, а тебя звать на благотворительные вип-вечеринки, о тебе может знать весь свет – и ты по-прежнему будешь сидеть в тихом полумраке своей студии, грызть ногти, покрываясь испариной, и бесконечно думать, какое же ты делаешь говно.
Говно – неотъемлемая часть творческого процесса. Это прекрасное чувство, что ничто создаваемое тобой, не достойно существования, может быть у тебя в процессе создания, до него или после. Но оно обязательно будет.
Хотя варианты есть всегда, даже в этой неблагодарной с первого, второго и третьего взгляда схеме. Вот: либо стойко говоришь себе, что говно – часть твоей жизни и надо её принять, как перманентную инфляцию рубля, либо идёшь на стройку класть кирпичи и думать о вечном.
Не знаю, как я раньше обходился без спорта. Нет, конечно, знаю, как тут не знать: пил я, горько, регулярно пил, да так что самые заядлые алкаши с благоговейным ужасом меня сторонились. С одной стороны, это работало: в голове ни на какие мысли сил не оставалось, нужно было всего лишь как-то дожить до рассвета. С другой стороны и остальных ещё двух сторон света, схема была напрочь дырявая, хоть я упорно старался этого и не замечать: дожив-таки до рассвета, я предавался таким печальным тёмным мыслям, что лучше бы, казалось, и не начинал.
Но ведь так не могло продолжаться бесконечно. Люди же когда-то умнеют? Кто-то раньше, кто-то позже, кто-то совсем никогда – но умнеют. Я вот был из срединных – тех, кто образумился под тридцатник. Организм был отравлен до степени помершего в болоте скунса, мысли то вылетали в гиперактивную маниакальность, то всё чаще тонули в вязкой зелёной жиже из хандры, смутных чувств о потерянном предназначении и всеобщей обречённости перед ликом Мироздания. Но Ангел, мой Ангел (вы не знали? у меня есть Ангел, да), подкинул мне идею следующего содержания: «Дебил, может, всё-таки хватит?»
Я прислушался. Дело в том, что, во-первых, я никогда не знал, что у меня есть Ангел, а, во-вторых, он никогда раньше на меня не обзывался. Впрочем, последовательности ради, стоит упомянуть, что до тех пор он вообще никак ко мне не обращался. То ли он сам пил (вряд ли, вряд ли...), то ли просто запас его терпения таков, что мне и сегодня не понять этого размаха.
Одним ухом я прислушивался, а другим ртом – продолжал пить, правда, уже с пробужденным любопытством: кто это и что ему от меня надо?
Но Ангел стал появляться всё чаще, причём в самых неподходящих местах и в самые неожиданные моменты. Вот я только зашёл в туалет расслабиться (туалетная комната во все времена была для меня медитационным прибежищем), а тут он – тут как тут. «Что, – говорит, – долбоящер, выйдешь и снова за старое?» Что я ему мог сказать? Я выходил и да – брался за старое.
Или – отснял я целую свадьбу, шестнадцать часов на ногах среди пекла калифорнийских винарен, присел с початой бутылочкой в диких кустах красного, а тут он – выходит, будто бы сам под хмелем, лыбится и ехидно так, как будто что-то задумал: «Всё пьёшь, скотина?» – «Пью», – отвечаю я скорбно и чистосердечно, потупив взгляд на свои припыленные ботинки. И он уходит.
...Чтобы снова вернуться, когда я уже буду, совсем отчаявшись, прикладываться к вермуту. «Ну-ну», – говорит он со значением и каким-то двойным смыслом, только я не понимаю ни первого смысла, ни второго, а лишь пью с таким звуком: «гуль-гуль-гуль», не отрываясь от горлышка: страшно мне, что впереди.
И не зря мне страшно было. Знал бы я, что Ангел затевал, пока выслеживал меня в кустах и туалетах, мгновенно бы всё бросил и сам бы бросился – ему в ноги, умолять о пощаде, врать, манипулировать.
Хотя Ангел мой умный. Его увещеваниями не проведёшь – это я уже потом понял. Говорил же он мне что-то, шептал, нашёптывал, а я раз – и к стакану. А там уже говори мне, не говори: наутро, как доживу, всё равно ничего не упомню. Бывало, он мне и утром что-то вещал необыкновенное, чуть ли не откровения Бытия какие-то, а я – что я? Хреново мне, вот что. Какие ж уж тут беседы. Я отмахивался и шёл в «Трейдер Джоуз» – за своим любимым крафтовым пивом.
А он за мной по пятам плёлся, пытался уберечь. Но – бесполезно. У него своя суперсила: море терпения – у меня – своя: океан игнора. Если я решил, что чего-то нет, то этого и не будет. По крайней мере, до некоторых пор.
Вскоре, конечно, море терпения было выпито, и Ангел забил на свою идею. «Да пошёл ты к такой-то матери, – говорит, – я на такое не подписывался». И исчез куда-то. И страшно мне стало: так вроде как будто пил и с компанией, пусть и игнорировал я её, а так, получается, совсем один остался.
