Валерий Соловей начал любопытный эксперимент. Он фактически сейчас пишет альтернативную политическую историю сегодняшней России. Да-да, это именно не политический анализ, а сериал в жанре альтернативной истории. Нам трудно, конечно, привыкнуть к мысли, что можно сочинять сериал в форме квазианализа. У нас в голове плотно сидит догма о разделении жанров (здесь, мол, наука, а там литература), но на самом деле все новаторские идеи находятся на стыке разных творческих миров. И только зрительский интерес может показать, насколько востребован на рынке массовых развлечений очередной жанровый переворот. Судя по тому, что российский зритель все чаще переходит от оценки «Брр, что за чушь!» к вопросу «Ха-ха, а что же будет дальше?», Соловью эксперимент пока удается.
Сильным ходом сценариста стало, бесспорно, приглашение на главную роль неформального правителя России мрачного, аскетичного и загадочного Николая Патрушева. Массовый зритель, почитающий усатого грозного Сталина и травящий анекдоты про лысого Никиту-кукурузника, должен клюнуть именно на Патрушева, а не на какого-нибудь там Михаила Мишустина, хотя по конституции именно премьер-министр должен исполнять обязанности главы государства. Но причем здесь конституция, если у нас сериал, а не политический анализ?
Впрочем, сериалы снимать тяжело. Главная их проблема состоит в том, что с какой-нибудь сто двадцать пятой серии зритель начинает скучать и переключать каналы. Требуется принципиально новый сюжетный ход. И тот, кто придумал начальные ходы, втянувшие в сериал миллионы зрителей, может не справиться с развитием сюжета. Давно уже не работают методы Агаты Кристи, когда для удержания читателя можно было добавить к первому трупу еще парочку. Теперь нужны ведьмы, дементоры или что-то совсем необычное. Справится ли Соловей?
Кстати, у нас есть еще один похожий опыт трансформации жанров – телеграмканал Дмитрия Медведева. Если слегка упростить, я бы сказал, что иностранный агент Валерий Соловей пишет утопию, а заместитель секретаря Совета безопасности Дмитрий Медведев – антиутопию. И все это в жанре альтернативной истории. Удивительно, не правда ли? Но, каково время, таковы и истории.
Последнее время я мало выступаю, поскольку много читаю и пишу. Книги в моей жизни постепенно вытесняют лекции. Но в ближайшие дни у меня будет сразу два выступления, на которые приглашаю своих петербургских друзей (ссылки на анонсы даю ниже).
1. В отеле «Индиго» (ул. Чайковского, дом 17) 31 октября в 19.00 я выступаю с лекцией «Почему Россия отстала?» Хотя название соответствует названию моей книги, на деле разговор пойдет по значительно более широкому кругу вопросов. В частности, я впервые перейду в публичном выступлении от проблематики книги «Почему Россия отстала?» к проблематике новой, еще не опубликованной книги «Русская ловушка». Друзья меня неоднократно спрашивали, почему я оборвал повествование в старой книге на самом интересном месте. Вот с этого места мы и начнем наш разговор в отеле «Индиго». Я постараюсь показать, почему тот историко-социологический анализ, который был дан два года назад, необходим для понимания той трагической русской ловушки, в которую наша страна угодила.
2. В Фонтанном доме (музей Анны Ахматовой, Литейный пр., дом 53) 2 ноября в 18.30 мы в диалоге с писателем Валерием Шубинским поговорим на тему «Переломы истории: как и что говорить». Название не вполне отражает суть. Если по-простому, я хотел бы поставить вопрос, можем ли мы говорить о Великой России? В нашем языке существует много устоявшихся сочетаний со словом «великий». Петр Великий, Екатерина Великая, Великий Сталин, Великие реформы, Великая Русская литература, Великая Октябрьская революция, Великая Отечественная война, Великая Победа, Великий перелом и, наконец, Великая Россия. Понятно, что люди обычно политизируют эти словосочетания. Но если мы хотим остаться в рамках научного анализа, в каких случаях действительно можно говорить о величии? Прав ли тот, кто говорит, будто мы становимся имперцами, когда используем слово «великий»? Этот разговор не основан на моих книгах, писать о проблеме величия я вряд ли что-то буду, поскольку такого рода тема, скорее, подходит для беседы. Так что, приходите.
Неделя была весьма нелегкая. Сначала четыре дня плотно сидел за компьютером, вычитывая верстку своей новой книги «Русская ловушка». А затем три дня мотался в больницу через весь город: с юго-запада на крайний север. Лечусь не я, но смотреть на больничную медицину со стороны несильно легче. В общем, организм слегка сдал. Прошлую ночь мне плохо спалось. Часа в три вышел пройтись, посмотреть на звезды, подышать свежим воздухом. Он оказался не только свежим, но и морозным. Видно было, как речка на глазах застывает.
Сегодня утром, посидев слегка за книгами, вдруг понял, что не могу больше ни читать, ни писать, и бросился по паркам в сторону Петергофа. Слабый морской ветерок сдувал листья с деревьев так легко, будто их вчера только присобачили к веткам солдатики в ожидании генеральского визита. Летела листва мягко, красиво, плавно. Усеивала собой парковые дорожки, газоны, пруды. Бредя потихоньку мимо моих любимых прудов, я просто не узнавал их. Листва плотным слоем ложилась на воду… и не тонула. Лишь присмотревшись и отойдя чуть-чуть в ту сторону, где нет на берегу деревьев, я понял вдруг, что за ночь пруды целиком замерзли, и под слоями листьев уже не вода, а лед (на фото один и тот же пруд, выглядящий по-разному).
Все смешалось в природе. Лед встал на воде раньше, чем опали деревья. А опадали они большей частью зеленой листвой, превращая пруды в газоны. Осень сегодня каким-то странным образом смешала лето с зимой. Голые ветки, зеленый покров под ними, а между листьев, коль присмотреться, слегка голубеет лед: тонкий и нежный, свежий, легкий, прозрачный. Не проживший на воде еще даже десятка-другого часов.
Хотелось срочно найти Левитана, пока дождь и ветер не сгубили все это чудо, расположившееся над вечным водным покоем. Но где теперь Левитанов найдешь?
Так от пруда к пруду и от аллеи к алее я вновь дошел сегодня до Петергофа. Сорок тысяч шагов. Сезон закрыт.
А облака несутся. Несутся с дальнего запада. Несутся из Мальборка – старого крестоносного замка, что возвышается на севере Польши. Замка, который стал своеобразным символом жизни после смерти. Тевтонский орден давно уже умер, а замок стоит, напоминая, что нет ничего вечного в человеческом образе жизни. Достижения наши представляются порой вечными, но дунул ветер – и вот их уже нет.
