Идет что-то вроде флешмоба на тему «Как я провел девяностые» (вариант: «Как меня провели в девяностые»). Мне лично грех жаловаться на то десятилетие, хотя обстоятельства запросто могли сложиться иначе. После защиты диссертации я должен был возвращаться в свой институт, где при старом режиме меня ждала бы со временем благополучная доцентская жизнь. Но при «новом режиме» я бы уже через год после защиты превратился в несчастного малообеспеченного бюджетника с зарплатой, целиком обесценивающейся за время прохождения пути от минфина до институтской кассы. К счастью, судьба улыбнулась мне в тот момент, когда я почти случайно переступил порог знаменитого петербургского еженедельника «Час пик» и стал его экономическим обозревателем с весьма приличной зарплатой. Мне, как сотням тысяч других российских граждан пришлось полностью сменить специальность, но для меня эта перемена оказалась продвижением вперед.
Еще раз подчеркну: поворот в судьбе был связан, конечно, с удачей, и при ином «раскладе» я запросто мог бы пополнить ряды неудачников. Но все же было в этой счастливой истории два важных обстоятельства, которые, пожалуй, не менее значимы, чем удача, и очень важны для характеристики девяностых.
Во-первых, знания, полученные в Ленинградском университете, не давали мне ни малейшей возможности стать экономическим обозревателем эпохи перехода к рынку, поскольку рынку нас не учили, а учили всякой идеологической ерунде. Но мне интересна была реальная экономика, и за прошедшие с момента окончания университета годы я по книгам и по рассказам друзей, которые были умнее и грамотнее меня, разобрался в том, что такое рынок и что такое реформы.
Во-вторых, навыки ученого-экономиста склоняли к тому, чтобы писать тексты чудовищным наукообразным языком, в который принято было добавлять всякий идеологический мусор. Это была адская смесь, способная испортить любого нормального человека. Но я любил художественную литературу и тратил много времени на чтение, совершенно не ожидая выгод от Чехова или Тургенева. А когда пришлось самому взяться за перо, оказалось, что они кое-чему меня научили.
С оценками девяностых у нас происходит сегодня то же самое, что происходило с оценками капитализма во всем западном мире на протяжении XIX века. Не замечать проблем, создаваемых капитализмом, невозможно, так же как невозможно не замечать проблем, которые у нас появились в пореформенный период.
Практически вся великая европейско-американская литература выросла на гневных разоблачениях капитализма. Множество ее героев – от драйзеровского крупного финансиста Каупервуда до мелкого мерзавца Смердякова у Достоевского – служили большой задаче разоблачения. Не удивительно, что этим же сегодня активно занимаются многие люди и у нас. Кто-то из разоблачителей искренне возмущен девяностыми, кто-то просто стремится приобрести популярность. Бездарных и злых разоблачителей быстро позабудут, талантливых – будут потом перечитывать и пересматривать неоднократно. А нам сегодня важно понять, какие выводы следует делать из оценок девяностых годов. В этом вопросе возможно два подхода.
Первый – эмоциональный: так жить нельзя. Движение по этому пути открывает дорогу поиску принципиальных альтернатив рынку и демократии, которые худо-бедно зарождались в девяностые. Можно сказать, что всё было неверно, всё создавалось тогда жуликами, а, значит, надо искать совершенно иной способ построения России будущего. В XIX веке появилось множество разных теорий, обосновывающих принципиальный отказ от ужасного капитализма. Одна из этих теорий реализовалась в нашей стране, сформировав общество, в котором смердяковы стали судить и всех братьев карамазовых, вне зависимости от их взглядов на мир.
Другой подход состоит в том, чтобы воспринимать события девяностых годов спокойно, аналитически: хладнокровно отделять то, что можно исправить, от того, с чем придется жить. Это путь мелкой кропотливой работы на долгие годы и десятилетия. Мы не можем закрывать глаза на проблемы, проявившиеся в девяностых, но внимательно их изучать надо не для погромных разоблачений самих по себе, а для понимания того, как высвобождать экономику из пут коррупции, как лучше выстроить российское государство, как организовать диалог выигравших с проигравшими для того, чтобы минимизировать проигрыши, а не для того, чтобы эти стороны лишь поменялись местами.
Ни одного доброго слова пока не видел в связи с появлением исследовательского центра Анатолия Чубайса, хотя сейчас самое время исследовать то, что случилось с нами в девяностые. За последние недели сказано и возвеличено столько банальностей, что неплохо бы, наконец, получить о том сложном десятилетии хоть какую-то новую информацию. Причем, важно, на мой взгляд, в этих исследованиях избегать двух крайностей. Во-первых, не стоит скатываться на контрпропаганду. Я сам много занимался публицистикой и разоблачал всякие глупости, льющиеся из каждого утюга. Это нужно, конечно, делать. Но это все же не исследования. Во-вторых, не стоит превращать исследовательский центр в маленький цех большой фабрики по производству журнальных статей. Это, конечно, исследования, но сильно формализованные и мало дающие нам для понимания сути наших проблем.
Центр будет успешен только если сможет для начала сформулировать проблематику своих исследований, независимо от массовой болтовни и элитарных рейтингов цитируемости. Мне лично за последние годы удалось понять, чего я принципиально не понимаю в наших девяностых. В свое время я целую книгу об эпохе реформ написал, а этого вот так и не понял. Не понял, каким образом множество сильных и влиятельных групп интересов, имевших, несмотря на тактические разногласия, общие стратегические цели, умудрились так перегрызться, что проиграли все.
Перегрызлись те, кто хотели рынка по Гайдару с теми, кто хотели рынка по Явлинскому, те, кто хотели приватизации по Чубайсу, с теми, кто хотели приватизации по Лужкову, те, кто хотели конституции президентской, с теми, кто хотели конституции парламентской, те, кто хотели гарантий для своих капиталов, с теми, кто хотели гарантий для своих свобод, те, кто хотели открытости для европеизации России, с теми, кто хотели открытости для европеизации своего бизнеса. В совокупности у этих групп были деньги, власть, информационные ресурсы, интеллектуальные ресурсы, организационные ресурсы. Вместе они могли бы горы своротить. И все про…ли.
Почему? Есть у меня на этот счет две-три гипотезы. Но нет, увы, научного ответа.