Настроился на медитативный лад. Позади – восемьдесят отредактированных за два месяца страниц новой книги. Приготовился к получасовой йоге и говорю телефону: «Привет, Сири, включи музыку для йоги».
Сначала не понимаю, в чём дело. Словно все чакры вдруг задребезжали в ужасе, а медитативность сделала вид, что сюда и не приходила. Смирение на моём лице сменилось тревожностью, и неопределённость вторглась в мой хрупкий мир.
И тут понимаю. Музыкой для йоги Сири сегодня посчитала композицию Руслана Агоева «На юге», которая кавказско-лезгинскими мотивами теперь гремит в моих утренних покоях, наводя ужас даже на соседей с очень спорным музыкальным вкусом.
Но не это беспокоит меня. А то, что Сири я пишу с заглавной буквы.
Мой график последнего месяца размерен до безобразия.
Встаю в семь, одупляюсь к восьми, два часа читаю что бог пошлёт, завтрак. Потом час редактирую книгу, ещё час-два болтаюсь без дела по улице, добавляю к этому час размышлений и уже – обед. После чего, возможно, некоторое время работаю, а возможно и нет, ещё чуть-чуть в чём-нибудь обязательно сомневаюсь, но наконец отбрасываю сомнения и всё-таки посвящаю час полугимнастике-полуйоге. Ужин. А после ужина наступает самый плодотворный период дня: я включаю телевизор и до посинения смотрю бои без правил, наслаждаясь тем, что сам не в октагоне.
Сон.
Repeat.
Недавно в Клабхаусе познакомился с человеком, работавшим в своё время с Сергеем Довлатовым. Но не это меня впечатлило. Впечатлила меня его теория о том, что Юрию Антонову, судя по всему, двадцать лет назад отрезали яйца. Вот теперь сижу и разбираюсь…
Читать полностью…
Вы же уже знаете, что мой роман «В бреду» пока не приняло ни одно издательство? Как, не говорил? И про название тоже? О, да вы столько пропустили...
Наверное, стоило редакторам увидеть название – сразу удаляли письмо, а мой контакт заносили в чёрный список. Потом я стал отсылать роман в литературные журналы, так там, поди, выкидывали его тут же на помойку, прикармливать-травить крыс хлорированной бумагой с китайскими чернилами.
А сегодня так вообще – одна копия и вовсе вернулась мне по почте, с небрежной надписью «Возврат за невостребованием» и искомканным, как из задницы, неоткрытым конвертом. Эка наглость, даже внутрь не заглянули! Более того – на почте ещё испросили с меня десять долларов за пересылку. Предвижу ваш вопрос – нет, адрес правильный. Может, пока письмо шло, они вконец обанкротились? Надеюсь...
И тем не менее, я по-прежнему ищу умное издательство, которое узреет в пятидесяти моих тысячах слов истинный потенциал, а от некоторых издательств ещё даже жду ответа, хоть, конечно, и не надеюсь – зачем? Тем более что в известный своей длинной историей и влиятельный в узких кругах журнал «Волга» роман всё-таки приняли: там у редакторов, видать, есть нюх на будущие бестселлеры.
«Номер вот-вот выйдет, – говорю я себе каждую ночь вместо молитвы, – тогда и заживём».
Да и вообще, знаете, всё это прекрасно. Пока роман мой блуждал по рукам добросовестных и не очень редакторов, пока банкротились журналы, я написал целых две ещё книги, одна из которых – собственно, о том, как роман блуждает по рукам недобросовестных и очень редакторов, как банкротятся журналы, пока идёт к ним моё письмо, и так далее. Сансара. Так что, можно сказать, им ещё большой от меня поклон за такую поддачу полагается.
Вот.
Пришёл хозяин шале. В валенках, шапке-ушанке, с ярым намерением починить мне телевизор.
Я несколько дней самоотверженно смотрел три единственных канала, я сжимал зубы, скрежетал сердцем и мозгами, но смотрел, потому что больше смотреть было нечего: другие каналы не работали, – но на третьи сутки я сломался.
«Приходите, – говорю, – чините. Я так больше не могу».
Сквозила в этом хозяине какая-то добродушная лояльность, понимание того, в какой тележопе я оказался.
– Это всё беларусское, – говорил он, ковыряясь в ТВ-приставке. – Придумали в Беларуси, произведено в Китае – чего ещё ждать от такого говна?
Спустя полчаса каналы заработали, а хозяин только, кажется, ещё больше погрузился в пучину ярости:
– Я тридцать лет живу в этой стране! Тридцать лет, понимаешь? – он стоял уже в дверях, но никуда, видно было, уходить не собирался, а только распаливался с каждой секундой, только входил во вкус: тут в деревне не часто доводится кому-то открыть свою душу. – И все говорят: трудолюбие, трудолюбие... Мол, беларусы – трудолюбивый народ. Сука, да какой же он трудолюбивый, где он трудолюбивый, а?! Скажешь мне?
В его словах чувствовалась угроза. Он узнал во мне беларуса? Я испуганно мотал головой.
