Недавно все писали о том, как в уже напечатанной биографии Пазолини издательству пришлось вымарать целые страницы по вполне понятной причине. Теперь книга стала бестселлером. Вчера ее продавали в крупном книжном магазине вот так.
Читать полностью…
Умирал он на руках юной девочки Доры Димант - польской еврейки, которой он также успел предложить руку и сердце. Франц уже вел себя как ребенок, Дора – то как ребенок, то как мать, опекающая больного сына. Но ничего нельзя было изменить.
А родился Кафка в Праге в 1883 г. Тогда все только начиналось, все было возможно. До смерти оставался еще 41 год.
Один - реальный пражанин (этот образ отражен в первой биографии Кафки, написанной Бродом). Другой - столь же реальный житель мира монстров, порождаемых его сознанием и отражаемых его творчеством (даже Брод увидел этот мир лишь по прочтении дневников, что произошло уже после публикации биографии). Эти два мира боролись между собой, причем решающим обстоятельством, определившим жизнь, творчество и раннюю смерть Кафки, было то, что он дал полную волю миру монстров, постепенно поглотившему своего хозяина целиком.
Критики и идеологи неоднократно пытались задним числом приписать Кафке активную жизненную позицию. У Брода несчастный страдалец, впитавший из многовековой культуры своего народа, пожалуй, лишь чувство непреходящей боли, предстает гуманистом, жизнелюбом и глубоко верующим евреем. Другой автор случайный эпизод из жизни Кафки интерпретирует как увлечение анархизмом. Наконец, в СССР, чтобы издать чуждого социализму писателя, критики делали упор на его симпатии к трудящимся, которых он страховал от увечий и нетрудоспособности.
Все эти оценки представляются натянутыми. Разве что об иудаизме можно порассуждать, тем более что игнорировать мнение Брода невозможно.
Кафка не любил декадентов и, в отличие от Ницше, не считал Бога мертвым. И все же его взгляд на Бога был не менее парадоксальным, не менее пессимистическим: "Мы - лишь одно из его дурных настроений. У него был неудачный день". Где тут пристроиться еврейскому представлению о богоизбранности?
Кафка жил в еврейском окружении, интересовался культурой и историей евреев, проблемой эмиграции в Палестину. И все же душа его, столь плохо державшаяся в теле, рвалась не к вершине Сиона, а в мир германского, скандинавского и русского интеллектуализма. Настоящим его окружением были не соседские евреи и не Брод, шокированный открытием дневников Кафки, вскрывших уголок души, остававшийся закрытым для современников. Настоящим окружением была литература мысли и страдания - Гете, Томас Манн, Гессе, Гоголь, Достоевский, Толстой, Кьеркегор, Стриндберг, Гамсун.
Долгое время Кафка был убежден (скорее всего, справедливо), что писать он может, только загоняя себя в угол и убивая в себе все человеческое. А потому он действительно загонял и убивал, воздвигая вместо живого человека, как он сам выразился, "надгробный памятник себе".
Фрейда он читал, но не ценил. По меткому замечанию Теодора Адорно, "вместо исцеления неврозов он ищет в них самих целебную силу - силу познания".
Впрочем, насколько справедливо говорить о том, что Кафка принимал осознанное решение об уходе? В дневнике есть удивительная запись, на первый взгляд ни о чем: "Почему чукчи не покидают свой ужасный край?.. Они не могут; все, что возможно, происходит; возможно лишь то, что происходит".
Кафка жил так, как мог, и не в его силах было сделать выбор. Если быть точным, то он пытался бежать из мира ужаса. Но стена, отделяющая его от мира людей, оказалась непреодолимой.
Спящая красавица не может быть принцем
Кафка пытался вытащить сам себя за волосы из болота, как это делал некогда барон Мюнхгаузен. Первый раз попытка была предпринята на пороге тридцатилетия, когда внутренний кризис, зафиксированный в дневнике, был уже в разгаре.
В гостях у Брода он застал гостью из Берлина Фелицу Бауэр, еврейку 25 лет с костлявым пустым лицом, как сам Кафка записал в дневнике неделю спустя. Недурная характеристика для будущей возлюбленной?
Тем не менее, через месяц он завязывает с ней длинный-предлинный роман в письмах. Начало этого романа отмечено творческим всплеском. За одну ночь он пишет рассказ "Приговор", выкладываясь полностью, до боли в сердце, и проникаясь столь редким для него чувством удовлетворенности достигнутым.
Затем творческая энергия полностью переводится в эпистолярный жанр. Порой Кафка пишет Фелице по нескольку писем в день. Но при этом не делает никакой попытки увидеться, хотя расстояние от Праги до Берлина в общем-то смехотворное. Даже ее визит к сестре в Дрезден (это уж совсем рядом) он не использует.
Вот из раннего дневника - мягкое, почти нежное: "Временами слышал себя со стороны, будто котенок поскуливает". Вот из поздних писем - нервное, отчаянное: "Я, зверь лесной, лежал где-то в грязной берлоге".
А вот и совсем иной образ. Сделав однажды в дневнике жуткий набросок размером в страничку, Кафка тут же записал: "Продолжайте, свиньи, свой танец. Какое мне до этого дело?" И ниже: "Но это истиннее, чем все, что я написал в последний год".
Его повествования просто-таки велись порой от лица животных. И если в "Исследовании одной собаки" много внешнего, рационального (хотя как не сопоставить его с дневниковой записью: "я способен был бы забиться в собачью конуру, вылезая только тогда, когда приносят жратву"), то в рассказе о мышиной певице Жозефине мир реальный и вымышленный начинают невероятным образом пересекаться. Умирающий Кафка теряет под воздействием туберкулезного ларингита голос и сам начинает пищать по-мышиному.