Оказывается, составлен уже список экспертов, оценивших нашумевший фильм о девяностых. Высказавшиеся ранжированы: «жесткие адепты», «умеренные адепты», «умеренные критики», «жесткие критики». Я попал в число умеренных критиков, что меня удивило. Хотя, попади я в другую категорию, удивился бы еще больше. Дело в том, что я не критиковал фильм, а говорил о том, какие проблемы считаю (в отличие от авторов) по-настоящему актуальными для анализа девяностых.
Долго думал, как бы доходчивее объяснить, с каких позиций следует оценивать бурное обсуждение фильма. И вдруг понял, что мне это напоминает, как студенты и профессора дают оценки друг другу в разных аудиториях. Я сам был и студентом, и профессором: хорошо помню, какие разговоры царили в моей среде в давние времена, и какие – в относительно недавние.
Студенты: «Эти старые козлы с их нудными лекциями никому уже не интересны. Засыпаешь на пятой минуте, если сглупил и не ушел заранее пить пиво. Они могут запутать любой простой вопрос. И все для чего? Для того, чтобы ничего не делать и болтать за свою высокую зарплату. А в это время мир гибнет. Повсюду царит несправедливость. Надо выходить на улицу и бороться за новый мир вместо того, чтобы бесконечно копаться к затхлых книжонках».
Профессора: «Мир рушится. Эти студенты уже ни на что не способны. Им трудно прочесть книжку, в которой больше десяти страниц. Лучшее, что они могут делать – это пить где-нибудь пиво вместо лекций. Но если приходят на лекции, то просто срывают их своей демагогией. Они не способны понять сложности мира. Они не способны заинтересоваться серьезным мышлением. Они даже не умеют воспринимать те знания, которые мы готовы им разжевывать и класть в рот».
Было время, когда я считал, что мир прост, понятен и в любой момент готов к переустройству. Но затем я состарился и стал считать, что мир очень сложен, а я не настолько умен, чтобы понять его устройство и тем более переустройство.
Александр Дугин дал интервью Такеру Карлсону и за 20 минут продемонстрировал все проблемы философии, ставящей во главу угла выведенные «из головы» общие схоластические конструкции вместо анализа реальной человеческой жизни.
Дугин постарался представить реформацию, как борьбу индивидуализма против коллективизма, и даже идентифицировал коллективизм с католической церковью. На самом деле все было в истории не так. Реформация, декларировавшая индивидуализм в общении с Господом, представляла собой лишь трансформацию коллективизма. Единая католическая община, которая в идеале должна была объединять всех христиан, трансформировалась в систему конкурирующих протестантских общин. Именно общин! Именно коллективов! И религиозные войны, длившиеся почти полтора столетия, были борьбой разнообразных соперничающих групп. Никакая совокупность индивидов не продержалась бы в этой борьбе и полутора дней против Церкви, Империи и Армии.
Окажись Дугин в кальвинистской Женеве, он очень удивился бы существовавшему там «индивидуализму» и не позже, чем через полтора дня, оказался бы на костре, поскольку его философия не вписалась бы в учение Кальвина. Индивидуалистом на самом деле был Микеланджело, а не Кальвин, поскольку он создал на сводах Сикстинской капеллы то, что сумела раскрыть именно его индивидуальность.
Индивидуализм не выражается в разрыве человека с общностью. Индивидуализму способствует возможность выбора между общностями, и здесь действительно есть заслуга реформации. Индивидуализм – это не жизнь вне семьи, а возможность лично (без давления какой-нибудь Кабанихи) построить такую семью, которая не уничтожит твою индивидуальность, а, наоборот, поможет ее развитию. Точно также обстоит дело с церковью, государством, нацией, трудовым и соседским коллективом. Ты выбираешь такую общность, в которой расцветаешь, найдя близких по духу людей, а не гибнешь под давлением стоящего во главе общности непреклонного автократа.
Учение, которое ценит индивидуальность, как важнейшую человеческую ценность, способствующую интеллектуальным прорывам, называется либерализм. Учение, которое ценит общность, как важнейшую человеческую ценность, помогающую нам выжить, называется консерватизм. Учение, которое ценит единственную утвержденную вышестоящим начальством общность и не приемлет альтернативы, называется охранительство. Угадайте с трех раз, какое учение проповедует Дугин.
Прошлой осенью казалось, что никогда уже такого не будет… Но вот опять. Я опять прошел пешком весь путь от своего дома на юго-западе Петербурга до Петергофа. Счетчик показал 35 тысяч шагов. Осенью я не был уверен в том, что после зимы вновь найду силы пройти этот мой ритуальный маршрут. Но сил пока хватает.
Если бы мне лет тридцать назад сказали, что в 63 года я буду еще способен на подобное, – не поверил бы. Но глаза боятся… а ноги делают. Да в общем-то и глаза не боятся, поскольку больно уж хороша дорога. Все время идешь по паркам. Какое-то время по Нижней дороге, где практически нет машин. Просыпающаяся природа… Море, просвечивающее сквозь ветви, благо листва лишь чуть-чуть проклевывается… Памятники минувших эпох… Заглянул на минутку в свою любимую Михайловку: она все та же. Живописный полуразрушенный замок на холме над Финским заливом. Чудо архитектуры середины XIX века, до сохранности которого нынче никому нет дела. Но есть в этой диковатой Михайловке какое-то неясное обаяние упадка. Если когда-то ее все же спасут и отдадут под загородную резиденцию какого-нибудь нувориша, мы не увидим даже той красоты, что доступна сейчас. Я, впрочем, готов не видеть: лишь бы спасли этот дворец – один из лучших дворцов Петербурга, вообще-то весьма богатого на подобные памятники.
Мне, конечно, не суждено уже добраться ни до поросших мощными елями холмов Шварцвальда, ни до скал Саксонской Швейцарии, ни до замков, встающих над озерами в баварских горах. Никогда не увижу того, что недавно еще так любил. Но мой город еще со мной. Мой в самом прямом смысле слова, поскольку стандартный набор достопримечательностей Петербурга служит каждому, а мой личный выбор на Петергофской дороге – это именно мой личный выбор. Весенний пеший поход до Петергофа. Летнее блуждание по заросшим цветами тропам Полежаевского парка. Осеннее прощание с прудами Новознаменки, засыпанными желтой листвой. Это тот мир, который пока еще у меня есть.