– То-то же! Нихрена он не трудолюбивый, вот что я тебе скажу. Трудолюбие, наверное, должно ведь в чём-то выражаться? Должно? Должно. Вот я – семь домов в этом захолустье построил. Своими руками воздвиг, кровью, потом и водкой. Вот оно – моё трудолюбие, могу его показать каждому. А беларусы что? В чём выражается их трудолюбие?
Я испуганно пожимал плечами.
– То-то и оно! Я тебе скажу в чём. Раньше я был автомехаником. Так вот приезжает ко мне мужик, только что в салоне купил машину, «Джили», восемьдесят километров только проехал – и уже у меня в авторемонте, спрашивает угрюмо: «Скажите, – разводит руками, – пожалуйста, в чём дело, не пойму. Купил машину, а пока по дождю ехал, вода стала стекать... по обратной стороне лобового...» По обратной, Карл! – (он так и сказал: «Карл!») – Я начал смотреть его этот сраный «Джили», и знаешь что, оказывается? Оказывается, что вместо сварки деталей через каждые пять сантиметров, как положено по нормам, они сварены – через каждые полметра. А поэтому пока мужик до меня доехал, машину так перекосило, что дождь вёдрами в салон полил. Странно вообще, как она на автостраде не развалилась. Так вот у меня вопрос: где, блять, их трудолюбие, если они даже сварить нормально не могут?!
Я испуганно моргал глазами.
– Сам я из России, но уже давно себя беларусом считаю, полжизни тут прокумекал. И ни разу их трудолюбия не заметил. Знаешь, есть такой анекдот. Как на Западе проверяют герметичность машины? Берут машину, закрывают в ней кошку, и если на следующий день кошка сдохла – значит, всё герметично. А у нас как? Закрывают в машине кошку, и если на следующий день она из машины не съебала – значит, всё герметично! Капиш?
Я испуганно кивал головой.
– Ладно, – махнул хозяин рукой. – Это всё бесполезно, сотрясание воздуха. Как делали всё через жопу, так и продолжат...
Хозяин скрипнул дверью и скрылся в двадцатиградусном морозе Витебской области, а я осел в пышный диван с психоделичными советскими узорами и включил телевизор.
Нет, ну серьёзно. Это уже не смешно. Правда.
Заказал на «Озоне» блокнот из крафтовой бумаги. Это которая коричневая, жёсткая и непопулярная. На советскую туалетную чем-то похожа, но сейчас не об этом.
Поймите, я заказал этот чёртов блокнот, я ничего другого не просил у вселенной, а получил... розовый ежедневник с изображением розового фламинго. Вот что мне с ним теперь делать? Племяннице такое дарить ещё рано. Всем остальным моим друзьям женского пола – уже поздно. И вообще – что подумают люди, если я начну раздаривать розовые блокноты с розовыми фламинго?
Возмущённый, я написал в техподдержку. Так, мол, и так, говорю, вы что, совсем одурели? Кто снабжает вас тяжёлыми наркотиками?? Где фламинго и где – крафтовая бумага?!
Оператор пять раз извинился (я считал), сказал даже, что «понимает мои эмоции» (видимо, так у них написано в инструкции), и предложил мне вернуть блокнот. Я с готовностью согласился, в личном кабинете нажал «Оформить возврат» и смотрю, как отупевшее животное, на варианты возврата, коих два: вернуть курьером – написано «недоступно», и вернуть самостоятельно – написано «недоступно».
Пишу опять в техподдержку. Куда, говорю, возвращать-то, если все варианты возврата недоступны?!
Оператор снова извиняется, расстилается, как только может, но завершает всё неожиданным поворотом:
– Вам, – говорит, – надо сначала сфотографировать упаковку, потом – еженедельник, выслать нам в личном кабинете и то, и другое, а потом пойти на почту и отправить нам еженедельник обратно в Россию – уже в своей упаковке.
Матерюсь про себя трёхэтажным матом. Опять меня поимели.
– Вот вам адрес: ... – продолжает оператор. – А чек потом пришлите нам отдельно, мы вернём вам деньги за пересылку.
Пожалуй, решил я тут, оставлю себе этот чёртов розовый блокнот. С розовым фламинго. И чёрт с ней, с этой крафтовой бумагой...
На днях одной ногой провалился под лёд.
На мне, конечно, были мои кожаные зимние сапоги с шерстью какого-то редкого из Красной книги животного для температуры минус сорок, но это не имело значения, потому что провалился я знатно, то есть выше колена, а выше колена сапогов, как понимаете, не наблюдалось. Матерясь, я выдернул обмокшую ногу из какой-то полуболотистой говняной трясины, скрытой ранее под толщей ослепительно белого нежного на вид снега, и тут же извлёк для себя два больших философских урока:
1. Не всегда то, что снаружи, соответствует тому, что внутри
2. Никакие самые крутейшие прибамбасы не спасут тебя, если ты идёшь по неверной дороге
Поэтому если будете этой зимой проваливаться под лёд, постарайтесь сделать так, чтобы провал этот не был напрасен. Оправдайте его какими-нибудь умными мыслями.
Очередной звонок от компании, доставляющей воду:
– Вы знаете, у меня терминал сломался, – это курьер.