Но по-настоящему страшно становится, когда в самом известном своем рассказе "Превращение" Кафка выводит очень похожего на автора героя, превратившегося одним "прекрасным" утром в отвратительное насекомое.
Зная, что лучшие свои образы писатель не сочинял, а просто брал из того мира, в который проникало лишь его зрение, нетрудно представить себе ощущения Кафки, описывающего свою собственную твердо-панцирную спину, свой собственный коричневый, выпуклый, разделенный дугообразными чешуйками живот, свои собственные многочисленные убого тонкие лапки, на подушечках которых было какое-то клейкое вещество.
Герой "Превращения" умирает, затравленный своими близкими. Конец эффектный, но чересчур эпатажный, чересчур отдающий разборкой с собственной семьей. В рассказе "Нора", написанном под конец жизни, все проще и естественней.
Его герой - то ли человек, то ли зверек - всю жизнь зарывается в землю, удаляясь от окружающего мира, который столь страшен и жесток. Спрятаться, исчезнуть, натянуть на себя слой почвы как защитный скафандр – вот цель его жизни с самого рождения. Но и в норе нет спасения. Он слышит гул некоего монстра, прорывающегося к нему сквозь толщу земли, он чувствует, как собственная шкура истончается, делая его жалким и беззащитным.
"Нора" - это ужас без конца, ужас, порожденный исключительно собственным мировосприятием, а не внешними обстоятельствами. От него может спасти только смерть: "Доктор, дайте мне смерть, иначе..."
Франц Кафка и Йозеф К.
Много лет Кафка целенаправленно уходил из мира людей. Животный мир, рожденный его пером, - это лишь внешнее, самое упрощенное представление о том, что он чувствовал. Где он обитал на самом деле в то время, когда боролся с бессонницей в своей пражской квартирке или просиживал штаны в конторе, не сможет, наверное, понять никто.
В какой-то мере личный мир Кафки проступает из дневников, которые он начал вести с 27 лет. Мир этот - беспрерывный кошмар. Автор дневников находится в сплошном враждебном окружении и, надо отдать ему должное, отвечает миру тем же.
Все беды начались с плохого воспитания. Отец и мать, родственники, учителя, кухарка, водившая маленького Франца в школу, десятки других людей, близких и не близких, исказили личность ребенка, испортили его добрую часть. Став взрослым, Кафка оказался несчастен.
Он был несчастен из-за постылой работы. По окончании пражского университета, став юристом, Кафка вынужден был, дабы зарабатывать на жизнь, превратиться в страхового чиновника. Служба отвлекала от творчества, забирая лучшие дневные часы, - те часы, в которые могли бы появляться на свет шедевры.
Он был несчастен из-за хрупкого здоровья. При росте 1,82 он весил 55 кг. Организм плохо принимал пищу, желудок постоянно болел. Постепенно усиливалась бессонница, расшатывая и без того слабую нервную систему.
Прекрасный словесный портрет Кафки дал один знакомый, увидевший с моста через Влтаву, как обессиленный от гребли Франц лежит на дне лодки: "Как перед страшным судом – гробы уже отверзлись, но мертвые еще не восстали".
Из цикла "Петербуржцы": Силовики стоят в центре города на Аничковом мосту. Про них все знают. Ими гордятся. Их показывают туристам. А вот про смысловиков (термин Даниила Дондурея) знают мало. Они скромно приютились у входа в цирк, но укрощают народ манипуляциями не менее эффективно, чем силовики - уздой.
Читать полностью…
Всем известно, научный текст – скучный, но глубокий, а публицистический – легкий, но поверхностный. Я немало в своей жизни занимался наукой и публицистикой, а потому должен сказать, что всё на деле сложнее, чем в массовых представлениях.
Скажем, с конца 1980-х гг. публицистика, посвященная анализу советской жизни, оказалась глубже и умнее научных текстов, поскольку основная масса «ученых» продолжала публиковать пронизанную идеологией наукообразную ерунду, тогда как узкий круг интеллектуалов использовал газеты и «толстые журналы» для того, чтобы, не мудрствуя лукаво, хотя бы назвать вещи своими именами.
Со временем наука подтянулась к публицистике, сформировались новые поколения, способные осмыслять реальность, а не интерпретировать догмы, но пореформенную российскую жизнь наука по-настоящему глубоко осмыслить не смогла. Поэтому можно считать, что в девяностых и начале нулевых она сильно не отличалась от публицистики в социальных науках. За более сложными и длинными текстами стояли примерно те же мысли, что за газетными статьями.
Затем в науке случился крен в сторону западных стандартов: математические модели, количественные оценки. С одной стороны, налицо была попытка сделать науку и впрямь глубже публицистики, но с другой – предельно формализованные тексты вновь стали отрываться от жизни, но уже не по идеологическим причинам, а по требованиям «цеховых стандартов». Публиковали то, что считали наукой научные начальники, а не то, на что был запрос общества.
А сейчас намечается новый поворот. Желание понять, что же произошло с нами за 40 лет, стимулирует отход от проформы к реальности. Но отход этот осуществляется двумя путями. Первый – публицистический. Он состоит в поиске виновных. На него есть массовый запрос, и поскольку виновные существуют, публицистика будет активно этот запрос удовлетворять. Второй подход требует научных исследований. Виновных найти нетрудно, но трудно объяснить, как возникла система, в которой большие группы людей смогли использовать объективно возникшие трудности для удовлетворения собственных интересов за счет общества.
Запрос на науку велик лишь в узких кругах. А ученые круги, способные его удовлетворить, увы, еще уже.