Споры о девяностых не кончаются. Они порой исходят из ошибочного представления, будто для всей страны это была лишь эпоха «большого хапка». Не буду давать обобщений, а напишу откровенно, почему лично я ценю те времена.
1. Главным в моей жизни стало изменение книжного рынка в разделе нон-фикшн. К началу девяностых наша страна, казалось бы, безнадежно отставала в сфере социальных знаний, но рынок и свобода дали такое число переводов важнейших трудов зарубежных ученых, что я еле успеваю их читать, работая каждый день год за годом. Без этого фундамента знаний вся моя творческая жизнь была бы невозможна.
2. Огромным моральным облегчением стала возможность честно рассказывать читателям и слушателям о своих научных наработках, не впихивая реальные знания в прокрустово ложе марксизма и официальной идеологии. Конечно, я мог бы рассказывать что-то эзоповым языком, но остающееся после этого чувство горечи, сильно омрачало бы любую работу.
3. И на суть работы, и на образ жизни повлияли падение железного занавеса и конвертируемость рубля. Каждый, кто читал мои книги, знает, сколь большую роль сыграли впечатления от поездок по Италии, Германии, Нидерландам. Причем – это принципиально важно – поездки абсолютно свободные, не скованные экскурсионным маршрутом и советским лимитом на обмен валюты.
4. Лишь на четвертом месте для меня стоит формирование рынка в широком смысле: отсутствие очередей, возможность приобретать колбасу или джинсы. Я не сильно привязан к массовому потреблению и мог бы прожить без многих товаров, переставших быть дефицитными в девяностые, но очень рад тому, что могу тратить время на чтение и работу, а не на тупое стояние в очередях.
5. Но существует узкий круг жизненно важных товаров, про который забывают люди, презрительно относящиеся к рынку. Например, лекарства. С годами осознаешь важность свободной международной торговли медикаментами. Без какой-то импортной таблетки, свободно приобретаемой в аптеке девяностых, человек, восьмидесятых годов просто умирал.
Чуть позже дам несколько пунктов о том, что меня огорчило в девяностые годы.
Все ожидаемо. 1. Просмотров раз в пять больше, чем в том случае, когда я просто рассказываю о реформах девяностых. 2. Волна ненависти, обрушившаяся на меня в комментариях со стороны тех, кому ничего не объяснить. https://www.youtube.com/watch?v=Ps_4UHPfNIo
Читать полностью…
На днях я имел счастье получить в подарок от петербургского доктора Льва Сорокина его свежую книгу «Записки врача». Не планировал, конечно, читать сразу, поскольку многое нужно читать сейчас по работе. Но плохо спал прошлой ночью, погодные катаклизмы донимали, на улицу, плотно засыпанную нежданным апрельским снегом, противно было выглядывать… Я взялся за томик Сорокина и оторваться не мог целый день. Попали бы его мемуары ко мне неделей-другой раньше – появилось бы несколько очень уместных цитат в моей книге «Как мы жили в СССР», которая сейчас находится в издательстве. Может при редактуре удастся сделать дополнения?
Вот замечательная характеристика котлетной на углу Невского и набережной Мойки, которая оптимально ложится в мою главу про непростой советский общепит. Я и сам это знал (по опыту котлетной на Карповке), но тут дан авторитетный «диагноз» врача: «Субстрат котлет был преимущественно хлебным, но на столиках была замечательная горчица, с которой можно было съесть всё! Как врач скорой помощи, замечу, что такого рода горчица вообще отличала ленинградский общепит того времени и позволяла есть любую еду» (стр. 49).
А вот пример из совсем иной области – к анализу влияния «пятого пункта» на поступление в университет и прием на работу. Немолодой врач говорит: «Ты понимаешь, у нас травматолог был… попросил написать ему характеристику. Врач он был хороший, я и написал объективно, а он, оказывается, в Израиль собрался. Знаешь, сколько крови мне партком испортил из-за этой характеристики» (стр. 39).
А сколько замечательных историй рассказывает доктор Сорокин из жизни врача скорой помощи середины семидесятых! Можно сериал снимать – развлекательный и познавательный! Это ведь тот срез нашей жизни, который кроме врачей никто не знает. Но доктора нечасто пишут воспоминания.
Картина советской жизни порой трагична: «морг бы завален трупами крепких мужиков, все они были пьяными утопленниками, выловленными в Полисти и Ильмене». Но оптимизм у Льва Сорокина доминирует. Автор – не только кардиолог, но мудрый доктор, способный многому нас научить.
Жизнь наша трагична, бессмысленна и беспросветна. Войны, болезни, одиночество. Нельзя оправдать бога, создавшего такой мир, где мы страдаем от рождения до смерти. А это значит, что бога нет. Любая религия – иллюзия. Вместо того, чтобы поддаваться обману, нам следует анализировать свой мир, свою жизнь, свою психику. Анализ может помочь, если твердо отвергнуть мифы и строго следовать науке.
Но вот незадача. Жизнь наша трагична, бессмысленна, беспросветна. Наука может лишь чуть смягчить последствия войн, болезней и одиночества. Но коль суждено страдать от рождения до смерти, значит, есть в этом смысл, который нам не дано понять. Нам не дано понять Бога, поскольку творение не может понять Творца. Для этого мы примитивны. Но за пределами нашего понимания мир не кончается. Там открывается спасительная Вера.
Первый подход характерен для доктора Зигмунда Фрейда. Второй – для оксфордского профессора и писателя Клайва Льюиса. А всё это вместе – сюжет нового фильма «Последняя сессия Фрейда» (в неудачном русском переводе «По Фрейду»). Авторы фильма «столкнули» два мировоззрения, вложив их в уста двух великих людей, которые могли встретиться в Лондоне незадолго до смерти Фрейда… а могли и не встретиться. Энтони Хопкинс и Мэтью Гуд идеально вписались в предложенные им роли. Старик Фрейд атакует противника и страдает. А молодой Льюис, не написавший еще «Хроники Нарнии», твердо и хладнокровно обороняется.