– Теперь да, – говорю, – знаю.
(Дышит в трубку).
– И? – пытаюсь я продолжить беспредметный разговор.
– Не знаю, что теперь делать...
Ко мне едут десять десятилитровых бутылей, на секундочку. Это, конечно, не ахти что, но, учитывая, что со своей нормой водопотребления на сей раз я как-то промахнулся и уже с субботы сократил её вдвое, а в воскресенье, считай, и вообще перестал пить, – то теперь у нас с курьером такие, получается, нездоровые, отношения, что он – абьюзер, а я – как бы жертва.
– Вы звоните мне, чтобы я помог вам с поиском решения?
(Неуверенно дышит в трубку, а я, облизывая сухие губы, матерюсь в обезвоженной своей голове).
– Вообще, что-то я не пойму, как он у вас сломался? – начинаю я недоверчиво озвучивать ему свои мысли. И параллельно вспоминаю, что это не первый раз, когда терминал у них ломается прямо на подъезде к моему адресу. – Почему он у вас всегда ломается? – говорю я почти обречённо, при этом невольно повышая тон, потому что знаю же: не сломался он, ни черта он не сломался.
Просто ребята эти из ООО «Аброникс», продающего воду «Славная», далеко не так славны, как их вода. У них какая-то своя схема из девяностых, когда расчёт желательно только наличкой, в обход всяких касс, терминалов, приходов и расходов. Но так-то тебе никто не скажет: знаете, у нас чёрная бухгалтерия, на сайте мы обязаны предоставлять опцию расчёта по терминалу, но на деле будем принимать от вас только нал и всем курьерам дана команда, чтобы терминалы «ломались» по пути к клиентам. А курьеры что – люди подневольные: звонят жертвам финмахинаций и мнутся, как вот этот экземпляр:
– Ну, я что-то сейчас был у человека, доставлял воду, он провёл карту – и терминал сломался...
Какая героическая история.
Им стоило бы открыть отдел по сторителлингу, думаю я, чтобы обучать курьеров чему-то поинтересней, чтобы лживые истории их были с завязкой, кульминацией и совершенно неожиданной развязкой, а не вот это вот – «доставлял воду и терминал сломался».
– И что делать? – спрашиваю я, кидаю я ему ту же монету. Мне интересно, какие у них припасены варианты на тот случай, если клиент несговорчив, упёрт и подозрителен. Какие у них прописаны сценарии?
– Может, у вас будет наличка? – как будто виновато говорит курьер, сам же всё понимает, зараза, самому уже неудобно перед лицом человечества, всей прекрасной Беларуси, мной, но и не забывает он вместе с тем, что человек-то он какой? Правильно, подневольный.
– Может, и будет... – даю я ему надежду и тут же сухо её обрываю: – А может и нет.
(Тяжело дышит в трубку).
– И что делать? – настойчиво повторяю я свой вопрос, теперь уже в свете новых открывшихся обстоятельств, что шансы на присутствие в моей обители налички примерно пятьдесят на пятьдесят.
– Ну... – я прям слышу, как он думает. Так думает, что мне жалко его становится, но я не даю слабину. Я молчу. А он говорит: – ...ну, отмените тогда заказ... наверное...
Столько многоточий в речи человека я не слышал ещё никогда. Такая дикая неуверенность сквозит в его словах, что мне начинает казаться, будто передо мной просто неопытный игрок в покер: совершенно не умеет блефовать, никакой элегантности. Думает, что отменой заказа заставит меня найти вдруг кэш в моих закромах? Хер там! Ни за что в жизни. Ха.
– Что ж, – говорю я с досадой, – придётся, похоже, отменить. Что поделать... Жаль, однако, жаль, хороший ведь был заказ...
Я его как бы прощупываю. Мне надо понять его стратегию и вообще – есть ли она у него. Но с его следующими словами, в которых я слышу даже некое туманное облегчение, что не придётся дальше погрязать во лжи и манипуляциях, понимаю, что стратегии нет. Нет никакой стратегии. И сладкое слово блеф мужику не знакомо.
– Хорошо, тогда отменяем?
Если вы ещё не добрались до моего подкаста о людях, кардинально изменявших свою жизнь, публикую здесь для вас небольшой тизер, где Юля Мельникова, дизайнер и предпринимательница из Петербурга, в подробностях рассказывает, как после 10 лет работы бросила карьеру графического дизайнера, с нуля создала самый гламурный в России кемпинг, на самом пике неожиданно его продала и занялась интерьерным дизайном.
Целиком послушать эпизод можно на Эппл подкастах или в Яндекс музыке.
Пришёл первый профессиональный перевод моего рассказа об эмиграции в штаты на английский. Впечатления странные: как будто читаешь иностранного автора и в то же время в каждой строчке узнаёшь себя.
В английском языке есть хорошее слово для моих ощущений, соответствие которому в русском я подобрать затрудняюсь: «creepy». Что-то вроде нашенского «стрёмно». Вот ты читаешь свой текст, но он как бы уже и не твой, и на другом совершенно языке, и вообще ощущение, словно наблюдаешь за собой со стороны. Стрёмно. И тут к «стрёмно» ещё примешивается какой-то дикий юношеский восторг, а от такого непонятного микса становится только ещё стремнее.