Из цикла "Петербуржцы". Скульптурная композиция в моем любимом бистро. "Бизнес и силовики в начале нулевых". Веселый колобок еще думает, что от дедушки Примакова ушел...
Читать полностью…
У той моей статьи из "Невы", что вошла в top-10 публикаций нон-фикшн в Журнальном зале за апрель, было окончание в следующем номере. Читайте. Глядишь и за май будет у нее хороший результат. https://magazines.gorky.media/neva/2024/4/rozhdenie-svobody-v-evrope-2.html
Читать полностью…
Мне было очень приятно увидеть, как много соболезнований и теплых слов в адрес Олега Павловича Мороза было высказано в ответ на мой «некролог».
Я часто вижу, как поднимается волна ненависти в ответ на благодарность в адрес реформаторов, а также ученых и журналистов, пишущих о реформах. А порой вижу, как интеллигентные люди, разбирающиеся в новейшей истории нашей страны, пишут в ответ на такую волну, что народ у нас жлобский и неблагодарный. И то, и другое очень меня огорчает. Но комментарии к моему посту об Олеге Павловиче были интеллигентными и благодарными. А больше всего порадовало множество репостов, благодаря которым информация о книгах Мороза разойдется достаточно широко.
Но были и огорчения. Хотя я специально оговорил, что книги Олега Павловича для тех, кто способен много читать, были гаденькие комментарии со стороны публики, никогда раньше про этого автора не слышавшей, но теперь заглянувшей на сайт и быстро вынесшей обвинительный вердикт. Не поленюсь еще раз объяснить, почему я ценю книги Олега Мороза и для кого они предназначены. У нас есть миллионы людей, не отличающих августовского путча (1991) от августовского кризиса (1998), путающих массовую приватизацию с залоговыми аукционами, ничего на знающих о причинах скачка цен в январе 1992 г. и слышавших про деятелей девяностых лишь что-то типа «Ельцин пил», «Гайдар недопонял», «Чубайс украл». Значительная часть этих людей ничего толком не знают в силу возраста. Процентов десять из них хотят разобраться. А процентов десять от этих десяти еще и умеют читать. В целом по стране таких людей получится не так уж мало: десятки, а то и сотни тысяч. Вот для них книги Мороза очень полезны. Том за томом, страница за страницей он описывает происходившие события. Читатель получает факты. С оценками автора порой можно не соглашаться. Я тоже не всегда согласен с тем, что писал Олег Павлович. Но кроме него никто такой титанической работы пока на себя не взял.
Скончался Олег Павлович Мороз. Пишу я об этом сейчас не только для того, чтобы почтить память выдающегося советского и российского журналиста, но в первую очередь потому, что сейчас активно идут споры о девяностых. Именно Олег Павлович больше всего сделал для того, чтобы рассказать читателям о той эпохе.
Если вы хотите получить краткий рассказ, дышащий злобой и содержащий политизированный подбор материала, то книги Мороза точно не для вас. Миллионам зрителей есть, что посмотреть, без трудов Олега Павловича. Но если вы готовы читать большой, но при этом просто, спокойно и без истерик написанный текст, лучше всего обратиться к книгам Мороза. Фактически именно они являются оптимальным учебником для ознакомления с недавним прошлым тех молодых людей, которые толком не знали девяностых. Ясно, что из всего поколения лишь ничтожная доля процента способна работать с этим материалом, но, надеюсь, что сейчас среди тех, кто меня читает, есть такие люди и они найдут книги Олега Мороза. Выходили его труды под разными названиями в разных изданиях, но в целом, существует четыре тома, описывающих всю эпоху: от путча до появления преемника. На мой взгляд они значительно лучше сделаны, чем всякие политизированные фильмы, с одной стороны, и разбросанная по научным журналам наукообразная чушь, с другой.
Олег Павлович был трудяга. Ему не требовалось писать ради индекса цитируемости и высокооплачиваемых ставок в университетах, но он собирал огромный материал о девяностых и трудился для того, чтобы оставить потомкам летопись тех непростых лет. На персональном сайте Олега Мороза вся эта летопись есть. Можно читать и скачивать без ограничений http://www.olegmoroz.ru/index.html
Думаю, было бы хорошо, если бы эта информация разошлась, как можно шире. Я постоянно вижу в сети восклицания, что никто, мол, не рассказывал нам до последнего времени правду о девяностых. Нет, писатели правду рассказывали, но потенциальные читатели ее не искали. Может, хоть сейчас найдут. У нас ведь ценят лишь труды людей, которых уже не вернешь.
Последствия смерти Эбрахима Раиси для Ирана
Вчера, 19 мая 2024 года, президент Эбрахим Раиси погиб в вертолётной аварии в Восточном Азербайджане. У этого события несколько последствий.
1. Краткосрочное - временная потеря управления над исполнительной властью. Вообще в Иране уже была подобная ситуация, когда в 1981 г. с перерывом в три недели террористы устроили две атаки сначала на правительство премьера Раджаи, а дальше на правительство премьера Бахонара. Тогда система справилась с проблемой, был выбран новый президент Али Хаменеи, который пробыл президентом два срока. А с 1989 г. стал Верховным руководителем. Так что некоторый опыт решения такого рода проблем у иранской системы власти есть.
2. Долгосрочное - потеря потенциального преемника Али Хаменеи. Раиси шёл на президентские выборы 2021 года как человек, который в будущем мог занять место Али Хаменеи, ради него сильно ограничили конкуренцию на выборах, убрав не только хоть сколько-нибудь потенциально опасных кандидатов-реформаторов и умеренных, но и консерваторов типа Али Лариджани, Али Мотаххари и им подобных. Хаменеи может, конечно, определить как преемника своего сына Моджтабу, только это опасный ход уже лично для него, потому что возникнет вопрос по поводу того, а зачем вообще монархию свергали.
