Как-то раз выдающийся музыкант Мстислав Ростропович повез дочерей в Ярославль показывать русскую старину. Вечером они зашли в магазин купить что-то на ужин. Там не было ничего кроме хлеба, сыра и масла. Но даже их добыть оказалось непросто.
– Давайте талон! – сказала продавщица.
– Какой талон? – удивился Ростропович.
– Как какой? На масло.
– Но у меня нет талона.
– Ну, так и масла нет.
– Да ведь вот оно, на прилавке…
– Вы что, приезжие, что ли? Откуда?
– Из Москвы…
– Видать, что из Москвы. У нас масло давно по карточкам, – пояснила продавщица непонятливым туристам.
А вот другая история. В самом конце 1970-х гг. замминистра внутренних дел Юрий Чурбанов оказался в узбекском городке Газли и заглянул там в рядовой магазинчик, снабжающий местных жителей продуктами. Заглянул и ужаснулся.
Чурбанов, надо заметить, был не просто высокопоставленным советским чиновником. По неформальному своему положению он являлся одним из первых лиц страны, поскольку имел честь быть зятем самого Леонида Брежнева. Понятно, что противником брежневской системы этот генерал не мог быть никак. Система его взрастила и дала возможность очень хорошо кормиться. Мысль «очернить» Брежнева Чурбанову не пришла бы даже во сне. Но, тем не менее, и такой человек вынужден был констатировать, что продовольственное положение в советской глубинке является поистине катастрофическим.
«Мяса нет, продуктов раз-два и обчелся, даже сигарет, я помню, не было, только махорка <…>, – писал Чурбанов о тяжких впечатлениях того дня. – Спрашиваю у девушки-продавца: “Почему же даже сигарет нет?” Она отвечает: “Что привезут с базы, то и продаем”. Тем временем к магазину стали стекаться местные жители. Собралась толпа порядка 150 – 200 человек. Поздоровавшись, спрашиваю, как они тут живут, какие у них есть вопросы. И тут одна женщина, по характеру, видно, бойкая особа, говорит: “Товарищ генерал, вас здесь обманывают, пускают пыль в глаза, с продуктами у нас плохо, мяса мы не видим, на рынке оно стоит дорого, молока тоже нет”».
С этих двух примеров начинается у меня в книге «Как мы жили в СССР» большой рассказ о системе советского товарного дефицита. Дальше следуют сведения из других источников, анализ проблемы, классификация дефицита по социальным группам и регионам. Напоминаю, что на эту книгу уже объявлен предзаказ на сайте издательства «Новое литературное обозрение» (со скидкой в цене). Скоро книга появится и в магазинах. А пока буду потихоньку знакомить вас с тем, что в ней можно найти. Надеюсь на то, что вы ее прочтете и обещаю автограф при встрече в Москве и Петербурге (презентации будут).
Все знают, что первую линию лондонского метро открыли всего лишь через два года после отмены крепостного права в России. Этот факт часто используется для того, чтобы показать гигантский масштаб нашего отставания. Отставание и впрямь было: первая московская линия появилась на 70 лет позже. Но есть нюансы.
Дело в том, что к концу 1850-х гг. в Лондоне не было не только метрополитена, но… и канализации. А это свидетельствовало, скорее, не об успехах, а о провалах хваленой британской модернизации. Даже богатые дома стояли над выгребными ямами. Запах приходилось забивать духами и одеколонами, а фекалии попадали в Темзу, где сдох от нечистот лосось, водившийся еще в конце XVIII века. Хуже всего было то, что подобная антисанитария способствовала распространению болезней. Вопрос о реконструкции города обсуждался годами, но дело с мертвой точки не двигалось до тех пор, пока в июне 1858 г. Лондон не поразила Великая вонь. Запашок шел с Темзы, и парламентарии, трудившиеся в знаменитом здании, расположенном на берегу реки, постоянно вдыхали «запах своих избирателей».
Столь тесный контакт с избирателями побудил, наконец, власти решить вопрос о строительстве канализации, благо технические и финансовые возможности передовой промышленной державы были весьма велики. За десять лет в Лондоне проложили много миль канализационных тоннелей, часть из которых оказалась столь высокой и широкой, что хоть паровоз с вагонами по ним пускай. И действительно, возникла мысль о том, что если по подземным тоннелям могут передвигаться отходы человеческой деятельности, то и сама человеческая деятельность тоже в них может осуществляться. Так началось строительство метро, представлявшего собой нечто вроде «побочного продукта» канализации. Великая вонь с годами забылась, а великие технические достижения остались в памяти благодарных потомков, гордящихся первым в мире метрополитеном.