Кто побеждает в споре? Ответ я, наверное, дать не могу, поскольку у каждого зрителя может возникнуть собственная трактовка увиденного в фильме интеллектуального диалога. Но, может, на это вопрос вообще не существует ответа, поскольку наш образ жизни и образ мышления зависят от того, каковы мы сами: способны ли мы хладнокровно препарировать этот отвратительный мир, или же нам дана способность увидеть вдруг мир иной – яркий, манящий, добрый.
***
И еще меня не оставляет мысль, что нам показали диалог сорокалетней давности из фильма Марлена Хуциева «Послесловие» с Ростиславом Пляттом и Андреем Мягковым, но старик с молодым поменялись местами.
Начали мы, наконец, с Валерием Нечаем наш цикл бесед о жизни в Советском Союзе. На основе моей книги "Как мы жили в СССР", над которой сейчас работает издательство. Не всем зрителям понравилось то, что я говорю. Вот, например, приведенное в комментариях мнение обо мне человека, получившего в СССР хорошее, как он считает, образование (я не изменил в цитате ни одной буквы): "Это его мнение и видение, он не имеет права писать это для всех, он делал опросы и выводы то что ему хотелось видеть и он обращал на внимание, мне лично я жила в советское время образование до сих пор помню как нам преподовали учителя, вообщем противно его слушать, он имеет право на свое мнение, но книги издавать и свои домыслы, спорные, не имеет права, идеального нет ни государства ни тем более человека, мне он омерзительно, вот такие неудачники сейчас из всех щелей лезут как тараканы и переписывать историю дождался когда народ который жил в советское время уже уходит в мир иной, стал пакастничить, подлец самый настоящий". https://www.youtube.com/watch?v=WspbgDBX_D0
Читать полностью…
Многие спрашивали, будет ли запись моего последнего выступления в Европейском университете на семинаре Центра исследований модернизации. Спасибо Николаю Кофырину. Он его записал: "Джентльмены, мафиози и красные шапочки: криминальные истоки стагнации и модернизации". https://www.youtube.com/watch?v=LqmQY_k05m0
Читать полностью…
Всё, что нам нужно, – это любовь. Банальность, не правда ли? Чуть сложнее мысль окажется, если любовь понимать в широком смысле. Нам нужна любовь близких. Нам нужно любимое дело. Нам хочется находиться в любимых местах, есть любимые блюда, выбирать любимый образ жизни…
Всего объема любви мы никогда не получаем. Многое складывается не так. И тогда на сцену выходит надежда. Она является первым, самым естественным заменителем любви. Заменителем рациональным. Я не встретил любимого человека, но есть надежда встретить, если готов общаться с людьми. Нет любимой работы, но есть надежда добиться успеха, коли готов учиться и трудиться. А будет успех – будут деньги – будет дом в любимом месте, любимая еда и всё остальное.
Но вот пришло время, когда рушатся надежды, когда ты не можешь уже, оставаясь в здравом уме и твердой памяти, надеяться на «прекрасного принца» со всеми его атрибутами. Здесь возникает самое загадочное и необъяснимое с рациональных позиций явление. Возникает Вера. Точнее, человек оказывается перед выбором: скончаться от безнадеги или поверить в чудо, а, значит, жить дальше в Верой. Половина умирает, половина остается жить. Жить с Верой в Бога или в Воланда, в судьбу, управляющую событиями этого мира, или в то воздаяние за боль этого мира, которое мы получим в мире ином.
Одной из загадок истории является резкое падение Веры, случившееся с европейцами в XVIII – XIX веках. Загадку эту мы можем разгадать, если попытаемся понять образ жизни людей прошлого. Долгое время жизнь была столь страшна и непредсказуема, что даже надежда у подавляющего большинства исчезала. Поэтому Вера была единственным способом выживания. Но когда мы стали богаче, когда стали уходить голод и эпидемии, а войны стали рассматриваться как отклонение от нормальной жизни, положение изменилось. Все чаще люди находили любовь, а коли не находили, пробавлялись надеждой. Тот, кто еще надеется, Веру считает глупостью. Но тот, кто всё потерял, может не потерять жизнь лишь с помощью Веры.
Я постоянно пытаюсь сказать своим читателям нечто подобное, но так ярко, четко и талантливо выразить мысль, как это сделала в новых стихах Лариса Миллер, мне не удастся.
О, как унылы наши вести!
То снова вести об аресте,
То про убийство и поджог…
Ты не соскучился, дружок?
Тебе ещё не надоело?
А ведь душа когда-то пела,
Летала с песней на устах
Быстрей и легче вешних птах.
***
Ну надо же - птички опять прилетели,
Как будто бы лучше не видели цели.
И вместо того, чтобы нас миновать,
Устроились здесь ночевать и дневать.
А ту, что вообще в двух шагах поселилась,
Я слушала, слушала и прослезилась.
Ведь мне-то казалось - я родом из мест
Таких, на которых поставили крест.
Я думала, нас облетают, обходят,
А птички отважно младенцев заводят.
А вдруг они чуют, что в воздухе есть
Намёк на благую, счастливую весть.
И пробую я, пусть весьма осторожно,
Поверить, что жить здесь и правда возможно
https://www.youtube.com/watch?v=KlGgaus5YyM&list=PL_Py0ysjU3UyahjMJEw7TtZicVXNOXEhQ&index=1
Читать полностью…
Слегка приболел, поэтому для отдыха погрузился в старое кино. Решил посмотреть неизвестные мне ключевые работы Вигго Мортенсена, который, пожалуй, заслуживает трех Оскаров, но не получил ни одного. Ближе всего к награде он был за работу в фильме «Eastern Promises» (в дурацком переводе у нас он идет, как «Порок на экспорт»). Смотрю этот незамысловатый триллер про русскую мафию в Лондоне и не столько слежу за сюжетом, сколько за блестящей игрой ключевой пары актеров – Вигго Мортенсена и Венсана Касселя. До чего де они хороши! И настолько, чувствую, хороши, что возникает подозрение: где-то я это уже видел.
Жесткий, холодный, скупой на эмоции Мортенсен – истинный ариец. Работает шофером у главаря, но явно выбьется в начальники. Сверхэмоциональный, распущенный, вечно пьяный, но обаятельный Кассель – избалованный сынок главаря. Покровительствует шоферу, но видно, что на самом деле тот гораздо круче него. Перевербует шофер сынка рано или поздно (уточнять детали не буду на тот случай, если кто не смотрел, но захочет насладиться интригой).