А облака несутся. Несутся откуда-то из Штральзунда. Из небольшого балтийского городка, который стал для меня последним западным городом. Последним в моей жизни. Тогда, в декабре девятнадцатого, за пару месяцев до ковида бродил я по узким средневековым улочкам Штральзунда такой же, как сейчас, ветренной ночью. Бродил, не догадываясь, что это уже прощание с Западом, что никогда никаких средневековых улочек не будет, что только ветер да облака станут напоминать мне про мир той западной культуры, который так много для России значит, и который я нынче, по мере своих скромных сил, пытаюсь воссоздать в книгах.
В Штральзунде мне очень запомнился ветер. Западный ветер с дождем, пытавшийся загнать меня в комнатку моего отеля, но так и не сумевший этого сделать. Полночи бродил я по городу, как будто бы ощущая будущее и стремясь нагуляться на всю оставшуюся жизнь. А западный ветер несся откуда-то из Любека. И над Штральзундом летели быстрые любекские облака. Светлые облака на сером декабрьском небе. Так кажется мне сегодня, хотя, честно признаюсь, что облака той последней моей западной ночи помню я плохо. Помню камни средневековья, помню плеск балтийской воды в гавани, помню бюст короля Густава Адольфа, покорившего когда-то Штральзунд, но облака помню плохо. А ведь летели они из Любека и несли с собой дух любекского собора с его большим триумфальным крестом – с распятием XV века, вырезанном из дерева мастером Бернтом Нотке.
Креста этого я никогда уже не увижу. Не посижу в тишине Любекского собора под старым распятием. Не соберу свои мысли и чувства так, как удается собрать их только в старинных храмах с их уникальной духовной атмосферой. И только западный ветер, да облака, проносящиеся ночью над Петербургом, будут напоминать мне про Триумфальный крест. А крест этот будет напоминать про то, что есть смерть и есть воскресение. Есть возрождение жизни даже тогда, когда для нас, смертных, этой жизни уже не существует. Есть ночь, и есть день. Есть вечер, и есть утро. Есть ветер, и есть покой. Есть сокрушение былых надежд, и есть возрождение веры, которое не способны победить никакие демоны ночи.
Сейчас ночь. И демоны эти правят в ночи, полагая, что никогда уже не будет рассвета. Но я полагаю, что этот рассвет будет. И западный ветер вновь принесет в Петербург свежесть нового утра. Утра, встающего над моей Балтикой.
Осенняя буря в Петербурге вряд ли может кого-то удивить, но минувшей ночью она была поистине уникальной. Не припомню на своем веку столь страшного шторма. Ветер временами просачивался даже сквозь плотно пригнанные окна-стеклопакеты и так стонал, что мне казалось, будто в дом через щели лезет сам дьявол.
Наутро у дома лежало два поваленных дерева. Ничего подобного не случалось за те четверть века, что я здесь живу. В соседних парках сломанными ветками усыпана вся трава. Но самое удивительное даже не это. Впервые я видел, как на зеленой траве лежали толстенным слоем зеленые листья. Деревья за уникально теплый сентябрь так и не успели пожелтеть. Ну, может быть, начали уходить «на покой» лишь в самые последние дни. Буря сорвала с веток листву, еще не готовую умирать, еще надеявшуюся на солнце и на тепло, на продление своей и без того короткой жизни. Сорвала с ветками, «с мясом», с надеждами и с иллюзиями.
Желтая осень – символ тихого, красивого и, можно даже сказать, благополучного ухода. Уходишь из жизни, сделав в ней все необходимое, отдав миру радость, отдав свежесть осеннего влажного воздуха. Уходишь трагически-удовлетворенно. Уходишь, понимая, что в этот момент уже нельзя не уйти. Нынешняя зелено-изломанная осень – символ безвременного ухода, символ войны, символ внезапной смерти. Еще утром кажется, будто лето лишь ненадолго укрылось и выйдет вот-вот из тени. Однако внезапно вдруг налетает буря – и нет больше жизни. Обломки веток лежат на земле, извиваясь как отделенные от тела, но еще полуживые конечности.
Лишь самые стойкие смогли выдержать шторм, уцелеть и подготовиться к красивой, мудрой и благородной старости. К медленному пожелтению. Медленному опаданию. Медленному умиранию. Вместе с ними мы встретим зиму. Они еще будут в конце октября кружиться над парком, утешая и вдохновляя. Предлагая забыть бурю, войну, обломки, разруху, смерть. Предлагая помнить, что всякие бури есть аномалии, но жизнь возрождается, несмотря на прорывы смерти. Возрождаются ветви, возрождаются цвета, возрождаются надежды.
Последнее время я уже не пишу регулярно рецензии, но считаю своим долгом рассказывать читателям о наиболее полезных книгах. А новая биография Бисмарка, написанная Николаем Власовым, настолько хороша, что мне захотелось тряхнуть стариной и сделать специальный текст о ней для журнала "Горький". Это книга, которую надо прочитать. https://gorky.media/reviews/realnaya-zhizn-tvortsa-realpolitik/
Читать полностью…
Состоялось обсуждение моей книги "Как государство богатеет. Путеводитель по исторической социологии". Именно профессиональное обсуждение, а не презентация. Книга вышла год назад и теперь мы с коллегами по Центру исследований модернизации дискутировали по важнейшим вопросам, затронутым в ней. https://www.youtube.com/watch?v=cao2ay7QTe4
Читать полностью…
Как-то раз мы сидели с Евгением Ясиным в номере отеля «Астория» и беседовали о делах давно минувших дней. Я хорошо знал его, как экономиста, но в тот день стремился расспросить о прошлом, поскольку писал цикл статей о выдающихся шестидесятниках – от диссидентов до государственных деятелей. Ясин поразил меня сразу. Мало сказать, что Евгений Григорьевич не выпячивал себя. Он принципиально подчеркивал своеобразную «вторичность». Он ничего не скрывал из своего сложного пути в науку и в либерализм. Инженер Ясин поздно стал экономистом, поздно отказался от марксизма и от социализма с человеческим лицом, поздно преодолел консерватизм уважаемого академика Абалкина. Ясин все время отставал, но все время учился. Он все время стоял перед выбором на повороте жизненного пути и все время выбирал интеллектуальное продвижение, а не закрепление иерархических позиций. Он не стеснялся признавать, что в какой-то момент стал учиться у Егора Гайдара, который по возрасту годился ему в ученики.
Думаю, Ясин оказался в числе ученых, вошедших в российскую историю, именно потому, что не претендовал на лавры прораба перестройки или духовного вождя реформ. Он постоянно менялся, совершенствовал знания, стремился делать дело и в итоге оказывался востребован. Возможно, у него не было некоторых достоинств Абалкина, Аганбегяна, Петракова, Попова, Шаталина, Шмелева и Явлинского. Но у Ясина не было и тех недостатков, из-за которых эти творцы больших идей сходили со сцены. Кто-то сходил с нее из-за неумеренного конформизма, кто-то – из-за слишком сильной тяги к власти, а кто-то из-за недоговороспособности. Ясин же признавал лидерство других, не рвался к рулю и делал то, что требовалось для успеха реформ.
