Известный политолог, профессор университета Хельсинки Владимир Гельман написал в соцсетях небольшой текст, который я здесь скопирую: "Опубликован длинный список кандидатов на премию "Политпросвет" 2024 года - 15 книг хороших и разных авторов, начиная от Александра Кынева и заканчивая Сергеем Гуриевым и Дэниелом Трейсманом. Но я буду "болеть" за книгу, которая вряд ли получит премию (и не уверен, что она войдет в шорт-лист) - "Русскую ловушку" Дмитрия Травина. Формат премии таков, что она ориентирована на книги, содержащие аллюзии с текущей злобой дня, а книги Дмитрия - о другом. Он пишет о гораздо более глубоких тенденциях в перспективе "долгого времени" в духе сравнительно-исторической социологии. "Русская ловушка" наряду с предыдущей книгой Травина "Почему Россия отстала" для изучения России настолько же значимы, как и книги Тилли для изучения Европы. Многие книги, номинированные на "Политпросвет" в разные годы (включая и мою книгу), вскоре забудут. Книги Травина, думаю, будут читать и через 50 лет".
Читать полностью…
Горести последних лет отчетливо высветили один важный момент девяностых, на который не принято обращать внимание. Из всех реформ, которые тогда намечались и худо-бедно раскручивались даже в нулевые, мы пользуемся плодами лишь – перехода к рынку, который осуществил Егор Гайдар. Демократизация провалилась, о толерантности к инакомыслию невозможно говорить, «холодная война» стала еще холоднее, пенсионную реформу «закрыли», налоговую – повернули «взад», свобода слова зависит от того, какие произносишь слова, административная реформа привела лишь к усилению администрирования… Можно долго продолжать этот перечень. Итак, мы пользуемся реальными плодами только той реформы, которую лишь ленивый не ругал за ограбление народа, презрение к интересам простых людей, коррупционность, недомыслие реформаторов-недоучек, попустительство злобным олигархам… Этот перечень тоже бесконечен.
Приходится сказать страшную и настолько неприятную для многих честных людей вещь, что я даже не надеюсь на понимание большей части читателей. Умелое реформирование – это всегда сложная система компромиссов с группами, которые поначалу к преобразованиям относятся враждебно, поскольку не видят в них своей выгоды. И для того, чтобы сделать реальное дело, а не отойти в сторону, надев «белое пальто», в компромиссы приходится включать сотрудничество с неприятным, но пользующимся народной поддержкой начальством, коррумпирование целого ряда лиц, принимающих решения, отход от прописанных в учебниках идеальных реформаторских схем ради схем, поддерживаемых большинством, и многое другое. Все серьезные реформы в истории человечества проходили через подобную сложную систему компромиссов, поэтому современники их обычно ругают, а потомки судят о них по идеологическим штампам, сформировавшимся после смены ряда поколений. В школьные учебники никогда не входит вся грязь, которая наполняет эпоху преобразований для того, чтобы потомки могли носить «белые одежды».
Я слышал порой такой ответ на эти рассуждения: пусть никаких преобразований не будет, если даются они подобной ценой. Тем, кто придерживается подобного мнения, мои рассуждения не могут быть полезны, и споры с ними не важны. Но для меня важны те немногочисленные люди, которые станут осуществлять реформы в будущем. Для меня важно, чтобы они понимали исторические реалии, понимали сложность тех задач, за которые возьмутся, и стремились получить результат, а не войти в историю честными людьми, которые не стали мараться грязными делами.
Наверное, я неосознанно ждал этого момента. Ведь полемика с друзьями, которых уважаешь, намного полезнее переругивания со злобными оппонентами или анализа загадок истории для тех, кто не хочет в них разбираться, поскольку имеет предвзятое мнение. Замечательный историк Василий Жарков, один из лучших знатоков русских реформ XVII века, написал статью с разъяснением значения фильма «Предатели». Его текст мне гораздо интереснее фильма. В нем есть ряд новых мыслей. Есть, с чем поспорить. Есть, с чем согласиться.
Жарков интерпретировал фильм, как полемику поколений. «Дети» предъявляют претензии «отцам» за то, что они сотворили в девяностых. Ясно, что поколенческий раскол не на 100% отражает реальную картину, но в целом я с этой оценкой соглашусь, поскольку хорошо помню, как мы в 30 лет отторгали позицию своих отцов. Причем не тех даже отцов, что втюхивали нам лабуду о верном ленинце Леониде Ильиче Брежневе, а шестидесятников, искавших истинный социализм. Мы быстро игнорировали любые споры о социализме, о хорошем Ленине и плохом Сталине, о еврокоммунизме, о совмещении плана с рынком. Мы хотели понять сегодняшние (конца 1980-х гг.) проблемы советского общества, а не плестись в хвосте споров, которые возбуждали шестидесятников в годы Оттепели. Наверное, отцам было горько видеть, как то, чему отдали они душу еще тогда, когда сами были детьми, игнорируется моим поколением. Не отвергается, а именно игнорируется, поскольку мы шестидесятников уважали, но считали людьми, слишком засидевшимися в своем «детстве», в проблемах, которые интересны историкам идей, но не имеют значения для реформ новой эпохи. И нынче я прекрасно понимаю, что наших детей не может интересовать наша боль эпохи «лихих девяностых». Все то, из-за чего мы страдали, о чем размышляли ночами, о чем спорили, ссорясь с друзьями, и то, что ввергало нас в ужас, для них лишь скучные страницы прошлого, дела давно минувших дней, преданья старины глубокой. А актуальной проблемой для наших детей является не спор о том, как провести приватизацию, чтобы она не осталась лишь на бумаге, а коррумпированность приватизации девяностых, которая рассматривается как единая проблема с нынешней коррумпированностью бюрократии. Детей, как нас в прошлом, интересует все актуальное, все важное для обустройства «Прекрасной России будущего», в которой они поживут, а мы уже нет.
Есть, впрочем, здесь важный момент, по которому я с Василием согласиться никак не могу. Но об этом пойдет отдельный разговор.
По приглашению Бориса Кутенкова подвел для издания "Формаслов" своеобразные литературные итоги условного "первого полугодия" 2024 года (январь - май). Вот что я ответил на вопросы Бориса.
Николай Подосокорский, литературовед, историк культуры:
1. Чем запомнилось Вам прошедшее условное «полугодие» (январь—май 2024)? Какие события, имена, тенденции оказались важнейшими в этот период?