Короче, поди разберись.
Но результатом я, конечно, приятно удивлён. Теперь осталось только, чтобы где-нибудь напечатали…
Три почти года просуществовал в чёрно-белой строго-мраморной палитре, как будто нет на свете ничего серьёзней и как будто мир – это борьба, а сознание – сплошное выживание. Надоело, чёрт возьми. Сколько можно, сказал я себе, сел и за день всё переделал – теперь он оранжевый и весёлый, и, смотря на него, вам не захочется удушиться грязным носком мрачного лесоруба. А заодно там есть все мои рассказы и опубликованные книги.
Смотрите сами: www.tereshkovets.ru
Я хоть уже давно и не пью и, как всякий непьющий, это дело высокомерно презираю, но думаю всё же, что многим здесь это будет знакомо, особенно в утро субботы:
«Каждый раз, как я напиваюсь, мое похмелье — муки совести. Ведь нельзя же без содрогания касаться того, что никак не удается ни забыть, ни припомнить, — вот того как раз, что только подозреваешь за собой»
«Побег», Суламиф Мендельсон
#полезное
Помните, я вам рассказывал, как почти ни одно издательство так и не ответило на мой последний роман «В бреду», я впал в депрессию, перестал есть, взял в руки бритву?.. Шучу, издательства отмолчались, а книгу мою в итоге опубликовали в известном литературном журнале.
Так вот, если вы писатель или хотите узнать, откуда растут ноги у такой вопиющей, казалось бы, несправедливости, что вот сидишь ты, пишешь каждое слово, потеешь, как собака, устаёшь, как последняя сволочь, выжимаешь себя как тряпку, а в ответ – молчок и ни строчки сострадания, – в общем если вам интересно, почему так происходит, то вот вам разгадка из первых, что называется, рук:
И на меня обрушилось: сначала одно, потом другое, то да сё, третее-десятое – и так без конца без края, пока однажды я не обнаружил себя под капельницей, а вокруг – жёлтые какие-то стены, люди страшные, и чувствую – сам Бог со мной говорит. Поняли где-то там, что случай мой запущенный, Ангел, видимо, пожаловался боссу, и пришлось самому главному за меня взяться. А он не такой, как вы думаете, и уж тем более не такой, как думал я. Нифига там не добрый дядечка с пушистой седой бородой. Конечно, намерения его чисты и безупречны, но вот методы – с методами я бы поспорил. Хотя, конечно, плевать он хотел с девяти километров на мои споры.
Как сейчас помню: открывает он передо мной двери (двери скрипят, а я с укором думаю, почему не смажут) и говорит: «Проходи, проходи, тебе сюда, не стесняйся». Ну я что. Мне стесняться некого, даже Его. Я и вошёл.
И если раньше на меня всё только рушилось, то теперь я вскричал: «Ебёна царица уготованная, выпустите меня отсюда!» Только было уже поздно: котлы бурлили, раскалённая кочерга была наготове, а двери – надёжно заперты не на засов даже – на современный какой-то замок, открывающийся чипом. До сих пор неясна мне такая дихотомия их мироустройства: двери скрипят, а замок – по последнему писку.
Был я там какое-то время. Колотился. Изнывал. Агонизировал, слюни пускал. Даже иногда молился. Я был триста раз испытан, пятьсот – закалён, тысячу – растоптан. Я метался и не находил себе места, прощал и ненавидел, припоминал лихим словом заложившего меня Ангела.
И как-то весной услышал я знакомый скрип. Дверь пикнула, замок открылся, а за ним – и дверь. И говорит мне секретарша раздражённо: «Выходите, не занимайте комнату». Я даже растерялся, что ей ответить, и, ничего не ответив, так и ушёл, прижав плечи к ушам и не оглядываясь.
В общем, пить я перестал. И много чего ещё другого – перестал. Но мыслишки временами всё так же шалят и подшаливают, только теперь я научился подлецов отлавливать и топить в Лете в зародыше. Я вскакиваю, как на коня, на тренажёр, велосипед или свой коврик – и пронзаюсь потным физическим бытием, пока с меня не начинает капать, как с возбуждённой ивы. А одним глазом – всё так же кошусь на Ангела, он ведь никуда не ушёл, да и не уйдёт он никуда, я знаю. Он предан похлеще собаки, и я за это его люблю.
Больше мне с ним не страшно, нет. Я наоборот – вижу, зачем он тут вообще околачивается: всё это время, начиная с восемьдесят седьмого и на протяжении всех моих пятнадцати прошлых жизней – он за мной присматривал, как за младенцем. Он смотрел за мной, направлял в обход открытых люков и раздолбанных дорог всего мира, давал мне пинок налево, когда нужно было налево, и направо, когда – направо. Только вот я не всегда верно истолковывал его манеры.
Вообще, нам с ним есть над чем поработать. Он ведь тоже не идеальный, он сам это понимает. Но субординация есть субординация, ничего не поделаешь. Я привык к его методам, я стал чуток и внимателен к пинкам, хоть иногда, конечно, чересчур бываю поглощён собой, но он мне эти мелкие огрехи прощает, а я проникаюсь к нему всё большим доверием.