Евгений Григорьевич был одним из самых мудрых людей, каких я встречал. И это не противоречит тезису о «вторичности». Немногие умеют хорошо распорядиться своими талантами. И часто бывает так, что чем более ярок талант, тем меньше мудрости проявляет его обладатель. Ясин же сумел оптимально распорядиться тем, что имел. И сделать для нашей страны то, за что мы должны быть ему благодарны.
В дополнение ко вчерашней публикации еще несколько слов о советских документах, которые читаю. Изучение заседаний Секретариата ЦК формирует любопытное впечатление о характере работы советской административной системы. Если сильно упростить картину и постараться набросать ее отдельными штрихами, то выглядит все примерно так. На каждом заседании ключевым вопросом является разбор работы определенного обкома (райкома) КПСС или министерства. Вначале докладывает секретарь обкома (райкома) Иванов или министр Петров: нами проводится большая работа, но наряду с успехами есть и отдельные недостатки…
По завершении доклада тов. Кириленко дает понять выступавшему, что он полный м…к. Тов. Устинов выражает согласие с мнением тов. Кириленко. В ответ Иванов (Петров) самокритично признает, что он, конечно, м…к, но все же не полный, поскольку наряду с недостатками есть отдельные успехи и проводится большая работа. Различие между позициями Иванова и Петрова сводится к тому, что министр в отличие от секретаря добавляет: если бы вы дали нам дополнительные ресурсы, то мы вообще не были бы м…ми, а построили, улучшили, углубили, ввели в строй, догнали и перегнали. По завершении такого обсуждения председательствующий (тов. Суслов) предлагает создать комиссию для детального изучения проблемы.
Затем Секретариат переходит к следующему вопросу, состоящему в награждении орденами ряда достойных товарищей. Как правило, всех награждают, но изредка отмечается, что поскольку тов. Сидоров был награжден всего лишь пару лет назад, есть предложение в этот раз ограничиться почетной грамотой.
Вновь подчеркиваю, что я сильно упрощаю, но в целом картина такова.
И еще интересно следить за эволюцией издания. В 2020 – 2022 гг. вышло три тома материалов Секретариата ЦК. Первый (за 1965 – 1967 гг.) называется «Записи и стенограммы заседаний. Третий (за 1969 г.) уже именуется иначе: «Рабочие записи и протоколы заседаний». А второй (за 1968 г.) демонстрирует цензуру в действии. На обложке написано «Записи и стенограммы заседаний», а в выходных данных: «Рабочие записи и протоколы заседаний». Стенограммы исчезают. Остается, насколько можно понять, то, что публиковать разрешается.
Мне иногда пишут, что старые советские фильмы, которые я здесь анализирую, нельзя называть великими, поскольку они отражают старую коммунистическую идеологию. Но вот фильм, который стал по-настоящему актуальным для нас именно сейчас, в последние полтора года, хотя был великим всегда.
«Никто не хотел умирать» (1965 г.).
На первый взгляд этот фильм Витаутаса Жалакявичуса представляет собой вестерн, перенесенный из американских прерий в литовские леса. И действительно он держит в напряжении с первых минут до самого конца, представляя собой один из наиболее динамичных фильмов советского кинематографа. Однако, конечно же, это не просто вестерн. Это рассказ о трагедии национального раскола. Трагедии, в которой люди одного небольшого народа и даже одной крохотной деревни убивают друг друга за разные идеалы. Впрочем, нет. Пожалуй, совсем не за идеалы. Когда это понимаешь, раскрывается, наверное, самое главное в фильме «Никто не хотел умирать»: третий, глубинный пласт. Народ аморфен. Главное в его поведении – нежелание умирать, нежелание отдавать жизнь за любые символы, гимны, идеи. За исключением откровенно просоветски настроенной семьи Локис (Медведей) и за исключением националистически настроенной верхушки «лесных братьев», все остальные хотят отсидеться. Спокойно пахать землю, собирать урожай, растить детей, молиться Богу.
В стандартных советских фильмах о революции и гражданской войне народ так или иначе осознает правду большевизма. В плохих фильмах осознает быстро и однозначно. В хороших – медленно и мучительно. У Жалакявичуса он вообще никакой советской правды не осознает. Народ переходит на сторону братьев Медведей после того, как те показывают свою силу, побеждая «лесных братьев» в небольшой первой схватке на мельнице. Иными словами, народ всегда выступает за сильного. И ясно почему. Поддержка реальной власти или тех сил, которые имеют наибольший шанс стать властью, представляет для аполитичных людей кратчайший путь к миру. К любому миру, лишь бы он был действительно мирным. Лишь бы он давал возможность пахать землю, собирать урожай, растить детей и молиться Богу. Не было бы рядом с братьями Медведями хорошо вооруженных советских солдат, народ стоял бы за лесных братьев. Однако, когда ясно становится, что дни литовской государственности сочтены, крестьяне начинают сражаться за власть советов. А через сорок лет дети этих крестьян начинают разрушать власть советов на литовской земле, поскольку национальная независимость и вступление в Евросоюз оказываются наилучшим способом обретения спокойствия, при котором можно пахать землю, собирать урожай, растить детей и молиться Богу.
Многие политические аналитики, как российские, так и западные, по сей день не осознали, каким образом на самом деле идут социальные процессы, в том числе революционные. Они полагают, будто хороший народ (западный) встает всей массой за великие европейские ценности, тогда как народ плохой (русский) думает лишь о своей шкуре. Но в великом фильме, снятом тогда, когда у народа еще жива была память о суровом послевоенном расколе, Донатас Банионис, Регимантас Адомайтис, Бруно Оя, Юозас Будрайтис, Альгимантас Масюлис, Лаймонас Норейка и Вия Артмане блестяще показали реальный ход социальных процессов и реальный трагизм мирных людей, вынужденных делать немирный выбор.
«Застава Ильича» (1964 г.)
Этот фильм Марлена Хуциева был, наверное, самым шестидесятническим из всех возможных. Конечно, шестидесятничество представляет собой явление настолько сложное, что вряд ли его можно вместить в одно произведение. Но, если обратиться к символике поколения, то вся она оказалась здесь. Молодость, легкость, игривость. Даже некоторая несерьезность. И тут же заявление главного героя о том, что он серьезно относится к революции, интернационалу, тридцать седьмому году, войне, солдатам, а также картошке, спасавшей людей во время войны. Революция с интернационалом – позитивные символы эпохи. Тридцать седьмой и сорок первый – страшные рубежи, через которые пришлось пройти нашей стране. Соответственно, Хуциев, в отличие от Данелии, синтезирует поколения, а не противопоставляет. Хуциев представляет детей (шестидесятников) преемниками отцов, погибших в годы большой войны и большого террора, тогда как спор поколений уходит в «нишу», где концентрируются «неправильные отцы» – карьеристы и бюрократы. Получилось менее убедительно, чем у Данелии, но так выходит с любым произведением, встроенным в идеологию. И, тем не менее, произведение это великое, поскольку вне зависимости от нашего к нему отношения, оно есть важное свидетельство эпохи.