— Прежде всего, не даёт о себе забыть тенденция усиления государственной цензуры, плодящей запреты любых неугодных книг и авторов зачастую по надуманным основаниям. Можно вспомнить о гонениях на Владимира Сорокина (его книги о докторе Гарине начали изымать из продажи) и о преследовании поэта Жени Беркович и драматурга Светланы Петрийчук (обе продолжают сидеть в тюрьме за свободное творчество). Новыми «иностранными агентами» были объявлены писатели Людмила Улицкая, Борис Акунин, Михаил Веллер, литературный критик Анна Наринская, философ Юлия Синеокая, историк Никита Соколов и др. Даже «Вредные советы» Григория Остера, давно ставшие классикой детской литературы, попытались было в мае изъять якобы из-за «неправильных» иллюстраций.
Всё больше становится формальных поводов для запрета книг, в которых как-то упоминаются (что уже приравнивается рядом охранителей к «пропаганде») наркотические вещества и однополые сексуальные отношения или «неправильно» освещается новейшая история России.
Нельзя не сказать о персональных и институциональных утратах — за это время не стало поэтов Льва Рубинштейна и Алексея Кубрика, писателей Марка Харитонова и Чингиза Гусейнова, критика и куратора «Журнального зала» Сергея Костырко, филологов Сергея Козлова, Всеволода Келдыша и Андрея Кофмана. Закрылся после тридцати лет работы толстый литературно-художественный журнал «Новая Юность». Приостановила на неопределённый срок свою деятельность литературная премия в области фантастики имени Аркадия и Бориса Стругацких («АБС-премия»), просуществовавшая до этого четверть века. Список потерь в сфере культуры можно продолжать.
2. Назовите несколько самых значительных книг прошедшего полугодия.
— Большим событием стал выход книги «Русская ловушка» (Европейский университет в Санкт-Петербурге, 2023) петербургского историка и экономиста Дмитрия Травина, презентации которой несколько раз были сорваны. Также отмечу книгу Веры Мильчиной «“С французской книжкою в руках…”: статьи об истории литературы и практике перевода» (Новое литературное обозрение, 2024); переиздание (впервые с начала XIX века!) философского эпоса Семёна Боброва «Древняя ночь вселенной, или Странствующий слепец» (БСГ-Пресс, 2023); двухтомное собрание сочинений Виктора Кривулина (Издательство Ивана Лимбаха, 2024); переиздание автобиографии диссидента Владимира Буковского «И возвращается ветер…» (Альпина Паблишер, 2024); коллективный труд «Комментарий: теория и практика» под редакцией Татьяны Касаткиной (ИМЛИ РАН, 2024) и монографию Валентина Коровина «Жизнь и литературная судьба Ивана Крылова» (Литфакт, 2024).
3. Появились ли на горизонте в этот период интересные авторы, на которых стоит обратить внимание? Удивил ли кто-то из уже известных Вам?
— Назову то, что уже мною прочитано и высоко оценено, — это прежде всего мемуары известных переводчиков: «Подвиг переводчика» Никиты Кривошеина, «Записки переводчика-рецидивиста» Григория Кружкова и «Сундук Монтеня, или Приключения переводчика» Натальи Мавлевич. А вот то, что меня предварительно очень заинтересовало, но что я ещё только собираюсь прочесть и отрецензировать: «В поисках Итаки» Любови Сумм, «Тоннель» Яны Вагнер и «ОБЭРИУ» Валерия Шубинского.
Исполнилось 110 лет со дня рождения Юрия Андропова. Сегодня активизируются споры о том, мог ли генсек, много лет проработавший в КГБ, реально изменить страну, если бы прожил подольше?
Судя по всему, он искренне боролся с коррупцией и стремился заставить лениво крутящуюся производственную машину работать как швейцарские часы. Вряд ли при этом он был сталинистом, готовым завести эту машину с помощью массовых репрессий, хотя столь умный и информированный человек, как Александр Яковлев говорил: «Андропов – самая опасная фигура после Сталина. Была бы у него возможность, он восстановил бы сталинские лагеря для политических». Впрочем, какими бы ни были на самом деле его взгляды, беда Андропова состояла в том, что он не представлял себе иного способа сдвинуться с мертвой точки кроме силового.
Интеллектуалы, близко его знавшие, отмечали, что настоящих реформ Андропов осуществить не сумел бы. По оценке Георгия Арбатова все его представления сводились к тому, чтобы навести порядок, укрепить дисциплину, может быть повысить роль стимулов. Александр Бовин добавлял, что Юрий Владимирович хотел поднять квалификацию персонала, реабилитировать всеобщий учет и контроль. Георгий Шахназаров признавал, правда, реформаторские намерения у Андропова начала 1960-х гг., однако отмечал, что затем пыл угас и «на первое место выдвинулись соображения, навеянные вновь приобретенной профессией». А Федор Бурлацкий констатировал, что «всей своей биографией, складом ума, системой ценностей он был мало подготовлен для роли реформатора». Даже его соратник по КГБ Владимир Крючков отмечал как-то, что цельной программы преобразований у Андропова не было. «Он считал, что сначала надо разобраться в обществе, в котором мы живем. Он считал, что надо постепенно определиться, и спустя четыре-пять лет…». Косвенным образом о неспособности Андропова широко взглянуть на вещи свидетельствует также его намерение ликвидировать построение СССР по национальному признаку и разделить страну на штаты, исходя из численности населения того или иного региона, о чем поведал Аркадий Вольский.
Есть, конечно, и иные, оптимистические оценки Андропова как реформатора. Но они исходят от людей, мало его знавших лично, не работавших с ним в контакте, да к тому же обращавших внимание, скорее, на благие намерения, чем на интеллектуальные качества, позволяющие добиваться реальных изменений.
https://www.youtube.com/watch?v=10JRV85xgDk&list=PL_Py0ysjU3UyahjMJEw7TtZicVXNOXEhQ&index=1
Читать полностью…
Вчера целый день думал о Пушкине. Наверное, после сей пошлой фразы вы должны были бы перестать читать эти размышления, но есть у меня одно оправдание. Я уже много лет не могу понять, почему поэт Ленский «с душою прямо геттингенской» из Германии «туманной привез учености плоды».