Ну, как? Угадали, где я это видел? Уверен, что нет, поскольку пересказ ничего дает. Надо видеть игру. Как ни парадоксально, Мортенсен с Касселем воспроизвели один из лучших дуэтов советского кино – Станислав Любшин с Олегом Янковским в фильме «Щит и меч». Не верится, что случайно так вышло. Гадать, однако, не буду, смотрели ли «Щит и меч» творцы «Порока». Возможно, киноведы истоки «Порока» уже обсуждали. Это, впрочем, тот случай, когда совершенно не хочется думать о приоритете. Обе пары чертовски хороши.
PS И заодно (чтобы два раза не вставать) о другой истории. Шведский сериал «Конец лета» мог бы стать одним из лучших детективных сериалов, превзойдя по закрученности интриги знаменитый «Мост». Но как же трудно продраться через его первую половину! Кажется, будто четырехсерийный фильм специально растянули на шесть серий, чтобы превратить детектив в «большое искусство». В итоге половина зрителей бросит смотреть его где-то на второй или третьей серии. И зря…
https://www.youtube.com/watch?v=34WwLMoDeQE&list=PL_Py0ysjU3UyahjMJEw7TtZicVXNOXEhQ&index=1
Читать полностью…
Последние месяцы были для меня нелегкими. Но день рождения я нынче встречаю с оптимизмом. Знаете, почему? Потому что в трудный момент получил от вас мощную поддержку. Я понял, что вы читаете мои книги, цените труд, который я в них вложил, и ждете продолжения. Я понял, что не могу остановиться, даже если когда-нибудь сломаюсь. А, значит, ломаться нельзя. И еще я понял одну важную вещь.
У социолога Бенедикта Андерсона есть понятие «воображаемое сообщество». Так он объяснил нам, что такое нация. Подчеркиваю: не выдуманное, а воображаемое. Совершенно реальное, хотя его нельзя потрогать руками. Миллионы людей, которые в отличие от членов крестьянской общины никогда друг с друга не видели, представили себя вдруг единой общностью, увидели множество невидимых связей, скрепляющих их вместе. Мне представляется, что помимо нации в современном мире, связанном сложной системой коммуникаций, существует много таких воображаемых сообществ. И одно из них включает сейчас нас с вами.
С большинством из вас я никогда не встречался. И с многими из вас живу в разных городах, разных странах, на разных континентах. Нет между нами старых общинных связей. Не надо нам вместе пахать одно поле, рубить один лес и защищаться от одной банды разбойников. Но, тем мне менее, есть между нами много общего. Мы хорошо представляем себе это общее. И потому мы единая общность.
Вот то, что никогда не понять людям типа Александра Дугина, жестко разделяющим индивидуализм и коллективизм, личность и сообщество, свободу и сотрудничество. Им не понять, что свободные индивиды могут быть сплоченным сообществом. Но сообществом не по крови, месту рождения или традиции, а по своему свободному выбору. Они могут быть сообществом именно потому, что каждый из них личность, а не винтик огромной административной машины.
Современный мир – это мир таких свободных сообществ. Быть их членами нелегко. Рутина затягивает, будничные дела изолируют. И мы забываем порой о нашем единстве. Однако оно существует. Воображаемое и совершенно реальное.
В эти дни я получил множество теплых писем в связи с завершением работы в Европейском университете и выходом «на заслуженный отдых». Большое спасибо, друзья. Вы очень поддержали меня в сложный момент. При такой поддержке легче проходить через крутые жизненные повороты. А мне предстоят нелегкие годы.
Слова «заслуженный отдых» беру в кавычки не случайно. В моей обыденной жизни ничего не изменится. Мне предстоит окончить два важнейших проекта своей жизни, а потому расслабляться не приходится. Во-первых, серия книг под условным названием «Почему Россия отстала?» должна быть завершена. Четыре книги опубликовано (подробнее смотрите предисловие к «Русской ловушке»). Над пятой я интенсивно работаю с января. Если повезет, будет и шестая. Во всяком случае существует серьезная база для этой серии в виде препринтов докладов, сделанных за 16 лет работы в Европейском. Во-вторых, я уже вместе с издательством работаю над книгой «Как мы жили в СССР», являющейся своеобразным приквелом к хорошо знакомой многим читателям книге «Очерки новейшей истории России: 1985 – 1999». Новая книга должна появиться осенью. В программе «Особые истории с Дмитрием Травиным» мы с Валерием Нечаем рассказываем о ряде важнейших ее разделов. При этом разделы, связанные с анализом формирования поколения семидесятников, в нынешнюю книгу не вошли. Мне предстоит большая работа над ее продолжением, которое готово примерно на две трети. И, кстати (это, в-третьих) я не успел написать обещанную книгу «Модернизация» для замечательной серии «Азбука понятий» издательства Европейского университета, хотя подготовительных материалов имеется много. Постараюсь и это свое обещание выполнить в той или иной форме.
Работать придется интенсивно, поскольку неясно, какие возможности книгоиздания сохранятся у нас через три-четыре года. Печальную историю с книгой о Пазолини, кажется, все знают. Так что в отличие от многих людей, снижающих трудовую активность с возрастом, я вынужден буду ее, скорее, повышать.
P.S. Кстати, допечаток «Почему Россия отстала?» и «Русской ловушки» уже не будет. Приобрести можно лишь то, что поступило в магазины.
Теперь о том, что огорчило меня в девяностые. Как и в предыдущем рассказе о достоинствах девяностых, это лично мой взгляд. Не ищите здесь двойного дна. Все, что я хотел сказать о той эпохе, давно написано и содержится в книге «Очерки новейшей истории России: 1985 – 1999», выложенной в сети для свободного чтения. А сейчас даю лишь небольшое дополнение о моем видении того мира.
1. Не скрою, что в девяностые появился страх потери работы. Хотя жизнь моя сложилась удачно, и, теряя старую работу, я быстро находил новую, страх этот остался на всю жизнь. И усиливался по мере того, как из нашей жизни исчезали разнообразные возможности, порожденные свободами девяностых, а, значит, возможности для моей личной самореализации. Я научился жить, осознавая проблемы и заперев страх в клетку.