3. Ещё одна важная проблема - время. По закону и.о. президента стал вице-президент Мохаммад Мохбер, а президентские выборы пройдут через 50 дней. И за эти 50 дней элитным группам надо фактически выдвинуть от себя кандидатов и провести какие-то минимальные кампании, что очень сложно. Потенциально кандидатами могут стать те самые люди, которые отказались до или в процессе выборов 2021 года от участия из-за внешнего давления. Вероятны и новички, но тут особо не о чем говорить из-за отсутствия информации. Тот же Мохбер может стать главным кандидатом от консерваторов. Однако у него проблема в том, что он никогда не был публичным политиком, в выборах не участвовал, и всё время был скорее управляющим. И как он себя поведёт во время кампании, во время дебатов на ТВ - неизвестно.
4. В целом иранская система должна справиться с этим кризисом. Президент в Иране не глава государства, а глава исполнительной власти, потому сильно систему трясти не будет. Главное долгосрочное последствие - потеря Хаменеи своего потенциального преемника.
Одна из лучших дискуссий по моим книгам "Почему Россия отстала?" и "Русская ловушка" получилась с замечательным историком Сергеем Сергеевым. Мы с Сергеем Михайловичем стоим на совершенно разных позициях и спорим по всем ключевым пунктам, но я очень ценю его профессионально написанные книги "Русская нация" и "Русское самовластие". К сожалению, качество записи нашей полемики в Либмиссии оказалось невысоким. Я даже долго думал, предлагать ли вам это смотреть, но все же, решился. В моем вступительном (и плохо записанном) слове идет речь о том, что многие из вас уже знают, а во второй половине дискуссии качество все же становится лучше, а я, отвечая на возражения оппонента, рассказываю некоторые важные и, как мне представляется, неочевидные вещи. https://liberal.ru/povestka/dva-obraza-rossijskoj-istorii
Читать полностью…
Возвращаюсь домой вечером по набережной Фонтанки. Навстречу – очень пожилая пара. Лет восьмидесяти, наверное. Лица печальные. А на поясе у старика закреплен плейер. И издалека уже слышно:
- Все выше, и выше, и выше
- Стремим мы полет наших птиц.
- И в каждом пропеллере дышит
- Спокойствие наших границ.
Что это? Тоска по прекрасному Советскому Союзу, которая дышит в его сердце, или, точнее, в том пламенном моторе, который его заменяет? Не похоже. Невесело что-то старику. Нет уже пламени в моторе. И было ли оно вообще?
Тоскует он не по Советскому Союзу, а по той молодости, когда еще были надежды, когда казалось, что вместе сердца и впрямь у нас в груди пламенный мотор, что вместо рук у нас и впрямь крылья, что стоит лишь захотеть, как сбудутся желания, жизнь обернется сказкой, для которой мы рождены и которую мы превратим в быль. Молодость – это всегда надежды. Они даже не носят рационального характера. Они могут даже у предельно прагматичного человека создать иррациональное представление об ожидающем нас в будущем чуде.
И эти надежды способны жить долго. А когда они, наконец, рушатся, возникает столь же иррациональное представление, будто бы в прошлом было у нас какое-то чудо. Будто бы жизнь была прекрасна и насыщена. Будто бы солнце было ярче, трава зеленее, вода мокрее… Это вовсе не представления о прекрасном прошлом. Не было у старика такого прошлого. Это представления о наших мечтах. О тех мечтах, в которых мы были счастливы, и которые давно обратились в воспоминания.
Если былые прекрасные мечты и нынешние воспоминания – одно и то же, вряд ли стоит удивляться мифологизации прошлого. Старик помнит, как звучала в душе его эта песня, как мечтал он стать летчиком, как верил, что летчики обязательно счастливы, поскольку руки у них – крылья, а вместо сердца – пламенный мотор. Ну, значит, и получается, что эпоха та – далекая, желанная, безвозвратно утраченная – тоже была счастливой.
Уже не первый раз замечаю, что те важные размышления о нашей жизни, которые я долго и, возможно, путанно излагаю в своих текстах, Лариса Миллер четко, ярко, талантливо выражает буквально несколькими стихотворными строчками. Вот сегодняшние.
А как живётся? Так живётся,
Как будто нить вот-вот порвётся,
Что за процессы отвечает
И кровь без устали качает.
И бедный дух тоскует люто,
И остаётся лишь минута
На то, чтоб как-то всё уладить,
Тоску унять, беду отвадить.
Каждый день просыпаюсь и думаю, что нить вот-вот порвется и остается совсем мало времени для того, чтобы дописать и опубликовать те книги, над которыми всю жизнь работаю.
Вчера целый день думал о Пушкине. Наверное, после сей пошлой фразы вы должны были бы перестать читать эти размышления, но есть у меня одно оправдание. Я уже много лет не могу понять, почему поэт Ленский «с душою прямо геттингенской» из Германии «туманной привез учености плоды».
Геттингенский университет отличался в Германии наименее туманной ученостью. Основан от был ганноверским курфюрстом, который стал английским королем. Из всех германских университетов Геттинген больше всех отличался конкретикой знаний, необходимых для практической деятельности. Готовил в основном юристов, а не отвлеченных мыслителей-схоластов. Именно в Геттингене впервые в Германии стали преподавать политэкономию по Адаму Смиту. Так, что глубоким экономом, судившим о том, как государство богатеет, был бы при наличии геттингенского образования именно Ленский, а не самоучка Онегин, учившийся чему-нибудь и как-нибудь. Они могли бы даже дойти до дуэли из-за трактовки какой-нибудь фразы «Богатства народов» Смита, но, скорее всего, туманная ученость и поэтические склонности были почерпнуты пушкинским героем не в Геттингене.