Геттингенский университет отличался в Германии наименее туманной ученостью. Основан от был ганноверским курфюрстом, который стал английским королем. Из всех германских университетов Геттинген больше всех отличался конкретикой знаний, необходимых для практической деятельности. Готовил в основном юристов, а не отвлеченных мыслителей-схоластов. Именно в Геттингене впервые в Германии стали преподавать политэкономию по Адаму Смиту. Так, что глубоким экономом, судившим о том, как государство богатеет, был бы при наличии геттингенского образования именно Ленский, а не самоучка Онегин, учившийся чему-нибудь и как-нибудь. Они могли бы даже дойти до дуэли из-за трактовки какой-нибудь фразы «Богатства народов» Смита, но, скорее всего, туманная ученость и поэтические склонности были почерпнуты пушкинским героем не в Геттингене.
Поскольку Ленский был поклонником Канта, можно предположить, что он окончил на самом деле Кенигсбергский университет. Но после кончины автора «Критик» тот по уровню учености (даже туманной) в Германии уже не выделялся. Самым туманным был, пожалуй, старейший в Германии Гейдельбергский университет, долгое время почти не поддававшийся реформам, но оттуда Ленский привез бы, скорее, консервативный дух, а не вольнолюбивые мечты.
Кажется единственным германским университетом, сочетавшим вольнолюбивые мечты, туманную ученость, поэтические традиции и приверженность Канту, был университет Йенский. В нем преподавали столпы туманной учености Фихте, Шеллинг и Гегель. Хотя к моменту обучения Ленского, они уже из Йены уехали, дух йенский сформировался и на молодого русского влияние наверняка оказал. Вольнолюбивые мечты шли из круга йенских романтиков (братья Шлегели, Тик, Новалис). А еще там бродил вольнолюбивый поэтический дух Шиллера, который тоже был в свое время профессором Йены. И по соседству, в Веймаре, жил стареющий Гете: его Ленский вполне мог повстречать на прогулке в горах.
Наконец, спустя более полугода после начала романа в письмах Кафка соблаговолит нанести добровольно-принудительный и очень краткий визит к "возлюбленной". Спустя еще три месяца, "любовник молодой", так толком и не наглядевшись на пустое костлявое лицо своей пассии, делает ей предложение.
В том словесном потоке, который предварительно был обрушен на Фелицу, привлекают внимание самоуничижительные характеристики Кафки, наглядно демонстрирующие девушке тех монстров, что произрастали в его душе. Казалось бы, все было сделано для того, чтобы получить отказ. Но, как ни парадоксально, Фелица соглашается, сочтя, видимо, что находится уже в том возрасте, когда привередничать особо не приходится. Для Кафки это полная катастрофа.
Спустя две недели наступает момент истины. С педантичностью чиновника Кафка выписывает в дневнике семь пунктов анализа: за и против женитьбы. Теперь все ясно. Он страстно желает убежать от своего одиночества, но при этом отдает себе отчет в том, что не может доверить бережно лелеемых в душе монстров никому. Только листу бумаги. Ведь переплавка монстров в художественную литературу является, по сути дела, смыслом его жизни.
Он использовал девушку, теша себя иллюзией возможности выхода в мир людей, но в то же время не желая этого. Он мучил ее, но при этом мучился и сам. Он творил роман, заранее обреченный на неудачу. Если и есть повесть печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте, то это, бесспорно, роман Франца и Фелицы.
Снова из дневника: "Принц может жениться на спящей красавице и даже хуже, но спящая красавица не может быть принцем". Кафка не может не спать, поскольку тогда он не увидит своих кошмарных снов.
Но пути назад уже нет. Он летит в пропасть и непременно должен за кого-то ухватиться, не беря на себя при этом, правда, никаких обязательств. Как только затухает переписка с Фелицей, начинается новый этап эпистолярного творчества. Словесный поток Кафки обрушивается теперь на подругу несостоявшейся невесты - Грету Блох, впоследствии уверявшую, что у нее был от Кафки сын.
Но Кафка - не искатель приключений, легко способный переключить свое внимание на новый объект. Он глубоко страдает и... обручается с Фелицей. Впрочем, безнадежность развития этих отношений очевидна. Вскоре помолвка расторгается. А через три года они вдруг вновь оказываются помолвлены. Можно вспомнить Маркса: "История повторяется дважды, один раз как трагедия, другой раз как фарс".
Квартирный вопрос
Впрочем, через месяц после того, как состоялась вторая помолвка, фарс опять превращается в трагедию. У Кафки случается легочное кровотечение. Врачи, возможно, назвали бы это психосоматикой. Кафка загнал себя в угол, и стресс переродился во вполне физически ощутимую болезнь.
Туберкулез стал оправданием разрыва второй помолвки. Теперь Фелица ушла навсегда. У тяжело больного Кафки была за четыре года до смерти еще одна попытка связать свою судьбу с женщиной - Юлией Вохрыцек, но, как только будущие супруги узнали о том, что не могут рассчитывать на присмотренную ими квартирку, они сразу пошли на попятную.
Однако это был еще не конец. Последние годы Кафки осветил "живой огонь, какого я никогда раньше не видел" (из письма Броду). Звали этот огонь Милена Есенска. Чешка, 23 лет, замужняя, психически неуравновешенная, кокаинистка, мотовка... Журналист и литератор, переводчик Кафки на чешский, человек бешеной энергии, будущий коммунист, будущий боец Сопротивления, будущая жертва Равенсбрюка...
Возможно, когда-нибудь имя Милены встанет в один ряд с именами Лауры, Беатриче, Дульсинеи. В ее любви с Францем реальность мешалась с мифом, но литературе нужны такие мифы. Медленно умирающий Кафка получил, наконец, источник, из которого мог черпать энергию.
Соединиться с Миленой было невозможно (ее устраивал уже имеющийся муж), да и не нужно. Она жила в Вене, он - в Праге. Переписка давала иллюзию жизни. Но иллюзии не могут длиться вечность. Когда Милена направила свой "живой огонь" на согревание иных объектов, Кафке не оставалось ничего другого, кроме как умереть. Но перед смертью им еще был построен "Замок".
Он был несчастлив в личной жизни. Несколько раз влюблялся, но так ни разу и не смог соединиться ни с одной своей избранницей. Всю жизнь прожив холостяком, Кафка видел сны с ужасной публичной женщиной, чье тело было покрыто большими сургучно-красными кругами с блекнущими краями и рассеянными между ними красными брызгами, прилипающими к пальцам ласкающего ее мужчины.