2. Поскольку по образу жизни и уровню дохода я всегда оставался в привычной среде питерской интеллигенции, проблемы девяностых, обрушившиеся на тех людей, которые по возрасту или по навыкам тяжело вписывались в рынок, стояли у меня перед глазами. Пришлось научиться воспринимать людей, осуждающих реформы, не как злобных врагов или тупое быдло, а как жертв обстоятельств, среди которых мог бы оказаться и я в иной ситуации.
3. Но при этом я постепенно обнаруживал, что поведение масс в значительной степени определяется не разумными соображениями и даже не интересами текущего момента, а иррациональным подходом к миру. Наверное, жизнь в мире иллюзий, в мире безграничной любви к героям (харизматичным вождям) и антигероям (врагам народа) помогает выдерживать тяготы жизни, связанные с неспособностью вписаться в новые обстоятельства.
4. А больше всего меня огорчила не иррациональность широких масс, а сверхрациональность ряда уважаемых мной людей. Со временем стало ясно, что для них нет иных ценностей, кроме расширения потребления. Кто-то скажет, что в этом, мол, виноваты рынок и свободы, но дело в другом. Свободы и рынок лишь раскрывают то хорошее и плохое, что в нас уже содержится.
Дорогие друзья, прошу внимания!
С этого дня я не работаю в Европейском университете в Санкт-Петербурге. Через несколько дней достигаю пенсионного возраста и выхожу на «заслуженный отдых». Комментариев не даю. С вопросами не стоит обращаться. И очень прошу всех, кто обо мне что-то пишет (читателей, комментирующих мои научные книги и публикации в соцсетях, журналистов, берущих интервью или рассказывающих о моей работе) не назвать меня теперь сотрудником Европейского университета. Знаю по опыту, как долго тянется шлейф устаревшей информации, и в данном случае прошу давать информацию адекватную.
16 лет, проведенных в Европейском университете, были прекрасным временем для работы. Трезво оценивая себя и свои возможности, должен сказать, что в 2008 г., когда я пришел в ЕУ, мои знания, необходимые для историко-социологических исследований, были довольно поверхностными, несмотря на то что за плечами уже имелся написанный в начале нулевых двухтомник «Европейская модернизация». Я оставался, скорее, специалистом в экономической истории, чем в исторической социологии. Я, скорее, оставался знатоком отдельных реформ, чем исследователем, понимающим общую логику развития общества. Те мои книги, которые вы читали (и порой хвалили) в последние годы («Почему Россия отстала?», «Русская ловушка», «Особый путь России: от Достоевского до Кончаловского», «Как государство богатеет» и некоторые другие), стали целиком продуктом моей работы в ЕУ. Я читал с утра до вечера, приобретая новые знания (см. списки использованной литературы в моих книгах), и никакая рутина не отвлекала меня от главного дела жизни.
Не знаю, оказался ли я достоин работы в ЕУ (судить читателям вышеназванных книг), но моя благодарность создателю этого университета Борису Максимовичу Фирсову безмерна. Его, увы, уже нет с нами, но нынешние мои воспоминания о долгих годах эффективной работы – это еще один повод сказать, что без Фирсова, без университета не было бы, наверное, и многих моих трудов.
Кстати, труды эти продолжатся, несмотря на «заслуженный отдых». Все, что я обещал читателям, постараюсь сделать. Но об этом будет отдельный разговор.
За долгие годы сбора материала для своих книг по исторической социологии я обратил внимание на любопытную вещь. На это стоит обратить внимание тем, кто любит и хочет читать, но иногда теряется в обилии издаваемых книг.
Существует ряд популярных просветительских серий, книги для которых пишут профессиональные историки. Раньше я несколько стеснялся с ними работать, хотя, конечно, читал из любопытства. Но со временем обнаружил, что обычно они написаны абсолютно профессионально и содержат те важные для меня сведения, которые эти же авторы приводят в других своих трудах. По спорным, дискуссионным вопросам нашей истории книги профессионалов чаще всего содержат весьма трезвые оценки: без демагогии, без попыток подладиться под массового читателя.
А есть своеобразная наукообразная литература: с заумными названиями, с тяжелым языком, с грифами важных институтов на титульном листе с перечнем рецензентов, обладающих учеными степенями. Если эта литература претендует на формирование у читателя общих представлений о России и ее месте в мире, то авторами чаще всего являются не историки, а философы, психологи и культурологи, иногда – социологи и экономисты. И довольно часто подобные тексты представляют собой удивительную чушь, свидетельствующую о том, что реальной истории, да и современной жизни России, ее авторы не знают, и знать не желают. У них в голове существуют схоластические схемы, а доказательством правоты для них является абсолютная уверенность в собственной учености и уважение к собственным ученым степеням. Порой эти книги вообще пишутся не в расчете на читателей, а лишь для предоставления отчетов о проделанной работе и, соответственно, для зарплаты.
Таким образом, значительная часть вдумчивых читателей, желающих получить не книжную попсу, а книжную классику, с самого начала оказывается дезориентирована. Люди пытаются продраться сквозь шарлатанские, но внешне выглядящие вполне наукообразными тексты, пропуская книги, которые значительно полезнее, да к тому же еще и легче воспринимаются. Не стесняйтесь знакомится с популярной литературой, но, возможно, приобретая книгу, стоит погуглить фамилию автора и выяснить, из какой он среды.
Сегодня мы отмечаем день рождения великого человека… Но не того, чье рождение 22 апреля отмечали в СССР. На самом деле в этот день триста лет назад родился Иммануил Кант, который в отличие от Владимира Ленина был и впрямь крупным философом. Отличить настоящего философа от того, кто им притворяется, очень просто, если воспользоваться знаменитым одиннадцатым тезисом о Фейербахе Карла Маркса. Он гласит: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы его изменить». Так вот: Кант действительно объяснял мир, и многое из того, что нам следует знать об устройстве жизни, идет именно от Канта. Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин и вся марксистско-ленинская философия стремились изменить мир, ничего толком не объясняя, но зато временами активно манипулируя сознанием читателей, чтобы проще было всё вокруг поставить с ног на голову. К философии марксизм-ленинизм никакого отношения не имеет.