«Застава Ильича» демонстрирует нам мир, Ильичом созданный. Мир, значительно более сложный и противоречивый, чем мир сталинского кино. Мир, состоящий из множества разных людей, разговоров и эпизодов, которыми мастерски насытил свой фильм Марлен Хуциев. Мир непрерывного потока жизни, где ничто не уходит на второй план: ни личные проблемы, ни радости бытия, ни страхи небытия. Мир с острыми экзистенциальными проблемами, прорвавшимися вдруг из уничтоженного Ильичом Серебряного века русской культуры и взволновавшими правнуков тех людей, которых дедушка Ильич отправил в эмиграцию на «Философском пароходе». Но суть этих своих проблем правнуки осознают плохо, поскольку среди того, к чему они серьезно относятся, нет ни «Философского парохода», ни страшного голодомора, ни выжженных Ильичом ростков российской демократии.
Правнуки оказываются лучше, интереснее отцов и дедов, но видят себя лишь их наследниками, а вовсе не наследниками прадедов, значение которых отрицают такие страшные слова, как «Революция» и «Интернационал». Правнуки завидуют отцам, погибшим на фронте, и дедам-комиссарам в пыльных шлемах с той самой «единственной Гражданской», о которой поет в Политехническом музее Булат Окуджава: ведь те твердо знали, что им следует делать, а шестидесятники не знают. Но проблема их, скорее, в том, что они не знают по-настоящему своих корней, своей истории и той истинной «Заставы», от которой берет начала наша страна.
Фильм «обрамлен» сурово вышагивающими тройками бойцов разных советских эпох: от красногвардейцев Гражданской и солдат Отечественной до караула у Мавзолея Ильича. Но в этом строгом марше, увы, не находится места для тех, кто, скажем, воюет с дураками, как герой Иннокентия Смоктуновского из «9 дней одного года».
На образовательной платформе stepik Фонд Гайдара выложил в свободный доступ мой лекционный курс "Введение в историческую социологию". Десять лекций. Можно смотреть. Я рассказываю об основных идеях, изложенных в моем Путеводителе по исторической социологии, а также об основах теории модернизации и о некоторых мифах, связанных с модернизацией в России. https://stepik.org/course/180265/promo
Читать полностью…
Мечтали ли российские реформаторы о русском Пиночете? В рассуждениях на эту тему часто забывают о ходе реальных событий. В нашей истории просто не было такого момента, когда в нее мог бы вклиниться русский Пиночет, кем бы он ни был. https://www.youtube.com/watch?v=A0evVsiUBAI&list=PL_Py0ysjU3UyahjMJEw7TtZicVXNOXEhQ&index=1
Читать полностью…
Пиночет был вынужден провести в Англии 503 дня под «домашним» арестом, прежде чем британское правительство решилось отпустить его на родину, сославшись на пошатнувшееся здоровье. Впрочем, на этом травля не закончилась. Осмелевшая от международной поддержки чилийская Фемида вынесла в 2001 г. решение о помеще-нии Пиночета под настоящий домашний арест.
Затравленный и ослабевший старик говорил, что только вера в Бога и загробную жизнь удерживает его от принятия последнего в своей жизни решения – нажать на курок пистолета.
И снова вернемся на тридцать лет назад. В это время Габриель Гарсиа Маркес как раз создавал в романе «Осень патриарха» образ типичного латиноамериканского ге-нерала-диктатора, старого, жалкого и в то же время отвратительного.
Как это часто бывает, классик гениально провидел... прошлое. Этот типаж был явно взят не из 70-х гг. ХХ века. Реальная история генерала Пиночета, разворачивавшая-ся на глазах у писателя, оказалась гораздо более жизненной и трагичной.
Спустя 15 лет, постаревший Маркес снова вернулся к данной теме, написав роман «Генерал в своем лабиринте». На этот раз о признанном ныне латиноамериканском герое генерале Боливаре, затравленном толпой и умиравшем в одиночестве.
Помните, я тут на днях писал с «чувством глубокого удовлетворения», что вычитал верстку своей новой книги «Русская ловушка», поставил последнюю точку и отправил в издательство?😊 Вчера мое «чувство глубокого удовлетворения» слегка пошатнулось. Нашел в книге ошибку… Ну, не ошибку, если уж честно, а неточность. Даже, скорее, недоработку. Найти бы ее неделей раньше, можно было бы исправить. Всего лишь строчку дописать. А нынче поздно. «Поезд» ушел в типографию. Если скажу, что рвал на себе волосы от обиды, вы мне не поверите, поскольку рвать-то особо уже нечего (разве что бороденку!), но обидно и впрямь было.
Интересно, найдет ли внимательный читатель мой прокол? Дам лишь одну подсказку: это относится к характеристике некоторых аспектов русского искусства… Эх, ладно: дам еще одну. Найти мой прокол будет легче петербуржцу, чем жителю другого города, потому что надо хорошо знать Петербург. Каюсь, сам я один важный момент в своем родном городе недосмотрел, и отсюда прокол как раз образовался.
Концептуально в книге это ничего не меняет. Просто глубокое удовлетворение стало чуть менее глубоким. Жена говорит обычно, что это перфекционизм. Но вообще-то, завершая «Русскую ловушку», как и предшествующую ей «Почему Россия отстала?», я четко осознавал, что в книге наверняка есть много ошибок. Для того, чтобы их минимизировать, я просил вычитывать рукопись коллег-историков, являющихся специалистами по отдельным странам и проблемам. Но в историко-социологических трудах, основанных на компаративистских исследованиях, совсем без проколов не обойтись. А теперь скажу, о чем я мечтаю, и это будет самое странное из того, о чем говорю. Мечтаю о том, что лет через десять пяток молодых ученых пересмотрят написанное мной, скажем, в третьей главе, где речь идет о сравнении становления парламентаризма в разных европейских странах, и эксперт по Кастилии, прочтя книги на испанском, покажет, где я напортачил с кастильским материалом, знаток Польши выявит мои польские ляпы и т.д. Ведь если концепцию пересматривают, уточняют и исправляют, значит, книга живет.
https://indigospb.com/anima-libera/dmitrij-travin-pochemu-rossiya-otstala
Читать полностью…
Я бы точно поверил в рассказы Валерия Соловья, но, как известно, он умер от сердечного приступа лет десять назад, не перенеся провала своего политического проекта по созданию националистической партии. И вместо Соловья нынче работают двойники😀. Именно этим объясняется разнообразие прогнозов. Двойник «Ильич» все время рассказывает нам о надвигающейся революции. Двойник «Сменщик» – о преемнике Путина, который заменит президента не позже следующей недели. А двойник «Веселый» (наиболее востребованный в массах) – сами знаете о чем вещает. Чем больше двойников – тем выше степень удовлетворения глубинных чаяний российского народа. Каждая наша мечта и каждая наша надежда должны иметь своего Соловья. Больше двойников, хороших и разных!