Он ненавидел и боялся даже собственного тела. "Как мне чужды, например, мышцы руки", - записал Кафка в дневнике. С детства он сутулился и перекашивал все свое длинное нескладное тело из-за неудобной одежды. Пищи боялся по причине нездорового желудка, а когда тот успокаивался, этот безумный едок готов был броситься в другую крайность, представляя, как заталкивает в рот, не откусывая, длинные реберные хрящи, а потом вытягивает их снизу, прорывая желудок и кишки.
Он был одинок и оторван от общества, поскольку не мог говорить ни о чем, кроме литературы ("нет у меня наклонностей к литературе, я просто из литературы состою"), а эта тема была глубоко безразлична как семье, так и сослуживцам.
Наконец, ко всему комплексу причин, отторгавших Кафку от мира, нужно добавить антисемитизм, делавший жизнь еврейской семьи опасной и непредсказуемой.
Неудивительно, что в дневнике Кафки постоянно проступает тема самоубийства: "разбежаться к окну и сквозь разбитые рамы и стекло, ослабев от напряжения сил, переступить через оконный парапет". До этого, правда, не дошло, но зато с предсказанием собственной смерти - "не доживу до 40 лет" - Кафка почти не ошибся.
Итак, со страниц дневника проступает поистине страшный лик. Но был ли это действительно Кафка? Рискну предположить, что мы имеем, скорее, портрет внутреннего мира некоего Йозефа К. - литературного двойника писателя, всплывающего то в "Процессе", то в "Замке".
Что же касается проживавшего в Праге Ф. Кафки, то он родился в приличной и неплохо обеспеченной еврейской семье. Никаких следов особо тяжелого детства, никаких следов лишений или проявляемых со стороны родителей репрессий биографам Кафки обнаружить не удается. Во всяком случае, для эпохи, в которой ребенок еще, по сути, не был признан за человека, детство Франца вполне можно считать благополучным.
Кстати, никаких врожденных опасных болезней у него не имелось. Порой он даже занимался спортом. Свой первый сексуальный опыт Кафка получил в 20 лет - не так уж поздно по тем временам. Продавщица из магазина готового платья была вполне миловидной, и "скулящая плоть обрела покой". Да и в дальнейшем робкий, но обаятельный молодой человек не был изгоем в женском обществе.
А с друзьями ему просто-таки повезло. В Праге сложился небольшой литературный кружок, на котором молодые люди могли найти друг в друге благодарных слушателей. Среди них был и Макс Брод - человек, который восторгался Кафкой, считал его гением, постоянно стимулировал в творчестве и помогал издаваться. О таком друге любой писатель может только мечтать.
Работа на полставки у Кафки была непыльная, отнимала минимум времени и сил. Интеллигентный шеф души в нем не чаял и долгие месяцы оплачивал ему отпуск по болезни даже тогда, когда сам Кафка уже готов был уйти на досрочную пенсию.
Ко всему этому можно добавить, что трудно всерьез говорить об антисемитизме в Праге на фоне того, что тогда творилось в России, в Румынии, в Вене при бургомистре Люгере и даже во Франции во времена дела Дрейфуса. У евреев были трудности с устройством на работу, но связи и деньги легко позволяли их преодолеть.
Итак, налицо совсем иной мир. И самое интересное, что в своих записях так или иначе Кафка признает и природную доброту отца (кстати, уже став взрослым, Франц добровольно жил в родительской семье), и дружелюбие шефа, и ценность отношений с Максом. Но это все – мельком. Страдания же, напротив, выпячены.
Надгробный памятник себе
Так неужели дневник - самый интимный документ для любого человека - врал? В какой-то мере сам Кафка в записях последних лет дает основание думать о том, что по молодости он сгустил краски. И все же рискну предположить: существовало два Кафки, причем оба истинных.
Франц Кафка. Исследование одной смерти
Ровно сто лет назад 3 июня 1924 г. немецкий писатель, австрийский чиновник, еврейский страдалец и гражданин Чехословакии Франц Кафка, наконец-то, добился того, к чему целенаправленно стремился всю жизнь. Он умер. Незадолго до кончины Кафка произнес слова, которые могли породить, наверное, только его уста: "Доктор, дайте мне смерть, иначе вы убийца".
Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью
Так шутили в советскую эпоху интеллектуалы, перефразируя начало известной песни про авиаторов. Кафка вошел в нашу жизнь как писатель, создавший потрясающий по своей глубине образ бюрократической машины, управляющей обществом.
Сын Томаса Манна - Клаус - примерял кафкианскую одежку на Германию. Мы какое-то время полагали, что эта "амуниция" особо хороша для стран победившего социализма. Но по мере того, как эта система преобразуется в рыночную, становится ясно, что кафкианский мир всеобъемлющ, что он прослеживает связи, в значительной степени определяющие параметры всего ХХ столетия.
Образ данного мира - это и история строительства Китайской стены, и воспоминания некоего русского о дороге на Кальду, построенные Кафкой на материалах двух восточных деспотий. Но прежде всего - это роман "Замок", который Кафка писал, но забросил за пару лет до смерти. Вырос роман, естественно, не из советской действительности, а из бюрократического мира империи Австро-Венгерской, в состав которой до 1918 г. входили чешские земли.
"Замок" сух, растянут, трудно перевариваем, как сухи, растянуты и трудно перевариваемы сами бюрократические отношения. По-иному построен более ранний роман "Процесс" - динамичный, тревожный, живой. "Процесс" - это человек в новом мире, "Замок" - это сам мир, в котором человек - лишь песчинка.
Кафка увидел совершенно неожиданный для начала века характер связей между людьми, совершенно неожиданный механизм мотивации их деятельности. Причем именно увидел своим особым зрением, поскольку даже из бюрократического опыта, который лично у него имелся, невозможно было сделать столь глубоких выводов: мир просто еще к тому времени не предоставил для этого достаточно материала.
Как раз когда писался "Процесс", Вальтер Ратенау начал выстраивать в Германии военно-промышленный комплекс с его новой системой связей. Как раз когда писался "Замок", Ратенау был убит. Новый мир только строился, но Кафка его уже видел.
Ратенау был из редкой породы прагматиков, в то время как "передовые мыслители", рассуждавшие тогда о борьбе классов или рас, почти не находили в своих интеллектуальных построениях места для бюрократии. Кафка же показал ее как форму всей жизни общества, пронизал новыми отношениями всю вертикаль власти и подчинения: от замка до деревни.