Поскольку Ленский был поклонником Канта, можно предположить, что он окончил на самом деле Кенигсбергский университет. Но после кончины автора «Критик» тот по уровню учености (даже туманной) в Германии уже не выделялся. Самым туманным был, пожалуй, старейший в Германии Гейдельбергский университет, долгое время почти не поддававшийся реформам, но оттуда Ленский привез бы, скорее, консервативный дух, а не вольнолюбивые мечты.
Кажется единственным германским университетом, сочетавшим вольнолюбивые мечты, туманную ученость, поэтические традиции и приверженность Канту, был университет Йенский. В нем преподавали столпы туманной учености Фихте, Шеллинг и Гегель. Хотя к моменту обучения Ленского, они уже из Йены уехали, дух йенский сформировался и на молодого русского влияние наверняка оказал. Вольнолюбивые мечты шли из круга йенских романтиков (братья Шлегели, Тик, Новалис). А еще там бродил вольнолюбивый поэтический дух Шиллера, который тоже был в свое время профессором Йены. И по соседству, в Веймаре, жил стареющий Гете: его Ленский вполне мог повстречать на прогулке в горах.
Наконец, спустя более полугода после начала романа в письмах Кафка соблаговолит нанести добровольно-принудительный и очень краткий визит к "возлюбленной". Спустя еще три месяца, "любовник молодой", так толком и не наглядевшись на пустое костлявое лицо своей пассии, делает ей предложение.
В том словесном потоке, который предварительно был обрушен на Фелицу, привлекают внимание самоуничижительные характеристики Кафки, наглядно демонстрирующие девушке тех монстров, что произрастали в его душе. Казалось бы, все было сделано для того, чтобы получить отказ. Но, как ни парадоксально, Фелица соглашается, сочтя, видимо, что находится уже в том возрасте, когда привередничать особо не приходится. Для Кафки это полная катастрофа.
Спустя две недели наступает момент истины. С педантичностью чиновника Кафка выписывает в дневнике семь пунктов анализа: за и против женитьбы. Теперь все ясно. Он страстно желает убежать от своего одиночества, но при этом отдает себе отчет в том, что не может доверить бережно лелеемых в душе монстров никому. Только листу бумаги. Ведь переплавка монстров в художественную литературу является, по сути дела, смыслом его жизни.
Он использовал девушку, теша себя иллюзией возможности выхода в мир людей, но в то же время не желая этого. Он мучил ее, но при этом мучился и сам. Он творил роман, заранее обреченный на неудачу. Если и есть повесть печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте, то это, бесспорно, роман Франца и Фелицы.
Снова из дневника: "Принц может жениться на спящей красавице и даже хуже, но спящая красавица не может быть принцем". Кафка не может не спать, поскольку тогда он не увидит своих кошмарных снов.
Но пути назад уже нет. Он летит в пропасть и непременно должен за кого-то ухватиться, не беря на себя при этом, правда, никаких обязательств. Как только затухает переписка с Фелицей, начинается новый этап эпистолярного творчества. Словесный поток Кафки обрушивается теперь на подругу несостоявшейся невесты - Грету Блох, впоследствии уверявшую, что у нее был от Кафки сын.
Но Кафка - не искатель приключений, легко способный переключить свое внимание на новый объект. Он глубоко страдает и... обручается с Фелицей. Впрочем, безнадежность развития этих отношений очевидна. Вскоре помолвка расторгается. А через три года они вдруг вновь оказываются помолвлены. Можно вспомнить Маркса: "История повторяется дважды, один раз как трагедия, другой раз как фарс".
Квартирный вопрос
Впрочем, через месяц после того, как состоялась вторая помолвка, фарс опять превращается в трагедию. У Кафки случается легочное кровотечение. Врачи, возможно, назвали бы это психосоматикой. Кафка загнал себя в угол, и стресс переродился во вполне физически ощутимую болезнь.
Туберкулез стал оправданием разрыва второй помолвки. Теперь Фелица ушла навсегда. У тяжело больного Кафки была за четыре года до смерти еще одна попытка связать свою судьбу с женщиной - Юлией Вохрыцек, но, как только будущие супруги узнали о том, что не могут рассчитывать на присмотренную ими квартирку, они сразу пошли на попятную.
Однако это был еще не конец. Последние годы Кафки осветил "живой огонь, какого я никогда раньше не видел" (из письма Броду). Звали этот огонь Милена Есенска. Чешка, 23 лет, замужняя, психически неуравновешенная, кокаинистка, мотовка... Журналист и литератор, переводчик Кафки на чешский, человек бешеной энергии, будущий коммунист, будущий боец Сопротивления, будущая жертва Равенсбрюка...
Возможно, когда-нибудь имя Милены встанет в один ряд с именами Лауры, Беатриче, Дульсинеи. В ее любви с Францем реальность мешалась с мифом, но литературе нужны такие мифы. Медленно умирающий Кафка получил, наконец, источник, из которого мог черпать энергию.
Соединиться с Миленой было невозможно (ее устраивал уже имеющийся муж), да и не нужно. Она жила в Вене, он - в Праге. Переписка давала иллюзию жизни. Но иллюзии не могут длиться вечность. Когда Милена направила свой "живой огонь" на согревание иных объектов, Кафке не оставалось ничего другого, кроме как умереть. Но перед смертью им еще был построен "Замок".