Сейчас, например, я лежу в ванной, это пятьдесят литров хлорированной водопроводной воды и двести граммов пищевой соды, передо мной – литр крепко заваренного краснодарского чая, я хлебаю его из глиняной пиалы, расслабляя члены, и медленно, размеренно веду неспешную беседу с Ангелом. Он что-то говорит, я ему что-то отвечаю, и мы смеёмся над прошлым, вместе предвкушая будущее.
И угощаю я его чаем, да.
Когда хочу посмотреть трагедию, я просто включаю скандинавскую комедию. А вы?
Читать полностью…
Сегодня, пока я в полутумане наворачивал круги по стадиону, где в последний раз бегал восемнадцать лет назад, внимательно смотрел я на одного подозрительного дворника.
Семь утра, невинные души лениво выходят на работу, просыпаются птицы, собаки и бобры, вчерашнее дерьмо уже не кажется таким дерьмовым, но не всё так радужно. Ведь пока я бегу по асфальту, кто-то пытается одолеть похмелье, кто-то закапывает трупы в песок, кто-то – подозрительно ведёт себя на стадионе.
Честное слово, я уже забыл, как это бывает. Выходишь в свежесть, в твоей коже оловом застыл экзистенциальный ужас, но в кармане – небольшие двести пятьдесят, теплятся, дают надежду, и тошнота как бы сама собой растворяется в утреннем тумане. Тебе и пить-то на самом деле необязательно: главное – чтобы карман был не пуст, чтобы сердце грелось близостью процента.
И вот с таким вот скарбом ты способен на всё и готов на многое. Ты можешь даже с утра мести асфальт у школы номер сорок девять, тебя не остановить. На голове твоей – покошенная красная шапка, но и на неё тебе плевать. Вся вселенная поместилась в маленькое пространство материи.
Смотрел я на него, смотрел и думал: когда же сорвётся? Вначале облик у него был бодрый и даже немножко надменный, он свысока смотрел на вещи и на меня, одинокого бегуна. К пятому кругу в его чертах и движениях проступило напряжение. Он уже пять раз подмёл асфальт, ещё пять – траву рядом, ходил с метлой туда-сюда, видно было: неймётся человеку, не находит он уже себе места в этом мире. К десятому он совсем обвис на метле, воткнув её в землю и чуть-чуть сам подшатываясь.
И на пятнадцатом это наконец произошло, в самом классическом своём исполнении. Дворник презренно отвернулся от круга, как от центра позора и вины, воззрился в пустоту, на мгновение воздев к небу очи, потом как-то сгорбился неестественно, левой рукой благоговейно отодвинул край замызганной униформы, правой ловко и выученно нырнул внутрь, после чего голова его вновь запрокинулась к небесам, задержалась там на некоторое время и – мягко на шарнирах ожившей шеи вернулась обратно.
Дворник уверенно после этого пасса закурил и на моём уже шестнадцатом кругу стал, присвистывая, мести и траву, и асфальт, и всё между ними с таким остервенением, что можно было без тени сомнения утверждать: нашёл дело своей жизни, это – его призвание. Не может человек так красиво мести улицу без того, чтобы это дано было ему от рождения. Не может.
Я пробежал двадцать кругов и исчез со стадиона, а дворник всё ещё мёл в тиши понедельника, правда, пылу поубавилось, но я знал: недалёк тот священный миг, когда он снова застынет среди этого туманного пейзажа с запрокинутой кверху головой – и опять улицы заблестят чистотой, и опять будущее временно засверкает блаженством.
Как я уже говорил, издательства на мой роман отреагировали холодно, то есть решили высокомерно отмолчаться, но я был бы не я, если бы сложил руки и со смиренной харей покорился неотвратимой судьбе. Плевал я на чужое высокомерие. Я стал посылать рукопись в литературные журналы, настойчиво и упёрто, и, как оказалось, не зря.
Вчера роман «В бреду» опубликовали в журнале «Волга», и сейчас его можно прочитать онлайн, причём совершенно – внимание, – совершенно бесплатно. И если в случае с покупкой бумажной или электронной книги всегда найдётся отмазка, почему её не купить («лучше куплю на эти деньги штрудель»), то здесь так не выйдет: бесплатно у вас есть, причём много, интернет тоже, поэтому переходите по ссылке, читайте и откровенно пишите мне в личку, что об этом всём думаете (бросить, например, писательство и пойти мести асфальт или всё же корябать что-то дальше).
Хотя, конечно, вы уже и так несомненно поняли, что никого я слушать не стану. Я возьму следующий лист, чашку крепкого чая со штруделем и – вперёд. И никаких отмазок.
Почему-то именно к моей бороде бабушки относятся особенно неравнодушно, питают к ней какое-то отвращение напополам с безответной любовью. Сегодня занесло меня в одну далёкую гомельскую деревушку. На единственном перекрёстке отдыхала с корзиной на кривой могучей спине старушка – кому ж ещё там было отдыхать.