Канта, конечно, знает каждый по выражению: «Две вещи наполняют душу всегда новым и более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них – это звездное небо надо мной и моральный закон во мне». Многие люди, озабоченные этическими проблемами, знают Канта по различным формулировкам его категорического императива, объясняющего, как правильно нам следует жить. Немногие настоящие ученые знают Канта по той остроумной фразе, с помощью которой он описал суть жизни низкооплачиваемого научного работника: «Когда мне нужна была жена, я не имел возможности ее содержать, а когда такая возможность появилась, жена мне была уже не нужна».
Для меня Кант – это в первую очередь мыслитель того поколения, которое первым в европейской истории поставило вопрос о свободе, как важнейшей человеческой ценности. В прошлом году отмечалось трехсотлетие Адама Смита. Через три года отметим трехсотлетие Жака Тюрго. Многие представления о жизни, которыми мы сейчас пользуемся, идут от европейцев этого поколения. И даже если их сложные интеллектуальные построения понятны не каждому, каждый из нас происходит от Адама, Жака и Иммануила.
Обсуждение фильма «Предатели» получилось интереснее самого фильма. И это не удивительно. С одной стороны, мы плохо понимаем девяностые. С другой – фильм придал обсуждению скандальность. У нас ведь дискуссия без скандала – как свадьба без драки. Кому интересно, когда люди женятся, детей рожают? Вот если ухлопают кого-то – будет, что обсуждать. Так и с девяностыми. Если начать дискуссию с вопросов, на которые надо ответить для понимания того, что делать дальше, спор тут же затухнет. А если спросить, кого мы не добили для достижения полного счастья, ответы пойдут один за другим: коммунистов, сталинистов, сепаратистов, экстремистов, террористов, коррупционеров, реформаторов, псевдореформаторов, контрреформаторов, олигархов, либералов, демократов, гэбистов, националистов, американистов, американцев, мигрантов, эмигрантов, коллаборантов… И, конечно, разнообразных предателей. Немцев в свое время так заинтересовал вопрос, кто предал народ в ходе Первой мировой, что дискуссия плавно привела их ко Второй.
Был бы жив Березовский – очень удивился бы утверждению, будто он кого-то предал. Борис Абрамович всегда заботился лишь о собственных интересах, поэтому предать никого не мог в принципе. А вот послушать его ответ на вопрос, почему он своим же собственным интересам не следовал, было бы любопытно. Его тактический интерес сводился, конечно, к тому, чтобы нахапать, и здесь к Березовскому «претензий нет»: хапал профессионально. Но интерес стратегический состоял в том, чтобы принять участие в создании системы, при которой нахапанное у него останется. А он вместо того, чтоб добиваться компромиссных соглашений с людьми, группами, партиями, желавшими удержать достижения девяностых (с теми, кто нахапал, и с теми, кто стремился к сохранению реформ, свобод, демократии), вступал в соглашения с политическими силами, заинтересованными в его уничтожении.
По глупости он это делал? Нет, Березовский был не дурак. А главное – тысячи людей, выигравших в девяностые, вели себя точно также, как он, и, наконец, проиграли. Проиграли, как те, кто желал вместо миллиарда иметь десять, так и те, кто стремился вместо половинчатой, но реальной реформы, иметь идеальную, но нереальную.
У меня тоже в «лихие девяностые» возникало порой чувство, будто нас предают. Первый раз, наверное, когда в декабре 1992 г. Ельцин сменил Гайдара на Черномырдина, не отличавшего рынок от базара. Второй раз, когда в июле 1993 г. провели у нас дурацкую денежную реформу, дискредитировавшую и без того непопулярные в народе экономические преобразования. А в третий раз, конечно, когда в декабре 1994 г. начали чеченскую войну.
С тех пор прошло много времени. Я перестал делить политиков на «наших» и ненаших». А вместе с этим перестал для объяснения политических процессов использовать слово «предательство». Поэтому только что показанный фильм Марии Певчих в моем понимании, конечно, не о предательстве. Когда я смотрел его, в голове все время звучало выражение одного зарубежного ученого: «история для ленивых». Так он назвал историю, в которой всё просто, всё можно быстро выучить и на все события наклеить бирку черного или белого цвета с соответствующей надписью, чтобы затем чувствовать в душе психологический комфорт хорошо разбирающегося во всём человека. Еще одна история для ленивых была недавно написана Владимиром Мединским. Причем характерно, что оценки девяностых в этих историях практически одинаковы, хотя Певчих внесена в реестр иноагентов, а Мединский работает помощником президента. Это всё истории о плохих людях, а не о проблемах, которые коренятся в общественных институтах, и которые нам надо решать.
Мне всегда скучно изучать историю для ленивых, поскольку я хочу разбираться в сути, а не наклеивать бирки. И пишу я обычно для неленивых, хотя чтение своих текстов стараюсь им максимально упростить, избегая нудного наукообразия. Пять лет писал я свои очерки новейшей истории России, прежде чем более-менее удовлетворился получившейся книгой (названия здесь не привожу: неленивый сам эту книгу найдет в сети, если еще о ней не знает, а ленивому мне лень что-либо растолковывать). Хорошо понимаю, что ленивых читателей, желающих сразу получить все ответы, у нас 90%. Мои книги таким людям не нужны.
Начну этот текст как глубокий старик: тому, кто вошел в сознательную жизнь лишь в конце 1980-х гг., никогда не понять, чем был в позднем Советском Союзе феномен Аллы Пугачевой. Можно сколько угодно слушать сейчас ее песни и даже смотреть видео тех лет. Все равно не понять. Поскольку Алла Борисовна – явление не музыкальное, а социальное. То есть и музыкальное, конечно, тоже, но здесь могут быть разные мнения: могут быть ее восторженные поклонники и жесткие противники. А вот как явление социальное Пугачева неоспорима, поскольку она полностью ушла из советского культурного мейнстрима и показала, как выглядит индивидуальность тому обществу, в котором всякую индивидуальность старались поглубже задвинуть.
Самое парадоксальное, что я, несмотря на присущие мне, как иногда говорят друзья, некоторые аналитические способности, не смогу даже объяснить суть советского культурного мейнстрима тем, кто в нем лично не «варился». Его можно было лишь почувствовать, включив утром радио с «Пионерской зорькой» и завершив вечер концертом Иосифа Кобзона по телевизору. Но тот, кто этот мейнстрим знал лет так с пяти-шести, с первого пробуждения детского сознания, сразу чувствовал, насколько из него выбивалась Алла Пугачева.