Он был несчастлив в личной жизни. Несколько раз влюблялся, но так ни разу и не смог соединиться ни с одной своей избранницей. Всю жизнь прожив холостяком, Кафка видел сны с ужасной публичной женщиной, чье тело было покрыто большими сургучно-красными кругами с блекнущими краями и рассеянными между ними красными брызгами, прилипающими к пальцам ласкающего ее мужчины.
Он ненавидел и боялся даже собственного тела. "Как мне чужды, например, мышцы руки", - записал Кафка в дневнике. С детства он сутулился и перекашивал все свое длинное нескладное тело из-за неудобной одежды. Пищи боялся по причине нездорового желудка, а когда тот успокаивался, этот безумный едок готов был броситься в другую крайность, представляя, как заталкивает в рот, не откусывая, длинные реберные хрящи, а потом вытягивает их снизу, прорывая желудок и кишки.
Он был одинок и оторван от общества, поскольку не мог говорить ни о чем, кроме литературы ("нет у меня наклонностей к литературе, я просто из литературы состою"), а эта тема была глубоко безразлична как семье, так и сослуживцам.
Наконец, ко всему комплексу причин, отторгавших Кафку от мира, нужно добавить антисемитизм, делавший жизнь еврейской семьи опасной и непредсказуемой.
Неудивительно, что в дневнике Кафки постоянно проступает тема самоубийства: "разбежаться к окну и сквозь разбитые рамы и стекло, ослабев от напряжения сил, переступить через оконный парапет". До этого, правда, не дошло, но зато с предсказанием собственной смерти - "не доживу до 40 лет" - Кафка почти не ошибся.
Итак, со страниц дневника проступает поистине страшный лик. Но был ли это действительно Кафка? Рискну предположить, что мы имеем, скорее, портрет внутреннего мира некоего Йозефа К. - литературного двойника писателя, всплывающего то в "Процессе", то в "Замке".
Что же касается проживавшего в Праге Ф. Кафки, то он родился в приличной и неплохо обеспеченной еврейской семье. Никаких следов особо тяжелого детства, никаких следов лишений или проявляемых со стороны родителей репрессий биографам Кафки обнаружить не удается. Во всяком случае, для эпохи, в которой ребенок еще, по сути, не был признан за человека, детство Франца вполне можно считать благополучным.
Кстати, никаких врожденных опасных болезней у него не имелось. Порой он даже занимался спортом. Свой первый сексуальный опыт Кафка получил в 20 лет - не так уж поздно по тем временам. Продавщица из магазина готового платья была вполне миловидной, и "скулящая плоть обрела покой". Да и в дальнейшем робкий, но обаятельный молодой человек не был изгоем в женском обществе.
А с друзьями ему просто-таки повезло. В Праге сложился небольшой литературный кружок, на котором молодые люди могли найти друг в друге благодарных слушателей. Среди них был и Макс Брод - человек, который восторгался Кафкой, считал его гением, постоянно стимулировал в творчестве и помогал издаваться. О таком друге любой писатель может только мечтать.
Работа на полставки у Кафки была непыльная, отнимала минимум времени и сил. Интеллигентный шеф души в нем не чаял и долгие месяцы оплачивал ему отпуск по болезни даже тогда, когда сам Кафка уже готов был уйти на досрочную пенсию.
Ко всему этому можно добавить, что трудно всерьез говорить об антисемитизме в Праге на фоне того, что тогда творилось в России, в Румынии, в Вене при бургомистре Люгере и даже во Франции во времена дела Дрейфуса. У евреев были трудности с устройством на работу, но связи и деньги легко позволяли их преодолеть.
Итак, налицо совсем иной мир. И самое интересное, что в своих записях так или иначе Кафка признает и природную доброту отца (кстати, уже став взрослым, Франц добровольно жил в родительской семье), и дружелюбие шефа, и ценность отношений с Максом. Но это все – мельком. Страдания же, напротив, выпячены.
Надгробный памятник себе
Так неужели дневник - самый интимный документ для любого человека - врал? В какой-то мере сам Кафка в записях последних лет дает основание думать о том, что по молодости он сгустил краски. И все же рискну предположить: существовало два Кафки, причем оба истинных.
Франц Кафка. Исследование одной смерти
Ровно сто лет назад 3 июня 1924 г. немецкий писатель, австрийский чиновник, еврейский страдалец и гражданин Чехословакии Франц Кафка, наконец-то, добился того, к чему целенаправленно стремился всю жизнь. Он умер. Незадолго до кончины Кафка произнес слова, которые могли породить, наверное, только его уста: "Доктор, дайте мне смерть, иначе вы убийца".
Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью
Так шутили в советскую эпоху интеллектуалы, перефразируя начало известной песни про авиаторов. Кафка вошел в нашу жизнь как писатель, создавший потрясающий по своей глубине образ бюрократической машины, управляющей обществом.
Сын Томаса Манна - Клаус - примерял кафкианскую одежку на Германию. Мы какое-то время полагали, что эта "амуниция" особо хороша для стран победившего социализма. Но по мере того, как эта система преобразуется в рыночную, становится ясно, что кафкианский мир всеобъемлющ, что он прослеживает связи, в значительной степени определяющие параметры всего ХХ столетия.
Образ данного мира - это и история строительства Китайской стены, и воспоминания некоего русского о дороге на Кальду, построенные Кафкой на материалах двух восточных деспотий. Но прежде всего - это роман "Замок", который Кафка писал, но забросил за пару лет до смерти. Вырос роман, естественно, не из советской действительности, а из бюрократического мира империи Австро-Венгерской, в состав которой до 1918 г. входили чешские земли.
"Замок" сух, растянут, трудно перевариваем, как сухи, растянуты и трудно перевариваемы сами бюрократические отношения. По-иному построен более ранний роман "Процесс" - динамичный, тревожный, живой. "Процесс" - это человек в новом мире, "Замок" - это сам мир, в котором человек - лишь песчинка.