Впрочем, если серьезно, я стал со временем веселее относиться к Валерию Дмитриевичу. Соловей – это не из сферы политологии. Это из области психотерапии. А все, что помогает нам пережить тяжелые времена, заслуживает поддержки, или, хотя бы, толерантного отношения. Если бы нашелся такой Соловей, который пел мне о том, что наступят в России такие времена, когда народ «не милорда глупого», а книжки Д.Я. Травина «с базара понесет», я бы тоже его слушал. Может, мой навык критического мышления сопротивлялся бы столь откровенной лести, но все же приятно было бы слышать подобное мнение влиятельного эксперта. Глядишь, оно и работоспособность мою поддерживало бы.
Рынок информации очень диверсифицирован. Нет такой информации, в которой нуждался бы весь наш народ. Каждый свое «хавает». Это примерно, как на продовольственном рынке. Если вы, скажем, едите огурцы и не едите помидоры, бесполезно рассуждать с вами о качестве разнообразных сортов помидоров. Вы все равно к огурцам потянитесь. Так и с комментариями. Если вам не нужен качественный политический комментарий (тем более, что на них сейчас не сезон, и все политические комментарии эксперты достают из старой морозилки!), а нужен комментарий оптимистический, вы просто выбираете свой вариант Соловья.
Этот мой комментарий, кстати, тоже не политический. И даже не комментарий, а, скорее, тост. За сбычу мечт!
«Я кончил книгу и поставил точку // И рукопись перечитать не мог. // Судьба моя сгорела между строк, // Пока душа меняла оболочку». Это из Арсения Тарковского…
Я кончил книгу, начатую десять лет назад. За эти годы судьба моя целиком сгорела, и душа переменила оболочку. Но книгу я все же перечитал. Четыре дня непрерывно читал верстку. Порой бывало страшновато. За десять лет сгорело многое из того, что побуждало меня читать, размышлять, записывать, анализировать, компоновать книгу, делать научные выводы. Иной оболочке души временами казалось, что невозможно достать книгу из сгоревшего старого мира и дать нынешнему читателю. Но так видела мир лишь оболочка. Душа-то осталось прежней, хотя и сильно покореженной. Она не сгорела, не сгнила, не выветрилась. Она доработала до целостной книги все то, что десятилетие носила в себе. И вот теперь поставлена точка. Осталась лишь типография. Осталось напечатать и передать читателям.
Книга называется «Русская ловушка». Она продолжает монографию «Почему Россия отстала?». По большому счету это единый текст. Более восьмисот страниц, не считая библиографии. И более десяти лет работы, поскольку первую книгу я начал писать в 2009 году. В то время наш мир не выглядел еще таким мрачным. Но перечитывая в сейчас верстку, я радовался, что завершил труд, поскольку в мрачном мире лишь возрастает важность серьезных аналитических размышлений о том, что происходило с моей страной на протяжении долгого-долгого времени. Перечитывая верстку, я отчетливо сознавал, что стал значительно лучше понимать исторический путь России, что сотни прочитанных книг и статей сформировали в моей душе образ реального прошлого, и что никакая смена оболочки, вызванная трагедиями нашего смутного времени, не пошатнет уже этот образ.
Мне представляется, что там, в этой книге я более живой и реальный, чем в этом нынешнем времени. Там, между строк книги, где горела моя судьба, все настоящее. Без мифов. Без страхов. И без иллюзий. Там то, что столько лет мне хотелось понять.
День за днем в Петербург рвется мощный западный ветер. Спится ночами плохо. Неспокойно. Кажется, будто ветер бушует вовне и внутри. Бросив попытки заснуть, я отдергиваю занавеску и, не вставая с постели, смотрю в окно. Домов за окном нет. Или, точнее, их просто не видно, когда лежишь. Лишь небо. Лишь облака, несущиеся по мрачному ночному небу с запада на восток. Множество облаков, появляющихся и уносящихся. Белые на сером. Удивительно, как хорошо их видно. «Тучки небесные, вечные странники». Только у Лермонтова они мчались с «милого севера в сторону южную», а у нас нынче с запада на восток. День за днем. Ночь за ночью.
Вот только что они были в Эстонии. Пролетали над моим детством. Над Усть-Нарвой, где проводил я каждое лето много-премного лет назад, когда был еще школьником. Так вышло, что у меня в жизни две родины – Россия и Эстония. Петербург и Усть-Нарва. Родина городская, зимняя и Родина деревенская, летняя. Одну из них я сохранил, а другую потерял. И чем старше я становлюсь, чем чаще вспоминаю свое детство, тем ощутимее становится эта потеря.
Усть-Нарва по-прежнему рядом. В полутораста километрах. Такой беспокойной ночью по пустому таллинскому шоссе можно домчаться, наверное, за полтора часа. Пронестись по мосту над Наровой. Свернуть направо, оставив в стороне старинный замок, и вдоль реки, мимо памятника нарвской битве долететь до самого синего моря. Снять номер в отеле на берегу, скоротать остаток ночи и утром, как рассветет, бросится на пляж, где полвека назад играл с мальчишками в футбол. Стоять у моря, смотреть на волны, на белых чаек, на облака, несущиеся к Петербургу… Нет, ничего этого уже никогда в моей жизни не будет. Запад закрыт новым железным занавесом. Нет больше детства. Нельзя его ощутить. Нельзя вдохнуть его с западным ветром. Нельзя вымокнуть им с осенним ночным дождем. Оно осталось лишь в памяти.
А облака несутся. Несутся с дальнего запада. Несутся из Таллина. Из города моей первой любви. Нет, не любви, а веры и надежды. Из города, в который впервые попал я почти пятьдесят лет назад, и который потряс меня так, что отзвуки этого потрясения чувствуются по сей день. И по сию ночь – беспокойную, осеннюю, ветренную. Таллин, когда я увидел его впервые, поразил такой новизной, такой инаковостью в сравнении с привычным советским миром, что в душу вошло ощущение веры в позитивные перемены, в открытие непривычных миров, в неожиданные житейские повороты. Если есть Таллин, то будет, наверное, что-то еще… Будет жизнь, будет надежда, будет день, сменяющий темную ночь… Однако теперь для меня уже нет Таллина. Он скрыт за железным занавесом. И скрыты за ним вера в позитивные перемены и даже надежда на открытие непривычных миров. Никогда не постою я у стен Олевисте. Никогда не посмотрю на летящие с запада облака из окна высотного отеля «Виру».