Старушка загадочно улыбалась. В основном загадочность шла от мистически отсутствовавших в её улыбке трёх-четырёх передних зубов.
– Ну и зачем тебе это, внучек? – огорошила она меня неожиданным вопросом, как обухом, когда я подошёл ближе.
– Что именно? – Я растерялся и остановился, ища взглядом того, кому могла быть предназначена эта реплика, и никого, конечно, не находя.
– Борода твоя! На кой она тебе, твоя бородень?
– Ну как... – нервничая, пытался я собрать свои разрозненные мысли в кучку. – Это ж борода не обычная, а рыжая, – лепетал я, – таких, сами понимаете, немного. Разве ж могу я лишить других такого уникального удовольствия на неё таращиться?
Но куда мне было со своей скупой метаиронией тягаться с мудростью беззубой бабки? Бабка звонко засмеялась сквозь отсутствующие зубы в весеннюю атмосферу воздуха:
– Та что ты понимаешь! Все их сейчас носють! Петра на вас нету... Сброй её, внучек, сброй, послушай меня, старую! Потому что всё это, – и тут она ёмко подытожила свою обличительную речь, я приготовился услышать «от лукавого», но раздалось кое-что позначительней: – Всё это, – молвила невинная бабуся, – хуйня! – И снова её переливистый смех огласил долины, и вороны в обмороке попадали с веток.
– Бабушка, – крикнул я ей, обещая-оправдываясь, вдогонку, пока она, ухмыляясь, скрывалась уже со своей корзиной мудрости за углом какого-то покосившегося дома, – я ведь к лету собираюсь её сбрить!..
А потом шёл и думал, как баран: права бабка или не права? Нужен ли на нас Пётр или, может, сбрить бороду, не дожидаясь лета?
И ласковое бабушкино слово «хуйня» медным лихим перезвоном затихало у меня за спиной.
Я никуда не пропадал. Со мной просто случилось несколько занимательных вещей:
1. Я занялся редактурой своей второй книги (первый роман, написанный за пять дней этим летом, скоро выходит в литературном журнале «Волга», напишу об этом позже), а редактура – это вам не книгу написать, тут действительно приходится работать.
2. Я влип в Клабхаус. Если вы ещё не знаете, что это, – лучше и не узнавайте, только если у вас нет лишних пары часов в день.
3. Я на две недели уезжал в беларусскую дикую глубинку, где занимался собой, медитациями и бегом босиком по снегу, записывал новые выпуски подкаста и учился стоически реагировать на скребущуюся по ночам мышь в обшивке дома и на мёртвых по утрам в раковине пауков размером с пол человеческой ладони.
Поэтому скоро вернусь, как только закончу с редактурой, не уходите.
Дворник с выбитым передним зубом рассказал мне сегодня (я его не просил), что на его участке размером сорок на сто пятьдесят, в деревне где-то за Минском, растёт большой-большой дуб. Дубу, по словам дворника, ровно двести пятьдесят лет. «Ровно двести пятьдесят! – восклицал он, поднимая вверх лопату. – Ну, может двести двадцать или там двести тридцать...»
Этот дуб знали его родители, родители его родителей, прадеды и так далее. Дубу повезло – он остался единственным на многие километры, которого пощадили короеды.
– А ещё, – с восторгом рассказывал дворник последнюю сводку новостей, – на днях было минус двадцать пять, а они все, короеды эти поганые, при таких температурах дохнут! Хахахаха!
Кроме этого я узнал, что у того дворникового дуба обитает коршун, который не даёт покоя тамошним голубям: он терроризирует и охотится на голубей. А также что дуб – высотой с девятиэтажный дом и после обеда даёт такую длинную и обширную тень, что мрак от него окутывает весь участок и летом он, дворник, может спокойно отдыхать в этой тени от солнечного пекла.
Странно. Но интересно.
Я как-то неловко поблагодарил дворника, ещё раз мельком взглянул на его передний верхний зуб, которого не было, и пошёл, утопая в снегу, куда-то в метель, сам забыв, зачем я вообще вышел.
Шёл по улице, хрустел снегом, а мимо – две бабушки, закутанные в семьсот двадцать платков, уютные такие, с добрыми глазами, тонущими в мудрых лицах. Я шёл на север, они, естественно, – на юг, и вот сближаемся мы, и я слышу, одна говорит:
– Вот, – говорит, – сейчас молодёжь пошла... В наше время, помнишь? Устраивались на работу, так мне, допустим, даже стыдно было спросить, сколько получать буду, понимаешь!
– Ой, какой там, Егоровна! – отвечает вторая с ностальгической грустью в шелестящем голосе. – Я вообще никогда не спрашивала. Сколько получать буду узнавала только в день первой зарплаты...
Разминулись мы в самом сердце пурги, и я побрёл дальше, отягощённый их мыслями. Действительно, что за молодёжь пошла... Нас теперь только деньги и интересуют, получается. Теперь вообще всё не пойми как: сначала думаем, сколько нужно, а уже потом – работу под цифру подбираем.