Кафка увидел совершенно неожиданный для начала века характер связей между людьми, совершенно неожиданный механизм мотивации их деятельности. Причем именно увидел своим особым зрением, поскольку даже из бюрократического опыта, который лично у него имелся, невозможно было сделать столь глубоких выводов: мир просто еще к тому времени не предоставил для этого достаточно материала.
Как раз когда писался "Процесс", Вальтер Ратенау начал выстраивать в Германии военно-промышленный комплекс с его новой системой связей. Как раз когда писался "Замок", Ратенау был убит. Новый мир только строился, но Кафка его уже видел.
Ратенау был из редкой породы прагматиков, в то время как "передовые мыслители", рассуждавшие тогда о борьбе классов или рас, почти не находили в своих интеллектуальных построениях места для бюрократии. Кафка же показал ее как форму всей жизни общества, пронизал новыми отношениями всю вертикаль власти и подчинения: от замка до деревни.
Объяснить причины открытия, сделанного Кафкой, можно тем, что он был гений. С этим обычно никто не спорит. Но, думается, такого объяснения все же мало.
Точнее было бы сказать, что Кафка совершил подвиг. В прямом смысле слова, без всяких преувеличений. Это была медитация наоборот, восхождение не к вечному блаженству, а к вечной муке. Физически ощутив ужас мира, он смог его понять.
"Только неистово писать ночами - вот чего я хочу. И умереть от этого или сойти с ума..." (из письма Фелице).
Годами он доводил себя до такого состояния, в котором для него закрывался мир, видимый обычному человеку, и открывалось нечто совершенно иное. Он убил себя, но перед смертью увидел такое, что, возможно, оправдало принесенную жертву.
Пляска свиней
"Я совершенно несуразная птица. Я - Kavka, галка (по-чешски - Д.Т.)... мои крылья отмерли. И теперь для меня не существует ни высоты, ни дали. Смятенно я прыгаю среди людей... Я сер, как пепел. Галка, страстно желающая скрыться среди камней". Так характеризовал себя Кафка в беседе с одним молодым литератором.
Впрочем, это была, скорее, шутка. Но не потому, что в действительности он видел мир в светлых тонах. Напротив, все было гораздо хуже. Птицей, пусть даже с отмершими крыльями, Кафка себя не ощущал. Скорее, склизким насекомым, трясущимся от страха грызуном или даже нечистой для всякого еврея свиньей.
Давно я живу на свете. Много наслушался всяких разговоров о нашей жизни. Как правило, мнения сводятся к четырем стандартным картинам мира.
Картина первая. Наш хороший народ стремился к справедливости и ради этого пошел на реформы. Однако, слепо доверившись реформаторам, он оказался предан всякими нехорошими предателями, прорвавшимися к власти и деньгам ради достижения своих корыстных целей. Необходимо, чтобы хороший народ вели за собой хорошие вожди, и тогда Россия станет хорошей.
Картина вторая. Реформаторы, происходящие из числа лучших интеллектуалов страны, бескорыстно стремились осуществить демократические преобразования, но нехороший народ (тупой, быдловатый, неблагодарный и рабский по природе) хотел халявы, социализма и диктатуры. Поэтому все преобразования провалились и будут проваливаться впредь, поскольку народ переменить нельзя.
Картина третья. Наш хороший, мудрый и чтущий традиционные ценности народ построил особую цивилизацию, недостижимую для других народов. И это вызвало зависть нехороших людей, правящих в нехороших местах мира. Они стремятся наш народ закабалить, но, к счастью, мудрость народа позволяет ему призывать к власти хороших людей, способных дать отпор нехорошим врагам.
Картина четвертая. Народ у нас нехороший. И правители у нас нехорошие. И враги нехорошие. И вообще весь мир устроен нехорошо. И все перемены ведут только к худшему, поскольку нынешние власти уже насытились, а будущие начнут воровать вновь. Поэтому ничего не надо менять. Никогда мы хорошо не жили и привыкать к хорошему не следует. От хорошего всегда бывает нехорошо.
На каждую из этих картин мира существует массовый спрос, поскольку они просты, понятны и не требуют многабукав. Неудивительно, что «художники», рисующие их повсеместно, пользуются большой популярностью. Нарисовать иную картину сложно. Она непроста настолько, что требует многабукав и часто не до конца понятна даже самим ее авторам, поскольку истинная картина мира – это сложный пазл, который нужно собирать годами. Но есть еще в мире уголки, где такой пазл собирают. До тех пор, пока его не сметет толпа, перебегающая от одной картины мира к другой.
Бескрылые выражения 10.
1. В связи с ростом продолжительности жизни Моисею пришлось еще 20 лет петлять по пустыне, чтобы умер последний, кто помнил рабство.
2. Наука устроена так, что в ней каждый докапывается до своих мышей. Тем приятнее порой встретить единоМЫШЬленника.
3. Литераторы делятся на баснописцев и кваснописцев. Баснописцы обычно выводят мораль. Кваснописцы, как правило, аморальны.
4. У нас говорили «живот свой сохранить», а американцы – «спасти свою задницу». Видно, что Россия – особая цивилизация.
5. «Пойдет направо – песнь заводит, налево – сказку говорит». И впрямь: правые поют воодушевляющие песни, левые – рассказывают народу сказки. Все же главным политологом для нас остается Пушкин.
Вчера в магазине "Подписные издания" на Литейном в Петербурге подписал для будущих покупателей 10 книг "Почему Россия отстала?" и "Русская ловушка". Так что их можно теперь приобрести с автографом.