Эту неожиданную метро-канализационную историю я вычитал из только что появившегося в продаже трехтомника «Преображение мира. История XIX столетия» Юргена Остерхаммеля, изданного «Новым литературным обозрением». Пока одолел лишь первый том, но быстро продвигаюсь вперед.
Очень надеюсь на то, что уважаемая редакция найдет возможность довести мои уточнения к рецензии до сведения читателей «Коммерсанта».
Заранее выражаю свою благодарность. Дмитрий Травин.
Написал письмо в "Коммерсантъ" о вчерашней странной рецензии на книгу "Как мы жили в СССР". Вряд ли его там опубликуют, но вообще-то текст в большей степени для вас: моих постоянных читателей. Выделил то, что в моей книге принципиально важно, и что следует знать, когда вы приобретаете книгу в магазине.
Читать полностью…
А вот весьма содержательный, профессиональный разбор моей предыдущей книги, который сделал директор ВЦИОМ Валерий Федоров, изучивший "Русскую ловушку" до деталей.
Читать полностью…
Николая Сванидзе я знал лишь поверхностно. Раскланивались при встрече на заседаниях одного московского комитета, но по-настоящему сотрудничали лишь однажды, когда мне довелось выступить с лекцией, организатором и модератором которой был Николай Карлович. Он прекрасно вел мероприятие: свободно давал высказаться и ставил умные вопросы, требовавшие от меня развития темы.
Внезапная кончина Сванидзе – это, конечно, трагедия. Или, точнее, часть той огромной трагедии, в которую все мы попали. Трагедии, в которой гибнет не герой, а хор, как говорил Иосиф Бродский. Мне кажется, что несмотря на поверхностность нашего со Сванидзе знакомства, я хорошо представляю, что творилось в душе Николая Карловича и что способствовало его сравнительно раннему уходу. В молодости он был хорошим, перспективным ученым, но еще в Перестройку сделал в своей работе ставку на просветительство. Ему Сванидзе отдал все свои силы, но, в конце концов, оказалось, что усилия были напрасны. С ним, кажется, случилось то, что я в прошлом году описал в предисловии к «Русской ловушке». Но ловушка, в которую угодил Николай Карлович, оказалась значительно более страшной и глубокой, чем те ловушки, в которые угодили менее яркие и харизматичные ученые, занимавшиеся просветительством, публицистикой, журналистикой.
Мы все сегодня падаем в пропасть, но Сванидзе пришлось падать с гораздо большей высоты, чем другим. С высоты, на которую он забрался, благодаря яркому таланту и глубоким знаниям. А кроме того, сказалось, наверное, и то, что его сферой деятельности было телевидение, где нет никакого пространства для маневра. Шаг влево, шаг вправо – и ты полностью вылетаешь из профессии. Малейшее сомнение в верности избранного начальством курса – и ты уже не можешь сказать ни слова. У скромного провинциального комментатора, вроде меня, всегда остается возможность писать для небольшого числа всё понимающих друзей. А часто остается еще научная работа. Остаются тексты, рассчитанные, скорее, на очень узкий круг мыслящих людей, чем на массовое восприятие. Но Николай Карлович все свои силы отдал просветительству. И, кажется, полностью выгорел.
Генеральный директор ВЦИОМ Валерий Федоров написал очень точную и содержательную рецензию на мою книгу "Русская ловушка".
Читать полностью…
Вчера я сильно расслабился и ушел в воспоминания под впечатлением известия о том, что моя книга «Как мы жили в СССР» скоро появится на прилавках, поскольку на сайте издательства «Новое литературное обозрение» на нее объявлен предзаказ. Даже трудиться над той книгой, что у меня сейчас в работе, стало сложнее. Все время отвлекался от решения текущих задач и вспоминал различные моменты тех 14 лет, на протяжении которых писалась «Как мы жили в СССР».
Начало было бурным. В 2010 году мой друг Андрей Колесников подарил мне свою книгу о семидесятых. Я быстро ее прочел и вдруг понял, какое мощное воздействие оказала на становление нашего поколения та эпоха – эпоха молодости, эпоха полной безнадеги и в то же время эпоха смутных ожиданий, которые есть, наверное, у каждого молодого человека в любые времена. Мне захотелось взяться за тему, предложенную Андреем, однако зайти в нее с совершенно иной стороны. И я взялся за работу столь энергично, как никогда ранее.