А облака несутся. Несутся с дальнего запада. Несутся из Стокгольма. Из города моих первых творческих потрясений. Из города, в который я впервые попал тридцать лет назад, и где написал ту робкую, небольшую работу, из которой со временем выросли все мои нынешние труды. Если в Таллине у меня случился поворот душевный, то в Стокгольме – интеллектуальный. В том городе, на той стороне Балтики я понял впервые, что значит истинная научная работа, что значит библиотека с коллекцией хорошо подобранных научных книг, и что значит сам образ жизни, определяющийся непрерывным научным поиском. Днем я сидел в кабинете за книгами, а белыми стокгольмскими ночами, столь сильно похожими на белые петербургские ночи, бродил по городу, по его бесконечным набережным, где слышишь тихий шепот балтийской воды… Его я никогда уже не услышу в Стокгольме. Город, открывший для меня мир современной науки, закрылся теперь железным занавесом.
В этой беседе я решил по-новому взглянуть на трагедию Октября 1993 г. Прошедшие с тех пор 30 лет и та катастрофа, которая нас сегодня постигла, заставляют перейти от разбора вопроса о виновниках кровавых октябрьских событий к вопросу о фундаментальных причинах подобных кризисов в российской истории. Я не отказываюсь от той позиции, которую занимал 30 лет назад, но могу себе сегодня позволить быть не в схватке. а над схваткой. https://www.youtube.com/watch?v=IM8P-leQ7Rs&list=PL_Py0ysjU3UyahjMJEw7TtZicVXNOXEhQ&index=1
Читать полностью…
https://www.youtube.com/watch?v=9pL69F3piN8&list=PL_Py0ysjU3UyahjMJEw7TtZicVXNOXEhQ&index=1
Читать полностью…
Этот лекционный курс Евгений Ясин подготовил для фонда Гайдара. Он был глубоким знатоком российских реформ и их непосредственным участником. Курс открытый. Можно смотреть свободно. https://gaidaruniversity.ru/reforms90s
Читать полностью…
«Страсти по Андрею» (1966 г.).
А вот пример фильма, над которым я долго размышлял. И нынешнее мнение о котором сформировал лишь дожив до седин. Конечно, известное всем название «Андрей Рублев» сильно смещает акценты в этом фильме, и то, что Андрей Тарковский вынужден был «маскировать» «Страсти по Андрею» изрядно путало советского зрителя. Меня, в том числе. Сегодня мне представляется, что Тарковский хотел не столько рассказать о великом художнике, сколько изложить историю великих страданий – Страстей. Взглянуть на нее глазами Андрея Рублева. А, по большому счету, глазами другого Андрея – Тарковского. Самого себя. Режиссер превращается здесь в евангелиста, а художник – в своеобразного посредника, через которого Тарковский бросает взгляд из трагического ХХ века на трагические события XV столетия. Точнее, не просто на события того далекого столетия, а на всю нашу историю, простирающуюся от эпохи великих князей до эпохи великого вождя, учителя и отца народов.
После Сталина (а фильм вышел ведь всего лишь через 10 лет после разоблачения «культа личности» на ХХ съезде КПСС) вставал вопрос, можно ли вообще возродить нашу страну, или в ней зло совершенно неискоренимо? Голод, болезни, убийства, предательства, доносы, расправы с инакомыслящими и инаковерующими – все это можно было бы, наверное, показать на материале сталинского СССР, но Тарковский ушел в глубь веков. Ясно, что по цензурным соображениям. Ведь разоблачение «культа» было слишком поверхностным и не позволяло по-настоящему разоблачить все зло, творившееся большевистским режимом. Но, наверное, не только цензура увела мастера в прошлое. «Страсти по Андрею» оказались в итоге не ярким публицистическим высказыванием, а глубоким философским осмыслением нашей жизни, которое оказывается сегодня даже более актуально, чем в середине 1960-х гг. Мы вновь размышляем о том, стоит ли возрождать Родину? Стоит ли здесь жить? Стоит ли заниматься творчеством, если «князья», «опричники» и «ордынцы» в равной степени уничтожают Россию? Стоит ли расписывать храмы, лить колокола, растить детей, строить дома, строить демократию, строить свой европейский дом на демократическом фундаменте? Тарковский показал, что стоит.
Андрей Рублев не пришел к этому выводу рациональным путем. Наоборот, размышляя рационально, он отрекся от творчества и замолчал надолго, поскольку не видел никаких причин для оптимизма. Но творчество возродилось в ином поколении. Возродилось мальчишкой, который отлил колокол просто потому, что не мог его не отлить. Не мог не взяться за работу, к которой тянулись его душа, голова, руки. И тем самым мальчишка спас для искусства Андрея Рублева, который, увидев вознесшийся на вершину и зазвонивший на всю округу колокол, решился вновь писать, вновь творить, вновь бродить по Руси и пересказывать в красках наши страдания. Поскольку истинному мастеру трудно не пытаться творить.
Творчество – стремление иррациональное. Князья и цари, опричники и ордынцы, вожди и политики, силовики и смысловики могут убивать мастеров, пороть народ, промывать мозги, но рано или поздно возникает новое, непоротое поколение, желающее самореализации, а вместе с ним начинается возрождение.
Завершаю работу над книгой о жизни в позднем Советском Союзе и просматриваю, в связи с этим, публикации последних лет. Самое интересное из того, что появилось – записи заседаний Секретариата ЦК КПСС 1960-х гг. Масса мифов развеивается. Например, миф об СССР, как самой читающей стране мира. Как выясняется. партийный ареопаг прекрасно знал, что это не так, но предпочитал навешивать лапшу на уши широким народным массам.
Книг публиковали много, но часто это было барахло, которое не знали, куда деть. Чтобы не уничтожать книги сразу после издания, использовались библиотечные коллекторы, которые стали, как отмечалось на Секретариате в 1969 г., каналом, через который можно сбывать неходовую литературу. Впрочем, печальный конец этим лишь оттягивался. Из библиотек много книг списывалось в макулатуру. В течение года сельские библиотеки получили 100 млн экземпляров и списали 40 млн. Много есть примеров того, как именно на село засылали всякие ненужные издания. Самый яркий случай – рассылка по деревням почти всего пятисоттысячного тиража книги о фрейдизме. Можно представить себе, как рвались к изучению фрейдизма труженики села! Кажется, будто «Аквариум», иронично певший в начале 1980-х гг. о двух трактористах («Один Жан-Поль Сартра лелеет в кармане // И этим сознанием горд. // Другой же играет порой на баяне // Сантану и “Weather Report”»), что-то знал о специфических библиотечных рассылках.