Выбивалась шуточными песнями типа «Сделать хотел грозу, а получил козу»? Вряд ли. Ведь были уже Эдита Пьеха с «У меня сосед играет на кларнете и трубе» и Эдуард Хиль с «У леса на опушке жила зима в избушке». Выбивалась чем-то пронзительным вроде «Миллион алых роз»? Вряд ли. Здесь трудно было создать что-то, превосходящее трагизмом песни, связанные с войной. Однако и Пьеха, и Хиль, и Кобзон, и Магомаев, и Пахоменко, легко вписывались в общее понятие «Советская песня», несмотря на явную творческую индивидуальность каждого. А Пугачева в нее не вписывалась с самого начала. Хоть все ее основные хиты были исполнены в советское время, сама она по сути своей – явление постсоветское. Не антисоветское, а именно постсоветское.
Была бы она антисоветской, не попала бы так легко на советскую эстраду и на телевидение. Но как человек постсоветский Алла Борисовна сразу пришлась по вкусу миллионам постсоветских людей всех возрастов, которые уже появились в СССР и просто ждали конца сильно зажившейся социально-политической системы. Популярность Пугачевой была тогда феноменальной. На военных сборах летом 1983 г. мы даже маршировали под «Миллион алых роз», если рядом не было никакого капитана или подполковника.
Но в последние годы я стал ощущать, что мне интереснее послушать совершенно советского Магомаева, чем постсоветскую Пугачеву. Наверное, так и должно быть, поскольку в постсоветском культурном пространстве исчезло то главное, что тянуло лет сорок назад к этой невероятной певице и актрисе. Но сама культура, созданная Пугачевой, не исчезла. Мы никогда не поймем эпоху «долгих семидесятых», изучая лишь вождей, стоящих при параде на Мавзолее, и народ, стоящий в очереди за колбасой. «Долгие семидесятые» – это в значительной степени вожди и народ, сидящие перед экраном, слушающие Пугачеву и удивляющиеся тому, насколько иным может стать наш серый мир, если его стремится расцветить яркий человек.
Сегодня Алле Пугачевой исполнилось 75 лет.
Джентльмены, мафиози и красные шапочки:
криминальные истоки стагнации и модернизации.
Скромный, но очень важный для меня семинар, пройдет в Европейском университете в Санкт-Петербурге 11 апреля в 18.00 (аудитория 216 на втором этаже). Почему очень важный, пока не спрашивайте. Расскажу через недельку – другую. А скромный потому, что я буду делать не вполне традиционный доклад. Без препринта. И доклад этот будет не прообразом главы в будущей книге, а, скорее, изложением гипотезы, постановкой проблемы, мозговым штурмом (надеюсь на активное обсуждение).
Название доклада: «Джентльмены, мафиози и красные шапочки: криминальные истоки стагнации и модернизации». Тот, кто знает мое увлечение классиками исторической социологии (и особенно тот, кто читал мой «Путеводитель по исторической социологии»), обратит внимание на то, что вторую часть названия я заимствовал (заменив всю терминологию) у Баррингтона Мура («Социальные истоки диктатуры и демократии»). Про первую часть скажу только, что собираюсь рассмотреть некоторые особенности китайских экономических преобразований, осуществленных в годы реформы Дэн Сяопина, и английских экономических преобразований XVIII века. К этим классическим примерам своеобразных «экономических чудес» добавится рассмотрение деятельности (или, может, точнее сказать «бездеятельности»?) итальянской мафии.
Подробнее сейчас писать не буду, поскольку для объяснения столь странного сочетания примеров, взятых для историко-социологического анализа, понадобиться изложить весь доклад. А у меня нет написанного текста. Так что, если я кого-то заинтересовал названием и всем тем, что раньше делал, приходите. Вход в основной корпус Европейского университета со Шпалерной улицы, дом 1. Захватите паспорт для прохождения контроля на входе и напишите мне в комментариях свои фамилии для внесения в список. Запись семинара будет только если кто-то ее сделает. Сам я в этом плане ничего не обещаю. Но обещаю, что доклад будет нескучным. В каком-то смысле он будет больше похож на мои массовые открытые лекции, чем на выступления, которые я делаю на семинарах Центра исследований модернизации.
Когда меня 20 лет назад спрашивали, с каких идейных позиций написана моя книга «Европейская модернизация», я, естественно, отвечал, что с либеральных. Это была книга о том, как свобода меняет общество в лучшую сторону, а революции и этатизм – в худшую. С таких же позиций были написаны позднее «Модернизация: от Елизаветы Тюдор до Егора Гайдара» и «Очерки новейшей истории России: 1985 – 1999». Эти книги рассказывали, по сути, о реформах, которые хоть и не являлись в полной мере либеральными, но делали мир чуть более свободным.
Последним моим книгам трудно дать столь же однозначную характеристику. «Почему Россия отстала?», «Русская ловушка» и продолжающая их книга, над которой я сейчас работаю, – это не о реформах и не о свободе, а о том, почему они так долго не приходили. Это о том, что в разные эпохи общество живет разными мифами. О том, что свобода, как важнейшая человеческая ценность, осознается европейцами лишь в последние столетия. И о том, что мир оказывается совсем другим, если не просто смотришь на него из XXI века, а пытаешься мысленно перенестись в реальную жизнь далеких столетий.
Я и сейчас остаюсь либералом, поскольку считаю, что успешным общество становится лишь в той мере, в какой способно стать свободным. Но про мои последние книги, наверное, правильно было бы сказать, что они написаны с либерально-консервативных позиций. Они рассказывают о том, как медленно складываются условия для преобразований, и о том, что часто эти условия оказываются непреднамеренными последствиями совсем других процессов. Консерватизм (не путать с охранительством!) говорит нам о том, как сильно наши намерения определяются сложным историческим путем, который прошло общество. Мы можем продвигаться вперед лишь в той мере, в какой случайно возникает окно политических возможностей. Точнее, в той мере, в какой формируется коалиция самых разных (порой очень неприятных) сил, желающих перемен.
Либеральный консерватизм, на мой взгляд, наиболее реалистичное из всех мировоззрений. Возможно, единственное, не оставляющее места для утопий.