Вот постарею я однажды, завернусь в платок и пойду с товарищем обсуждать низкие моральные нравы нового поколения.
Я молча признаю собственное поражение. Я иду к кожаной монетнице, роюсь в ней, раскидываю в стороны всякие кредитные, дебетовые, визитные карточки, тысячи старых, пожелтевших, никому не нужных чеков, чехол от телефона, что-то ещё и что-то ещё, пока на самом дне не обнаруживаю пару бумажек, сам вид которых стал мне уже чужим: я не помню, когда в последний раз рассчитывался с кем-либо наличными деньгами, кроме ООО «Аброникс», конечно. Я пожимаю плечами, вздыхаю и поверженно бормочу в трубку:
– Приезжайте. Нашёл.
Фак, фак, фак. Наткнулся на сайт дизайнерских вещей и предметов интерьера. В миру как шопоголик я не известен, зато известен в таком качестве самому себе, если нюх наводит меня на что-то красивое. Слабость к изящному и лёгкое недоумение при виде вещей обывательско-примитивных со мной с самого детства.
К тому же я ровно год не бывал в магазинах. Если бы у меня был финансовый ассистент, он бы от радости за все сэкономленные средства уже много месяцев пребывал в запое. Не скажу, что по магазинам я скучаю. Нет, зависимость эта более изящна. Если её, как энергию нижней чакры, не тревожить, она не тревожит тебя. Она успокаивается, но никуда не уходит. Она всего лишь временно куда-то прячется, зато в самый ответственный момент, когда ты вроде бы только на секунду открыл сайт с дизайнерскими вещами, она с шумом врывается обратно, как незваный гость, крепко берёт тебя за яйца шею и шипит в лицо: «Покупай, говорю, покупай, сволочь...»
Вместо этого я лихорадочно вспоминаю приёмы для людей с зависимостями. Выписываю на листочек плюсы и минусы, глубоко и медленно дышу животом, пытаюсь сосредоточиться на кончике носа, начинаю читать, в конце концов, Библию. А когда ничего из перечисленного не получается – иду жрать мёд с шоколадом и чуть ли не плакать.
И ладно бы ещё цены были человеческие – купил бы что-то да успокоился, но цены, как и вещи – дизайнерские, то есть не имеют ничего общего с какой бы то ни было логикой. Такое ощущение, будто я попал в мини-версию аукциона Сотбис. Вот смотрю, например, салатница – белая обычная фарфоровая миска, но! У неё есть – внимание! – небольшая выемка для ложки. И вот эта вот сраная выемка делает из белой миски – дизайнерскую салатницу стоимостью в сто двадцать долларов.
Или приставная вешалка-лестница. Две деревянные палки с тремя перпендикулярными железными прутьями – приставляй к стене и вешай что душе угодно: носки, трусы, чужие носки, чужие трусы. Но по какой-то неведомой причине эти палки с прутьями стоят не как палки с прутьями, а как три куска палладия – двести пятьдесят долларов. Я рву на себе волосы. Вещь-то вроде нужная в хозяйстве, но цена...
Зеркало. Круглое зеркало без вкраплений драгметаллов, никакого калифорния 252. То есть да, вы всё правильно поняли: обычное круглое зеркало. В тонкой железной раме. Не полированный кусок обсидиана, как в старину, не бронзовый диск, даже без слоя серебра. Обыкновенный кусок стекла с отражающей поверхностью. Сколько? Триста долларов, батенька, вот сколько.
Ваза обыкновенная. Сто баксов. Лейка. Сто. Корзина для мусора. Сто. Продолжать? Плафон – триста. Зонт – сто пятьдесят. Кружка. Пятьдесят. Можно перечислять бесконечно и бесконечно вздыхать и ужасаться.
Надо ли говорить, что сайт я закрыл в чуть более подавленном настроении, чем когда его открывал. Конечно, я ничего не купил. Любование всей этой красотой лишь раззадорило мою шоппинг-чакру. Сердце обливалось кровью, но фантомный финансист во мне ликовал.
Я ничего не купил, но мысленно всё-таки сделал пометку: как только вся эта история с пандемией закончится – пойти в ближайший дизайнерский магазин и подчистую спустить все накопления на ненужные, но такие роскошные вещи.
Прочитал тут недавно про Юру Олешу:
«Однажды, узнав, что существуют разные категории похорон советских писателей, он поинтересовался, по какой категории похоронят его. Ему объяснили, что похоронили бы его по самой высшей, самой дорогой категории. Олеша ответил: нельзя ли похоронить его по самой низкой категории, а разницу вернуть сейчас?…»
Итак, какую категорию выберете вы?
Пока тут готовился к интервью с Олегом Минаковым из «RoubleZone», поющему, по словам многих, как Джо Кокер, вдруг понял, что Джо Кокер – один из немногих, кто с возрастом, вопреки логике и природным законам бытия, не увядал, не тускнел и не разваливался, а наоборот – становился только красивее. Не знаю, каким он там фиксился эликсиром, какими интервальными тренировками занимался и сколько слоёв тональника клал на лицо перед съёмками, но я тоже теперь хочу стареть красиво.
Читать полностью…