Объяснить причины открытия, сделанного Кафкой, можно тем, что он был гений. С этим обычно никто не спорит. Но, думается, такого объяснения все же мало.
Точнее было бы сказать, что Кафка совершил подвиг. В прямом смысле слова, без всяких преувеличений. Это была медитация наоборот, восхождение не к вечному блаженству, а к вечной муке. Физически ощутив ужас мира, он смог его понять.
"Только неистово писать ночами - вот чего я хочу. И умереть от этого или сойти с ума..." (из письма Фелице).
Годами он доводил себя до такого состояния, в котором для него закрывался мир, видимый обычному человеку, и открывалось нечто совершенно иное. Он убил себя, но перед смертью увидел такое, что, возможно, оправдало принесенную жертву.
Пляска свиней
"Я совершенно несуразная птица. Я - Kavka, галка (по-чешски - Д.Т.)... мои крылья отмерли. И теперь для меня не существует ни высоты, ни дали. Смятенно я прыгаю среди людей... Я сер, как пепел. Галка, страстно желающая скрыться среди камней". Так характеризовал себя Кафка в беседе с одним молодым литератором.
Впрочем, это была, скорее, шутка. Но не потому, что в действительности он видел мир в светлых тонах. Напротив, все было гораздо хуже. Птицей, пусть даже с отмершими крыльями, Кафка себя не ощущал. Скорее, склизким насекомым, трясущимся от страха грызуном или даже нечистой для всякого еврея свиньей.
Давно я живу на свете. Много наслушался всяких разговоров о нашей жизни. Как правило, мнения сводятся к четырем стандартным картинам мира.
Картина первая. Наш хороший народ стремился к справедливости и ради этого пошел на реформы. Однако, слепо доверившись реформаторам, он оказался предан всякими нехорошими предателями, прорвавшимися к власти и деньгам ради достижения своих корыстных целей. Необходимо, чтобы хороший народ вели за собой хорошие вожди, и тогда Россия станет хорошей.
Картина вторая. Реформаторы, происходящие из числа лучших интеллектуалов страны, бескорыстно стремились осуществить демократические преобразования, но нехороший народ (тупой, быдловатый, неблагодарный и рабский по природе) хотел халявы, социализма и диктатуры. Поэтому все преобразования провалились и будут проваливаться впредь, поскольку народ переменить нельзя.
Картина третья. Наш хороший, мудрый и чтущий традиционные ценности народ построил особую цивилизацию, недостижимую для других народов. И это вызвало зависть нехороших людей, правящих в нехороших местах мира. Они стремятся наш народ закабалить, но, к счастью, мудрость народа позволяет ему призывать к власти хороших людей, способных дать отпор нехорошим врагам.
Картина четвертая. Народ у нас нехороший. И правители у нас нехорошие. И враги нехорошие. И вообще весь мир устроен нехорошо. И все перемены ведут только к худшему, поскольку нынешние власти уже насытились, а будущие начнут воровать вновь. Поэтому ничего не надо менять. Никогда мы хорошо не жили и привыкать к хорошему не следует. От хорошего всегда бывает нехорошо.
На каждую из этих картин мира существует массовый спрос, поскольку они просты, понятны и не требуют многабукав. Неудивительно, что «художники», рисующие их повсеместно, пользуются большой популярностью. Нарисовать иную картину сложно. Она непроста настолько, что требует многабукав и часто не до конца понятна даже самим ее авторам, поскольку истинная картина мира – это сложный пазл, который нужно собирать годами. Но есть еще в мире уголки, где такой пазл собирают. До тех пор, пока его не сметет толпа, перебегающая от одной картины мира к другой.
Бескрылые выражения 10.
1. В связи с ростом продолжительности жизни Моисею пришлось еще 20 лет петлять по пустыне, чтобы умер последний, кто помнил рабство.
2. Наука устроена так, что в ней каждый докапывается до своих мышей. Тем приятнее порой встретить единоМЫШЬленника.
3. Литераторы делятся на баснописцев и кваснописцев. Баснописцы обычно выводят мораль. Кваснописцы, как правило, аморальны.
4. У нас говорили «живот свой сохранить», а американцы – «спасти свою задницу». Видно, что Россия – особая цивилизация.
5. «Пойдет направо – песнь заводит, налево – сказку говорит». И впрямь: правые поют воодушевляющие песни, левые – рассказывают народу сказки. Все же главным политологом для нас остается Пушкин.
Вчера в магазине "Подписные издания" на Литейном в Петербурге подписал для будущих покупателей 10 книг "Почему Россия отстала?" и "Русская ловушка". Так что их можно теперь приобрести с автографом.
Читать полностью…
https://www.youtube.com/watch?v=6QMu0mezmLE&list=PL_Py0ysjU3UyahjMJEw7TtZicVXNOXEhQ&index=1
Читать полностью…
Кто опишет девяностые: новый Мединский или новый Жарков?
Василий Жарков пишет, что «приговор истории всегда выносится на расстоянии десятилетий и столетий. Обычно он делается с точки зрения тех, кто выносит приговор, а не тех, кто жил в описываемые времена. История пишется не для прошлого, а для настоящего и будущего». Нет, это не так. «Приговор» выносят профессиональные идеологи типа Мединского, а не историки.
Приведу пример того, как пишется история на самом деле. В XIX веке славянофилы стали интерпретировать век XVII именно ради решения задач николаевского настоящего и ради построения прекрасной России будущего, опирающейся на исконные славянофильские ценности. Сегодня мы не изучаем давнее прошлое России по славянофильским писаниям, хотя они имеют большую ценность для понимания ментальной атмосферы середины XIX века. А когда я хочу понять, что же реально происходило при царе Алексее Михайловиче, то беру диссертацию Василия Жаркова, а не статьи таких классиков, как братья Киреевские или братья Аксаковы.
Да-да, дорогой Василий, это не пустой комплимент. Все мои читатели знают, что в «Русской ловушке» я ссылаюсь на Вашу диссертацию, поскольку именно Вы показали все сложности реформаторского процесса XVII века и показали реального (насколько это возможно через четыре столетия) боярина Морозова. История пишется именно так, как это делали Вы. И сейчас, когда я разбираюсь с петровской эпохой для своей следующей книги, я работаю с трудами Павла Милюкова, Евгения Анисимова, Пола Бушковича, Якова Гордина (не говоря уж о Соловьеве с Ключевским), а не Мединского, который выпустил биографию Петра с картинками. Но понимаю, что подавляющее большинство будет изучать историю по Мединскому.