Читать полностью…
Фестиваль тюльпанов на Елагином. Красота немыслимая. Но самое интересное сочетание получилось, когда над тюльпановым морем склонилась черемуха. Как будто бы душу в них вдохнула.
Читать полностью…
Еще один ежегодный "ритуал" помимо пеших походов в Петергоф, о которых недавно писал. "Навещаю" дом своего прадеда на Крестовском острове. В этот раз видел, что даже квартира там продается. Но всего моего состояния не хватит, чтобы купить квартиру в столь элитном районе Петербурга в доме, который весь принадлежал моей семье до 1917 года.
Читать полностью…
Кажется, за месяц-другой до окончания школы мне в руки попал роман Бориса Васильева «Не стреляйте в белых лебедей». Сегодня, спустя 45 лет, я отчетливо понимаю, что тот день, что ушел на чтение, во многом изменил мою жизнь, мое представление о советской стране. Именно доступные каждому «совку» «Лебеди» ее изменили, а не «Архипелаг Гулаг», которого я не знал до Перестройки.
«Лебеди» говорили о том, как гибнет добрый человек – лесник, спасающий природу от браконьеров. Более того, роман Васильева говорил нам о том, что этот человек совершенно не вписывается в советскую жизнь, что мается он из-за своей неприспособленности, что беды приносит тем близким людям, о которых на самом деле хотел бы заботиться по мере своих слабых сил. Читая тогда «Лебедей», я вряд ли понимал, что здесь речь идет не просто об отдельном человеческом несчастье, а о несчастье, охватывающем нас всех – убогих «совков», неспособных защитить красоту и справедливость. Но вопрос «Почему?» неизбежно вставал передо мной и вступал в противоречие с пропитывавшей мозги пропагандой. По радио без конца крутили старую песню про то, как вольно дышит человек в советской стране, а на страницах потрясшей меня книги жестоко, цинично, подло уничтожали этого самого «вольнодышащего» человека, лупили тяжелой жердью по спине, били сапогами в живот, в лицо, «били и били, озлобляясь от ударов».
Раньше официальная литература поэтизировала советское общество. Но в 1970-х писатели – в том числе официально одобренные властью и печатаемые огромными тиражами – стали говорить правду. Советский миф мигом развалился. Оказалось, что пропаганду теперь скучно было мастерить самим же ее творцам, а талантливая, со страстью творимая литература формировала представление о провале той системы, где человек не может дышать вольно, получая сапогом в живот. Интересно, что значение этого «антисоветского официоза» до сих пор у нас толком не осознается, и потому мы плохо понимаем истинные причины гибели тоталитарной системы.
Сегодня исполняется сто лет со дня рождения Бориса Львовича Васильева.
"Журнальный зал" объединяющий статьи, опубликованные во многих ведущих журналах России, составил первую по востребованности читателями десятку публикаций апреля в разделе нон-фикшн. В top-10 вошла и моя статья "Рождение свободы в Европе" (точнее, ее первая часть), опубликованная журналом "Нева". Мне приятна, конечно, востребованность моей работы. А кроме того, эта публикация предоставляет возможность читателям, часто спрашивающим меня о продолжении книг "Почему Россия отстала?" и "Русская ловушка", познакомиться с материалом четвертой главы будущей книги. https://magazines.gorky.media/library/samye-vostrebovannye-novinki-zhurnalnogo-zala-za-aprel-2024-v-kategorii-non-fishn
Читать полностью…
Из цикла "Петербуржцы". Если присматриваться к городу, можно обнаружить много неожиданного. Забавные люди петербуржцы. Особенно, если каменные. Вот, например, "халявщики". Обычно атланты стоят внизу и держат чуть ли не весь дом. А эти забрались повыше, чтобы ничего толком не держать.
Читать полностью…
Теперь, когда я уже не работаю в Европейском университете и не возглавляю исследовательский центр, могу рассказать одну важную историю. И это будет, скорее, дополнением к спорам о девяностых, чем к моему прощанию с Европейским.
16 лет я надеялся найти молодого коллегу – студента или аспиранта (историка, социолога, политолога, экономиста), – которого смог бы взять на работу, чтобы вырастить хорошего специалиста в области исторической социологии. Естественно, если бы я освободил оплачиваемую ставку и провел конкурс, люди пришли бы. Но многолетний опыт показывает, что в моей области знаний выявить нужного человека по CV, результатам собеседования или даже экзамена, невозможно. С его стороны требуется проявление интереса к историко-социологической проблематике. А мне нужно примерно год к кандидату присматриваться – изучать, как он участвует в обсуждениях, какие книги читает, готов ли сделать серьезный доклад, «не обмениваемый на денежные знаки». Поэтому я не объявлял никакого конкурса, но подробно рассказывал всюду о работе исследовательского центра, приглашал всех желающих на семинары, публиковал препринты. Если бы человек нашелся, я со временем взял бы его на зарплату.
Вы знаете, что у меня немало подписчиков в сети. Немало людей смотрят «Особые истории с Дмитрием Травиным». А раньше читали мои статьи, ходили на открытые лекционные курсы и слушали программы на «Эхе Петербурга». Но ни один молодой человек за 16 лет не пришел ко мне в Европейский и не попросил возможности регулярно ходить к нам на семинары для того, чтобы расширить знания! Ни один! Для всех действовал принцип «утром деньги – вечером стулья», а не наоборот. И поскольку я по такому принципу подобрать себе молодого сотрудника не мог, то подбирал коллег среднего возраста, уже зарекомендовавших себя в смежных областях. Мне очень нравится та работа, которую они вели в моем исследовательском центре. Так что потерь для науки нет.
А история с так и не появившимся молодым специалистом говорит, скорее, о том, о чем я писал в прошлый раз.