Большая часть книги была написана уже горячей зимой 2010 – 2011 гг. Это было совершенно волшебное время. Подобный творческий подъем я после испытывал, пожалуй, лишь раз или два, а до того – ни разу. Мне не хотелось вылезать из питерской «Публички» (РНБ). Брал с полок один за другим толстые тома мемуаров, дневников и писем тех людей, которые были уже взрослыми в годы нашей молодости, а потому описали семидесятые достаточно полно. Часто я сидел в библиотечном зале до закрытия. А потом медленно брел зимним Невским, остывая от полученных впечатлений.
Мне было безумно интересно. Я проникал в совершенно новую для себя тему, но тема оставалась при этом настолько моей, насколько бывает своей собственная жизнь. В итоге, думается, мне удалось написать книгу от своего лица, но не втюхивая при этом читателю собственное видение мира. Я лишь обрабатывал материалы множества истинных свидетелей семидесятых, компонуя, комментируя, дополняя и упрощая их для восприятия современным читателем.
Самым интересным в механизме инквизиции было то, что правила узаконивали торг с «денежными мешками». Добровольно сознававшиеся в своих грехах должны были помимо наложенных на них штрафов часть своего имущества предоставить на войну с маврами. Дело оказалось поставлено так, что бизнес, обладавший средствами, должен был откупаться от «наездов» инквизиции во избежание судебной расправы и полной конфискации. А порой пытались даже откупаться на самом высшем уровне: в конце XV века община крещеных евреев предложила королю 600 тыс. дукатов только за то, чтобы он стал платить инквизиторам жалование из казны, снижая тем самым их коммерческий интерес к осуществлению репрессий.
Другой способ содрать деньги состоял в том, что с новообращенными христианами заключалась специальная сделка: за определенную сумму они получали гарантии того, что в течение определенного срока их имущество не конфискуют. Иногда целые округа заключали подобные соглашения с инквизицией и распределяли возникшую из-за этого «налоговую нагрузку» между городами. Сам факт того, что люди шли на подобные сделки, показывает, насколько велик был риск оказаться жертвой инквизиционной расправы, включающей в себя и конфискации. Когда Португалия была присоединена к Испании, доходы инквизиции сильно возросли, поскольку появилась возможность заключать сделки с богатыми португальскими маранами.
Поскольку король и инквизиторы конфликтовали из-за «раздела награбленного», инквизиция выигрывала, когда вместо конфискации имущества еретика налагала штраф на преступника, от которого требовалось покаяние. Преступлением могла считаться любая мелочь: от оскорбления чувств верующих до оскорбления грубым словом инквизитора. И на собранные в виде штрафов деньги король не имел уже права претендовать. Таким образом, еретик обогащал государство, в то время как простой преступник – лишь инквизицию и церковь.
Наконец, государство, инквизиция и церковь могли подзаработать на смягчении системы ограничения в правах потомков еретиков. Опасно ведь доверять детям этих страшных людей заниматься медициной или аптекарским делом. Вдруг отравят или зарежут честных католиков? Нотариусы подделают документы? Судьи осудят неправедно? Но за деньги права на ведение бизнеса или занятие должности возвращались.
Двадцать лет назад – в августе 2004 г. – вышла в свет в издательстве АСТ моя главная книга: двухтомник «Европейская модернизация» (написанная совместно с другом и коллегой Отаром Маргания). Это был целый переворот в моей жизни: итог десятилетней работы. Трудно даже передать, сколько тогда было радости, сколько надежд на продолжение исследований, на развитие взятой темы.
Завершая двухтомник, я уже понимал, что это – не более чем этап большого пути. В «Европейской модернизации» мы с соавтором старались представить мир XVIII – XX веков, как эпоху больших экономических реформ, сформировавших современное общество. Но ближе к концу работы я уже понимал, что развитие общества – это не только целенаправленные реформы, но и множество трансформаций, зависящих не столько от воли людей, сколько от того, как складываются обстоятельства. В августе 2004 г., беря в руки две толстые книги, я уже размышлял над тем, смогу ли понять логику возникновения этих обстоятельств? И смогу ли вписать Россию в логику европейского развития?