Так же обстоит дело и с картиной девяностых. Большая часть «детей» составит себе представление о них по фильму «Предатели», но та история, которую напишут историки из поколения детей, будет основана на иных материалах. В той истории станут разбирать реальные мотивы политических акторов девяностых, реальную борьбу групп интересов, реальные возможности реформирования… А «Предатели» станут материалом для осмысления ментальной атмосферы 2024 года.
О мотивах, борьбе и возможностях немало уже написали «отцы» в своих научных и мемуарных текстах. По данному вопросу мне тоже хотелось бы возразить Василию Жаркову, но это опять-таки тема для отдельного разговора.
Три вредных «мудрости»
По итогам многолетних размышлений я решил выделить три самых вредных, но очень распространенных, фразы, которые мешают нам понимать нашу страну.
1. «Всякий народ заслуживает то правительство, которое имеет». Эта «мудрость» (да и то с существенными оговорками) относится лишь к демократическим странам. Вместо сложной политической науки, объясняющей в толстых томах, как формируется и разрушается тот или иной механизм правления, человек, предпочитающий простые объяснения, выучивает эту фразу. Но элементарное знание истории показывает, что за ней ничего не стоит. В Германии Гитлера и в Германии Аденауэра жил один и тот же народ. И демократия утвердилась при том же народе, что и тоталитаризм. В южной и северной Корее жил один и тот же народ, когда юг осуществил мощный экономический рывок.
2. «В Англии построили метро тогда же, когда у нас отменили крепостное право». Формально правильно, но незаметное манипулирование формирует у плохо знающего историю и излишне эмоционального человека представление о нашей безнадежной отсталости. Точнее было бы провести такое сравнение: работорговлю в Англии отменили в 1807 г., а рабовладение – в 1838 г. Речь шла, конечно, о рабстве в колониях, но сам факт его ликвидации лишь в XIX веке говорит о том, что европейские общества (от Англии до России) еще в XVIII веке считали, что людьми можно торговать. Идея свободы, как важнейшей ценности, приходит довольно поздно, но быстро (за несколько десятилетий) распространяется от Англии до России.
3. «Сталин принял страну с сохой, а оставил с атомной бомбой». На самом деле Сталин принял Россию, в которой «соха» сочеталась с городами, где была сильная промышленность и хорошая наука. Резкий рывок вперед случился не при Сталине, а после отмены крепостного права. Именно та часть российского общества, которая получила образование до революции, смогла обеспечить интеллектуальные достижения, приписываемые революции или Сталину. Если бы большевики не выдавили из страны и не уничтожили часть интеллектуалов, достижения могли бы быть более весомыми.
Известный литературный критик и популярный блогер Николай Подосокорский дал интервью о книжных новинках последнего полугодия и отметил мою "Русскую ловушку" в качестве важнейшей новинки в сфере нон-фикшн. Мне было приятно об этом узнать, поскольку я очень ценю мнение Николая. Вообще надо сказать, что коллеги, чьи оценки для меня важны, активно откликаются на выход этой книги. Кто-то в соцсетях, кто-то на устных обсуждениях, которые проводились за последние месяцы в Москве и Петербурге, а кто-то - в специально написанных рецензиях. Большое спасибо всем.
Читать полностью…
Из цикла "Петербуржцы": вот наш самый правильный атлант. На "нижнем бюсте" у него "пояс целомудрия". Видимо, для того, чтобы силы не растрачивались впустую и шли целиком в "верхний бюст", выполняющий важную работу.
Читать полностью…
Поскольку я регулярно рассказываю о своих пеших походах в Петергоф, меня столь же регулярно просят дать советы по прохождению этого маршрута.
1. Для меня «петергофская трасса» стала заменителем тех долгих прогулок по холмам южной Германии, которые я обожал до 2020 г., и которые теперь стали для меня недоступны. Мой опыт полезен для тех, кто любит подобный вид отдыха. С одной стороны, это не «ленивая» автобусная экскурсия, а прогулка, дающая серьезную физическую нагрузку; с другой – это не спортивный поход, а именно прогулка, доступная немолодым людям (есть места, где можно отдохнуть и пообедать, а главное – всегда поблизости автобусная остановка, позволяющая вернуться, если устал, или погода испортилась).
2. Начальная точка – парк «Александрино» в двух автобусных остановках от метро «Проспект Ветеранов». Первое удобное место для отдыха и обеда – «Балтийская жемчужина», где можно позавтракать (кофе с выпечкой), а можно и пообедать (бистро и рестораны). Если еще не проголодались, следующая подходящая точка – торговый комплекс у Троице-Сергиевой Приморской пустыни. Там есть «Теремок». А в монастыре приятно посидеть на лавочке у цветника. Следующее место – новый парк на берегу моря: оптимально для отдыха, поскольку красивые виды открываются, но «бутерброды» надо приносить с собой (кстати, воду не нужно тащить всю дорогу: есть много мест, где она продается). Затем начинается долгий переход через парки «Михайловка» и «Знаменка», где нет даже скамеек. Завершается эта часть маршрута у входа в «Александрию», где есть несколько ресторанов, но там я никогда не останавливаюсь, поскольку немного уже остается до Петергофа.
3. Во время прогулки можно увидеть несколько загородных дворцов русской аристократии, не входящих в стандартные туристические маршруты. Особенно интересна полуразрушенная «Михайловка», которую летом с дороги не видно из-за листвы. К ней стоит подняться, а в жаркую погоду можно даже посидеть с бутербродами на прогревшихся от солнца камнях (если в парке не закусили). Когда чувствуешь тепло камня пятой точкой, вспоминаешь недоступные ныне прогулки по старинным городам Италии.
Сегодня с утра собрался ехать в библиотеку, но вспомнил в последний момент, что нынче праздник, и я упрусь в закрытую дверь. Поработал утром дома, а после двенадцати отправился пешком в Петергоф: больно денек хороший выдался. Часов за шесть дошел до цели, пообедал, отдохнул и понял, что есть силы еще на один рывок. Был у меня случай, когда я после Петергофа добрался до Сергиевки, до усадьбы Лейхтенбергских. Решил повторить, благо ночи нынче белые, а вечера тем более. И дошел. Кивнул моей любимой каменной голове с лицом престарелого Николая I, и решился пойти на рекорд. Хорошо было бы, конечно, пройти за день до Ораниенбаума, но боязно: спина у меня все же больная, а нагрузка велика. Личный рекорд, тем не менее, поставил: дошел до Модвиновки. Всего за день получилось по шагомеру 45 тысяч шагов. Самому не верится.