Секретариат ЦК вынужден был признать (естественно, «при закрытых дверях»), что даже от книги «Как читать Ленина» библиотеки отказываются. Но ее им шлют через коллекторы. Что и впрямь широко читалась, так это развлекательная литература. Писатель Юрий Нагибин, побывавший в одной сельской библиотеке, отметил в дневнике: число посетителей снизилось за последние годы вдвое, из них 90% берут только детективы. «Учителя ничего не читают, нет ни одного абонента среди местных педагогов. А чем они занимаются? – спросил Нагибин библиотекаря. – Огородами, цветами – на продажу, некоторые кролями, свинок откармливают, кур разводят, конечно, смотрят телевизор – у всех цветные, – ну и пьют по затычку».
Хоть я и участвовал в спорах об учебнике Мединского, но, должен признать, что меня вообще-то мало волнует, какой «кирпич» будет лежать на столе у школьников. Их становление пойдет путем, мало зависящим от книг. Если бы я мог, то, скорее, не с учебниками разбирался, а составил десятку важнейших книг для будущей российской элиты, т. е. для тех молодых людей, которые четко видят свои цели, хорошо понимают, в какой помощи нуждаются со стороны учителей, и способны прочесть «многобукаф». Первая книга, которую я включил бы в эту десятку, – только что прочитанная работа Василия Маклакова «Власть и общественность на закате старой России. Воспоминания современника» (М.: НЛО, 2023).
По прочтении выяснилось, что фактически это не мемуары. Это исследование причин краха старой России, осуществленное современником, лично вовлеченным в события и знающим эти причины не по книгам. Маклаков убедительно показал, как выросла победа большевиков из неспособности конструктивных сил заключать разумные компромиссные соглашения. Понятно, что это не единственная причина большевистской революции, но с остальными мы худо-бедно разобрались (есть много хороших исследований о революции), а вот компромиссы до сих пор остаются больным местом нашей элиты. Многие даже бравируют своей бескомпромиссностью, хотя во всех остальных случаях демонстрируют здравомыслие.
Маклаков описывает вроде бы знакомые нам события, но делает это совсем под иным углом зрения. Он подчеркивает привычную нам мысль о том, что главным виновником бескомпромиссности является самодержавие, но при этом подробно показывает, как упертость Николая II и его ближайшего окружения спровоцировала гибельные действия в широких интеллигентских кругах, которые еще на рубеже веков не были настроены на революцию, однако постепенно пришли к мысли о необходимости поддержки левых деструктивных сил. Маклаков показывает ошибочность действий обеих сторон, и это принципиально важно для нашей будущей элиты. По своим взглядам молодые люди окажутся в разных лагерях. Невозможно сделать из всех либералов. Но можно показать, почему и для консерваторов, и для социалистов компромиссы лучше войны на уничтожение.
«Я шагаю по Москве» (1963 г.).
«Бывает все на свете хорошо». Слова завершающей этот фильм песни Андрея Петрова и Геннадия Шпаликова удивительно точно отражают его суть. Хорошие люди, хороший город, хороший день, переходящий в хорошую ночь… И самое главное – хорошая жизнь, позволяющая каждым днем наслаждаться самому факту человеческого существования – работе и отдыху, любви и дружбе, книгам и музыке.
Вообще-то мир наш не очень хорош. И не так-то просто в нем стать счастливым. И о проблемах наших экзистенциальных написаны сотни великих книг. И великими-то обычно становятся именно книги о трагизме бытия, а не о счастье. Однако Георгий Данелия с Геннадием Шпаликовым сумели каким-то чудом снять фильм о счастье без всякой слащавости. Как им это удалось? «В чем дело сразу не поймешь», но, если поразмышлять хорошенько, то многое, наверное, можно объяснить спецификой той эпохи, в которую фильм появился на свет. Эпохи больших надежд, когда мечты о коммунизме еще оставались вполне реальными, а сталинизм, паразитировавший на коммунистическом идеале, уже отправился «на свалку истории» и, как казалось тогда, больше уже не возродится. Вернуться в ту эпоху великих иллюзий мы, конечно, не можем, но можем, почти прибегнув к совету Пушкина, откупорить шампанского бутылку и пересмотреть развеивающий всякие черные мысли фильм о прогулках молодых обаятельных парней по Москве шестидесятилетней давности.
Если «9 дней одного года» рассказывает о противостоянии умных и дураков, то «Я шагаю по Москве» посвящен конфликту молодежи и стариков. Даже не стариков в прямом смысле этого слова, а нелепых, убогих, закомплексованных людей среднего возраста, сформировавшихся еще в сталинские годы и неспособных радоваться жизни. Эти «убогонькие» постоянно всплывают в фильме и постоянно раздражаются: то в метро, то в парке, то на улице, то в магазине, то в квартире известного писателя. Через фильм Данелии проходит целый «эшелон» несчастных неудачников, внезапно появляющихся в эпизоде, выплескивающих на окружающих свое раздражение и тут же исчезающих. Выглядят «старики» смешными и жалкими на фоне молодых, остроумных, да, в общем-то, просто умных ребят, начинающих свой путь в жизни и способных, по всей видимости, полностью изменить мир – сделать его таким миром, в котором все всегда будет хорошо и никогда не будет плохо. Будет хорошо, потому что мы сможем радоваться летнему дождю и яркому солнцу. Сможем радоваться знакомому лицу, мелькнувшему в толпе. Сможем радоваться и соленому Тихому океану, и тундре, и тайге, и всякому месту, всякому времени, в котором мы живем.
Всему этому, конечно, не суждено было сбыться. Но у великих творений бывает великая и совершенно необъяснимая судьба. Создатели фильма, вышедшие из него в реальную жизнь, собственной судьбой свели утопию к реальности. Несчастный Геннадий Шпаликов покончил с собой, не дожив даже до сорока, а обаятельный Никита Михалков превратился к старости в злого, раздраженного бесогона, ищущего чертей повсюду, но почему-то не заглядывающего в самого себя.
Занимательная библеистика. Дмитрий Песков: «Что касается выхода из-под санкций, то есть предприниматели, которые скатываются на антироссийские позиции за 12 сребреников". По всей видимости, пресс-секретарь спутал число апостолов с числом сребреников, за которые продался один из них. Надеюсь, патриарх внесет уточнения.😀
Читать полностью…
Вот следующий фильм из числа тех кинолент, анализ которых станет важнейшей частью моей книги про поздний Советский Союз.
«Девять дней одного года» (1962 г.).