В момент появления этих размышлений началась фактически работа над моей нынешней серией книг («Особый путь России: от Достоевского до Кончаловского», «Как государство богатеет: путеводитель по исторической социологии», «Почему Россия отстала?» и «Русская ловушка»), которая по объему и значимости (в моем понимании) уже превзошла тот двухтомник. Реально, конечно, работа над текстами началась с момента создания Центра исследований модернизации Европейского университета осенью 2008 г., но размышления продолжались все то время, пока открытие этого Центра готовилось. Работа идет гораздо дольше, чем я мог представить себе в августе 2004 г. И сделать удалось гораздо больше, чем я тогда надеялся сделать. Мне повезло, поскольку я имел 16 лет для спокойной работы, когда можно было читать, думать и писать, не отвлекаясь на всякую ерунду, которую навязывает научным работникам государство. Надеюсь, года четыре у меня еще будет для завершения всей серии, для преобразования препринтов в главы новых книг и для подведения итогов анализа долгого пути развития моей страны.
Ну, а теперь перейдем от Haute couture XVII века во Франции и Англии (батист, дамаск, тафта) к Haute couture Московии той же эпохи. В одной из старых статей Ричарда Хелли нашел сравнение цен на наше «мягкое золото» (точнее, «мягкую рухлядь») – разные меха, торговавшиеся на российском рынке и вывозившиеся за рубеж. Шанхайского барса в ценнике не обнаружилось. И даже символа России – бурого медведя. Шкура белого медведя представлена, но ценилась она не слишком высоко. Главным героем допетровской экономики на Руси, конечно, являлась белка – самый многочисленный зверек с самым дешевым мехом. Дешевле, чем мех кролика. Впрочем, кролика мы оставим в покое, поскольку кроличьи данные не слишком репрезентативны (мало сделок фиксировалось), а вот из истинных «меховушек» выше белки стоит горностай: к моему удивлению, правда, он торговался немногим дороже. Сильно дороже идет куница, выше нее – росомаха, выдра, рыжая лиса. И, наконец, «царь зверей» с точки зрения финансиста и внешнеторгового работника – соболь. Соболья шуба стоила 67 с полтиной: огромные деньги по тем временам. Беличья (для сравнения) обходилась в 30 раз дешевле. Кунья – в семь раз дешевле собольей, горностаевая – примерно в 10. Работа, кстати, при пошиве шубы почти ничего не стоила в сравнении с мехом: людей много, зверей мало.
Впрочем, это еще не конец. Во главе списка Haute couture стояли звери, которых на Руси было совсем мало. Чем меньше вы размножаетесь, тем больше вас ценят. Бесспорный лидер с колоссальным отрывом в цене – чернобурка. За ней идет рысь. Но сделок по ним так же мало, как по белым медведям, поэтому данные не очень репрезентативны. А дальше – бобер (особенно, черный). Ценнее соболя. В Канаде, наверное, было иначе, а у нас с бобрами не сложилось. Перетрудились, видно.
Такой вот получается русский Haute couture. Впрочем, данные для XVII века в любом случае отрывочны и не точны. В книге я их даже приводить не буду, но для этой публикации решил сделать исключение.
Есть у меня в истории любимые герои. И хотя, чем больше приходится заниматься мне нынче исторической социологией, тем больше обнаруживается зависимость позитивных перемен от объективного хода событий, к своим любимым героям я продолжаю испытывать слабость. Возможно, не так уж сильно модернизация общества зависит от субъективных действий, как представлялось лет 20 назад, но все же величие и красота их поступков меня по-прежнему очаровывают.
Сегодня день Жака Тюрго. 250 лет назад Людовик XVI назначил его министром (генеральным контролером) финансов. Тюрго предпринял отчаянную и, как вскоре выяснилось, безнадежную попытку спасти Францию от экономического хаоса. Продержался министр на своем посту меньше двух лет. Затем еще несколько лет прожил в опале и скончался, не дожив до 55. Реформы его встретили сопротивление народа, поскольку не были популистскими. А в конечном счете Тюрго столкнулся и с сопротивлением короля, предпочитавшего популизм, но не знавшего, как разгрести финансовые завалы, оставшиеся от предшественников.
Король, как известно, кончил жизнь на плахе. Народ, как известно, перенес вскоре тяготы революции, якобинского террора, голода, инфляции, революционных войн, наполеоновских войн, и очухался от бедствий лишь через четверть века после взятия Бастилии. Такой оказалась плата за популизм, за непонимание сути событий и за желание взять то, что брать не стоило.