Путь от своего дома через парки, раскинувшиеся вдоль Петергофской дороги, я неоднократно описывал. Но теперь появился еще один плюс у этого маршрута. По Нижней дороге, идущей «под Стрельной» почти вдоль берега моря, сделали небольшой парк, обращенный «лицом» прямо к заливу. Видимость сегодня была прекрасная. Даже золотой купол Исаакия оттуда можно разглядеть, если знать, где его искать. А лучше всего в этом парке – густая высокая трава, растущая прямо из моря. Камни, песок, вода и зеленые заросли… И где-то вдали Петербург. Совсем не такой, каким он выглядит «изнутри» – с набережной Невы, с каналов или с тротуаров запруженного народом Невского проспекта.
Теперь мой маршрут оптимально делится на три части. Первый привал в парке на берегу моря. Достаешь воду и бутерброды, закусываешь (брать надо с собой: в парке общепита нет). Затем большой переход до Петергофа. Там настоящий отдых с обедом, благо прилично поесть в Петергофе теперь нетрудно даже в разгар туристического сезона. И, наконец, марш-бросок до Мордвиновки. Уже из последних сил. А там – на автобус, везущий меня прямо до дома.
Недавно все писали о том, как в уже напечатанной биографии Пазолини издательству пришлось вымарать целые страницы по вполне понятной причине. Теперь книга стала бестселлером. Вчера ее продавали в крупном книжном магазине вот так.
Читать полностью…
Умирал он на руках юной девочки Доры Димант - польской еврейки, которой он также успел предложить руку и сердце. Франц уже вел себя как ребенок, Дора – то как ребенок, то как мать, опекающая больного сына. Но ничего нельзя было изменить.
А родился Кафка в Праге в 1883 г. Тогда все только начиналось, все было возможно. До смерти оставался еще 41 год.
Один - реальный пражанин (этот образ отражен в первой биографии Кафки, написанной Бродом). Другой - столь же реальный житель мира монстров, порождаемых его сознанием и отражаемых его творчеством (даже Брод увидел этот мир лишь по прочтении дневников, что произошло уже после публикации биографии). Эти два мира боролись между собой, причем решающим обстоятельством, определившим жизнь, творчество и раннюю смерть Кафки, было то, что он дал полную волю миру монстров, постепенно поглотившему своего хозяина целиком.
Критики и идеологи неоднократно пытались задним числом приписать Кафке активную жизненную позицию. У Брода несчастный страдалец, впитавший из многовековой культуры своего народа, пожалуй, лишь чувство непреходящей боли, предстает гуманистом, жизнелюбом и глубоко верующим евреем. Другой автор случайный эпизод из жизни Кафки интерпретирует как увлечение анархизмом. Наконец, в СССР, чтобы издать чуждого социализму писателя, критики делали упор на его симпатии к трудящимся, которых он страховал от увечий и нетрудоспособности.
Все эти оценки представляются натянутыми. Разве что об иудаизме можно порассуждать, тем более что игнорировать мнение Брода невозможно.
Кафка не любил декадентов и, в отличие от Ницше, не считал Бога мертвым. И все же его взгляд на Бога был не менее парадоксальным, не менее пессимистическим: "Мы - лишь одно из его дурных настроений. У него был неудачный день". Где тут пристроиться еврейскому представлению о богоизбранности?
Кафка жил в еврейском окружении, интересовался культурой и историей евреев, проблемой эмиграции в Палестину. И все же душа его, столь плохо державшаяся в теле, рвалась не к вершине Сиона, а в мир германского, скандинавского и русского интеллектуализма. Настоящим его окружением были не соседские евреи и не Брод, шокированный открытием дневников Кафки, вскрывших уголок души, остававшийся закрытым для современников. Настоящим окружением была литература мысли и страдания - Гете, Томас Манн, Гессе, Гоголь, Достоевский, Толстой, Кьеркегор, Стриндберг, Гамсун.
Долгое время Кафка был убежден (скорее всего, справедливо), что писать он может, только загоняя себя в угол и убивая в себе все человеческое. А потому он действительно загонял и убивал, воздвигая вместо живого человека, как он сам выразился, "надгробный памятник себе".
Фрейда он читал, но не ценил. По меткому замечанию Теодора Адорно, "вместо исцеления неврозов он ищет в них самих целебную силу - силу познания".
Впрочем, насколько справедливо говорить о том, что Кафка принимал осознанное решение об уходе? В дневнике есть удивительная запись, на первый взгляд ни о чем: "Почему чукчи не покидают свой ужасный край?.. Они не могут; все, что возможно, происходит; возможно лишь то, что происходит".
Кафка жил так, как мог, и не в его силах было сделать выбор. Если быть точным, то он пытался бежать из мира ужаса. Но стена, отделяющая его от мира людей, оказалась непреодолимой.
Спящая красавица не может быть принцем
Кафка пытался вытащить сам себя за волосы из болота, как это делал некогда барон Мюнхгаузен. Первый раз попытка была предпринята на пороге тридцатилетия, когда внутренний кризис, зафиксированный в дневнике, был уже в разгаре.
В гостях у Брода он застал гостью из Берлина Фелицу Бауэр, еврейку 25 лет с костлявым пустым лицом, как сам Кафка записал в дневнике неделю спустя. Недурная характеристика для будущей возлюбленной?
Тем не менее, через месяц он завязывает с ней длинный-предлинный роман в письмах. Начало этого романа отмечено творческим всплеском. За одну ночь он пишет рассказ "Приговор", выкладываясь полностью, до боли в сердце, и проникаясь столь редким для него чувством удовлетворенности достигнутым.
Затем творческая энергия полностью переводится в эпистолярный жанр. Порой Кафка пишет Фелице по нескольку писем в день. Но при этом не делает никакой попытки увидеться, хотя расстояние от Праги до Берлина в общем-то смехотворное. Даже ее визит к сестре в Дрезден (это уж совсем рядом) он не использует.
Вот из раннего дневника - мягкое, почти нежное: "Временами слышал себя со стороны, будто котенок поскуливает". Вот из поздних писем - нервное, отчаянное: "Я, зверь лесной, лежал где-то в грязной берлоге".