Это был мощный прорыв интеллектуализма в советское кино. Настолько мощный, насколько вообще было возможно ворваться в искусство с совершенно новыми задачами менее чем через десять лет после смерти Сталина. На смену революционной, рабоче-крестьянской и военно-героической проблематике пришла проблематика интеллигентская: от поиска смысла жизни до поиска образа жизни.
Герои фильма готовы отдать жизнь ради великого научного открытия, но при этом живут не по-советски, а, скорее, по-западному. Аккуратные коттеджи в маленьком наукограде, персональные машины, огромный научный комплекс, так не похожий на советский завод или колхоз, где раньше кинематографисты героизировали сталинскую эпоху… Кто-то подумает, что сравнение смысла жизни и образа жизни может опошлить подвиг ученого, умирающего ради открытия управляемой термоядерной энергии. Но, нет: значение фильма состоит именно в том, что режиссер Михаил Ромм показал, как великие цели будущего оказываются сопоставимы с великими целями настоящего – творческим поиском, домашним уютом и любовью, сближающей людей вне всяких социальных целей. Любовью трагической, поскольку социальное не может защитить от экзистенциального, что потрясающе демонстрирует своей игрой Татьяна Лаврова.
В какой-то момент главный герой фильма, сыгранный Алексеем Баталовым, четко формулирует две основных мотивации его научной работы. Во-первых, когда-нибудь люди нам скажут спасибо. Во-вторых, нельзя остановить человеческую мысль. То есть, он в равной степени трудится потому, что хочет обеспечить человечество энергией, и потому, что не может не мыслить, не может не искать, не работать, не страдать из-за творческих неудач. Вот эта вторая мотивация делала фильм таким душевным, человеческим и по-настоящему отражающим взгляды интеллигенции той эпохи. При беглом просмотре «9 дней» может показаться, что перед нами еще старые коммунистические персонажи, размышляющие о службе всему человечеству. Однако, на самом деле это новые персонажи, сохранившие те черты, которыми в шестидесятническую эпоху нельзя было не обладать, но в то же время обретшие черты, свойственные любому истинному интеллектуалу – вне зависимости от страны проживания и господствующего в этой стране политического режима. Главные враги героев фильма – не фашисты и не капиталисты, как раньше, а дураки, которым посвящен замечательный монолог героя Иннокентия Смоктуновского. Дураки, которые идеально адаптируются к любой системе, никогда не ошибаются и ни к чему, по сути дела, не стремятся. В отличие от интеллектуалов.
Ленин когда-то сказал, что коммунизм – это советская власть плюс электрификация все страны. «9 дней» – это по-прежнему про коммунизм, но только советская власть остается в нем где-то «за сценой». Михаил Ромм сосредотачивает свое внимание на электрификации в широком смысле этого слова. На научном прорыве, совершающемся для того, чтобы обеспечить энергией все человечество, чтобы летать в космос, чтоб открывать неведомые миры. Это был новый путь к счастью, столь не похожий на путь, по которому прорывался к коммунизму сталинизм, и в то же время очень похожий на путь, по которому люди с коммунистическим сознанием надеялись войти в будущее
Финансовая стабилизация и переход к быстрому росту основывались на рецептах, ставших с тех пор стандартными. Либерализация цен, снятие ограничений на веде-ние бизнеса, сбалансированность бюджета, приватизация, свобода внешнеэкономи-ческих связей, построение пенсионной системы накопительного типа. В конечном счете, благодаря применению этих мер, Чили стала наиболее процветающей стра-ной Латинской Америки. Там никогда уже не повторялись ужасы леворадикальных экспериментов и никогда уже не повторялись военные перевороты.
Впрочем, переход к стабильному экономическому росту произошел не сразу. Как по объективным, так и по субъективным причинам, в экономике произошло два сильных срыва – в 1975 и в 1982 гг. В эти трудные для страны моменты многое зависело от Пиночета. Вряд ли он способен был до конца понять, почему свободный рынок дал такие сбои. Но этот диктатор, как ни странно, верил в либерализм. А потому на сме-ну просто либеральным «мальчикам» пришли ультралиберальные.
Генерал в своем лабиринте
Диктатор верил в демократию. В 1978 г. появился закон о политической амнистии. Режим остановил репрессии и уже этим показал, что он сильно отличается от тради-ционных диктаторских режимов, сменяющих одну полосу террора другой.
В 1980 г. был проведен плебисцит по конституции. 67% населения поддержало кон-ституцию Пиночета, согласно которой он становился теперь легитимным президен-том страны, а не генералом-узурпатором.
Конечно, слишком доверять итогам этого плебисцита, проведенного в условиях во-енного режима, не стоит: многие считают, что имела место фальсификация. Но то, что примерно с 1985 г. начался активный диалог власти с оппозицией относительно дальнейшего развития страны – это очевидный факт.
Диалог не был прерван даже покушением на Пиночета, совершенным в 1986 г. про-коммунистическим фронтом им. Родригеса, тон в котором задавали опытные бойцы, получившие закалку на полях сражений в Никарагуа и вооруженные благодаря неле-гальным поставкам с Кубы. Кортеж автомобилей был обстрелян на горной дороге, соединяющей Сантьяго с загородной резиденцией генерала. Нападавших не остано-вило то, что с Пиночетом в машине находился девятилетний внук, получивший ране-ние осколками разбитого пулей оконного стекла. Пятеро охранников погибло.
Пиночет не стал использовать покушение в качестве предлога для новой череды ре-прессий. «Я демократ, – говорил он впоследствии – но в моем понимании этого сло-ва. Все зависит от того, что вкладывается в понятие демократии. Невеста может быть очень миловидной, если она молода. И может быть очень безобразной, если стара и вся в морщинах. Но и та, и другая – невеста».
Демократия по Пиночету безобразна, но невозможно отрицать того, что генерал по-вел в конце концов себя именно как демократ. В 1988 г. был проведен новый пле-бисцит по вопросу о том, должен ли генерал оставаться президентом до 1997 г. Пи-ночет его проиграл и согласился уйти. С 1990 г. Чили вернулась к демократии.
Пиночет оставался командующим сухопутными войсками (до 1998 г.), а также пожиз-ненным сенатором. Его не увенчали лаврами спасителя отчества, но и не третирова-ли, как преступника. Несмотря на то, что чилийцы раскололись на две большие груп-пы по вопросу об отношении к эпохе правления Пиночета, в целом страна предпочла не погружаться в политические разборки относительно своего прошлого.
Однако национальное согласие не застраховало генерала от опасности стать жерт-вой в большой игре левых европейских радикалов, для которых реальные проблемы чилийцев значили не слишком много. Осенью 1998 г. Пиночет был арестован в Ан-глии, где находился на лечении. Кампания по преследованию 83-летнего старика принесла хорошие политические дивиденды малоизвестному испанцу, возбудившему дело, которое, как он надеялся, потянет на новый Нюрнбергский трибунал.