А вот и совсем иной образ. Сделав однажды в дневнике жуткий набросок размером в страничку, Кафка тут же записал: "Продолжайте, свиньи, свой танец. Какое мне до этого дело?" И ниже: "Но это истиннее, чем все, что я написал в последний год".
Его повествования просто-таки велись порой от лица животных. И если в "Исследовании одной собаки" много внешнего, рационального (хотя как не сопоставить его с дневниковой записью: "я способен был бы забиться в собачью конуру, вылезая только тогда, когда приносят жратву"), то в рассказе о мышиной певице Жозефине мир реальный и вымышленный начинают невероятным образом пересекаться. Умирающий Кафка теряет под воздействием туберкулезного ларингита голос и сам начинает пищать по-мышиному.
Но по-настоящему страшно становится, когда в самом известном своем рассказе "Превращение" Кафка выводит очень похожего на автора героя, превратившегося одним "прекрасным" утром в отвратительное насекомое.
Зная, что лучшие свои образы писатель не сочинял, а просто брал из того мира, в который проникало лишь его зрение, нетрудно представить себе ощущения Кафки, описывающего свою собственную твердо-панцирную спину, свой собственный коричневый, выпуклый, разделенный дугообразными чешуйками живот, свои собственные многочисленные убого тонкие лапки, на подушечках которых было какое-то клейкое вещество.
Герой "Превращения" умирает, затравленный своими близкими. Конец эффектный, но чересчур эпатажный, чересчур отдающий разборкой с собственной семьей. В рассказе "Нора", написанном под конец жизни, все проще и естественней.
Его герой - то ли человек, то ли зверек - всю жизнь зарывается в землю, удаляясь от окружающего мира, который столь страшен и жесток. Спрятаться, исчезнуть, натянуть на себя слой почвы как защитный скафандр – вот цель его жизни с самого рождения. Но и в норе нет спасения. Он слышит гул некоего монстра, прорывающегося к нему сквозь толщу земли, он чувствует, как собственная шкура истончается, делая его жалким и беззащитным.
"Нора" - это ужас без конца, ужас, порожденный исключительно собственным мировосприятием, а не внешними обстоятельствами. От него может спасти только смерть: "Доктор, дайте мне смерть, иначе..."
Франц Кафка и Йозеф К.
Много лет Кафка целенаправленно уходил из мира людей. Животный мир, рожденный его пером, - это лишь внешнее, самое упрощенное представление о том, что он чувствовал. Где он обитал на самом деле в то время, когда боролся с бессонницей в своей пражской квартирке или просиживал штаны в конторе, не сможет, наверное, понять никто.
В какой-то мере личный мир Кафки проступает из дневников, которые он начал вести с 27 лет. Мир этот - беспрерывный кошмар. Автор дневников находится в сплошном враждебном окружении и, надо отдать ему должное, отвечает миру тем же.
Все беды начались с плохого воспитания. Отец и мать, родственники, учителя, кухарка, водившая маленького Франца в школу, десятки других людей, близких и не близких, исказили личность ребенка, испортили его добрую часть. Став взрослым, Кафка оказался несчастен.
Он был несчастен из-за постылой работы. По окончании пражского университета, став юристом, Кафка вынужден был, дабы зарабатывать на жизнь, превратиться в страхового чиновника. Служба отвлекала от творчества, забирая лучшие дневные часы, - те часы, в которые могли бы появляться на свет шедевры.
Он был несчастен из-за хрупкого здоровья. При росте 1,82 он весил 55 кг. Организм плохо принимал пищу, желудок постоянно болел. Постепенно усиливалась бессонница, расшатывая и без того слабую нервную систему.
Прекрасный словесный портрет Кафки дал один знакомый, увидевший с моста через Влтаву, как обессиленный от гребли Франц лежит на дне лодки: "Как перед страшным судом – гробы уже отверзлись, но мертвые еще не восстали".
Из цикла "Петербуржцы": Силовики стоят в центре города на Аничковом мосту. Про них все знают. Ими гордятся. Их показывают туристам. А вот про смысловиков (термин Даниила Дондурея) знают мало. Они скромно приютились у входа в цирк, но укрощают народ манипуляциями не менее эффективно, чем силовики - уздой.
Читать полностью…
Всем известно, научный текст – скучный, но глубокий, а публицистический – легкий, но поверхностный. Я немало в своей жизни занимался наукой и публицистикой, а потому должен сказать, что всё на деле сложнее, чем в массовых представлениях.
Скажем, с конца 1980-х гг. публицистика, посвященная анализу советской жизни, оказалась глубже и умнее научных текстов, поскольку основная масса «ученых» продолжала публиковать пронизанную идеологией наукообразную ерунду, тогда как узкий круг интеллектуалов использовал газеты и «толстые журналы» для того, чтобы, не мудрствуя лукаво, хотя бы назвать вещи своими именами.
Со временем наука подтянулась к публицистике, сформировались новые поколения, способные осмыслять реальность, а не интерпретировать догмы, но пореформенную российскую жизнь наука по-настоящему глубоко осмыслить не смогла. Поэтому можно считать, что в девяностых и начале нулевых она сильно не отличалась от публицистики в социальных науках. За более сложными и длинными текстами стояли примерно те же мысли, что за газетными статьями.
Затем в науке случился крен в сторону западных стандартов: математические модели, количественные оценки. С одной стороны, налицо была попытка сделать науку и впрямь глубже публицистики, но с другой – предельно формализованные тексты вновь стали отрываться от жизни, но уже не по идеологическим причинам, а по требованиям «цеховых стандартов». Публиковали то, что считали наукой научные начальники, а не то, на что был запрос общества.
А сейчас намечается новый поворот. Желание понять, что же произошло с нами за 40 лет, стимулирует отход от проформы к реальности. Но отход этот осуществляется двумя путями. Первый – публицистический. Он состоит в поиске виновных. На него есть массовый запрос, и поскольку виновные существуют, публицистика будет активно этот запрос удовлетворять. Второй подход требует научных исследований. Виновных найти нетрудно, но трудно объяснить, как возникла система, в которой большие группы людей смогли использовать объективно возникшие трудности для удовлетворения собственных интересов за счет общества.
Запрос на науку велик лишь в узких кругах. А ученые круги, способные его удовлетворить, увы, еще уже.
Из цикла "Петербуржцы". Скульптурная композиция в моем любимом бистро. "Бизнес и силовики в начале нулевых". Веселый колобок еще думает, что от дедушки Примакова ушел...
Читать полностью…