На фоне всех революционных и постреволюционных монстров Франции фигура Тюрго сегодня представляется светлой и героической. Он близок мне не только как реформатор. Он близок в первую очередь, как мыслитель и человек. В нем не было желчности Вольтера, схоластичности Руссо, популизма Мирабо. Его не читали и не слушали так, как этих деятелей эпохи, но нынче, перечитывая Тюрго, почти не находишь примитивизма, всегда свойственного детям своего времени, тогда как тексты этих «детей» хочется энергично чиркать красным карандашом. Жак Тюрго – классик, оставшийся на века. Я написал о нем очерк в книге «Модернизация: от Елизаветы Тюдор до Егора Гайдара». Ее можно легко найти в Сети, поэтому повторяться сейчас не буду.
Я опять пропал, закопавшись в книги. Чтобы оправдаться за свое исчезновение, расскажу о раскопанном в последнюю неделю. Честно признаюсь, очень рад находке, обнаружить которую надеялся долгие годы. Находке очень важной для моих научных исследований, хотя далекой от нынешней политической конъюнктуры. Я сейчас выясняю истоки английского экономического чуда, свершившегося в Новое время. То есть пытаюсь понять, как Англия оторвалась не только от России, но от всего континента. Помимо главы, которую я этому посвятил в книге «Как государство богатеет. Путеводитель по исторической социологии», нашлись материалы в зарубежных журналах, показывающие важнейший этап переломной эпохи.
Еще в начале 1950-х гг. знаменитый итальянский историк Карло Чиполла показал катастрофическое падение производства различных товаров (в основном тканей) в 1600 – 1670 гг. в таких великих итальянских городах, как Венеция, Флоренция, Генуя, Милан, Павия, Комо, Кремона, под воздействием конкуренции со стороны англичан, французов и голландцев, предлагавших на средиземноморском рынке (включая Константинополь и Смирну) дешевые товары. Итальянскую неконкурентоспособность Чиполла связывал с цеховыми ограничениями, высокими налогами и дороговизной рабочей силы, вызванной высокой смертностью во время чумы 1630 – 1657 гг. Американский историк Ричард Рапп в середине 1970-х гг. подробнее рассмотрел причины английского коммерческого успеха на фоне относительного упадка венецианской экономики. Он показал, что в условиях нарастания военных угроз со стороны турок в Средиземноморье и особенно во время войны за Крит (1645 – 1669 гг.), когда сильно увеличились затраты на флот, произошло существенное удорожание венецианской продукции из-за растущих налогов (они стали к 1630 гг. составлять почти половину стоимости шерстяных тканей) и высоких платежей по госдолгу. При этом власти настаивали на удержании высокого уровня качества местной продукции (особенно знаменитых венецианских тканей) и препятствовали инновациям, которые могли бы позволить бизнесу совершить какой-нибудь спасительный маневр. Предприниматели все чаще инвестировали деньги в расширение своих латифундий, зарабатывая на повышении цены земли, вместо осуществления инвестиций в производство. А в это время зарплаты венецианских рабочих становились заметно выше зарплат английских. Неудивительно, что после заключения в 1604 г. англо-испанского мира, облегчившего английским купцам дорогу в Средиземноморье, ткани, произведенные на Севере, хлынули широким потоком на Юг. Примерно к середине XVII века англичане преуспели на южных европейских рынках и лишь затем уже стали активно использовать атлантическую торговлю. Для достижения успеха в соперничестве с венецианскими тканями англичане использовали не только ценовую конкуренцию, в которой имели преимущества благодаря низким издержкам, но также контрабанду, позволявшую обойти удорожавшие продукцию таможенные пошлины, и откровенную фальсификацию: клейма, выдававшие низкокачественные импортные подделки за привычную покупателям местную продукцию. В общем, набор методов для проникновения на емкий средиземноморский рынок был примерно таким же, какой используется в наше время производителями из многих азиатских стран.
В общем, вначале был успех во внешней торговле, а затем уже построение правового государства, технический переворот и демократизация. В книге, которую сейчас завершаю, расскажу обо всем последовательно.
По «Дяде Ване» и противостоянию Войницкого с проф. Серебряковым, естественно, завязалась дискуссия. Я бы хотел сместить акцент в анализе этой чеховской пьесы с напряженного третьего действия, в котором «стреляет ружье», и даже с пронзившего меня в юности четвертого, где появляются пузырек с морфием и небо в алмазах, во второе. Корни той социальной проблематики, которая прорастает из чеховских экзистенциальных проблем, находятся именно там.
В рассказах Чехова, как старался я показать в прошлый раз, продемонстрировано своеобразное биполярное расстройство российской интеллигенции, делящейся на трудовую и расслабленную. Но в «Дяде Ване» простенькое биполярное расстройство трансформируется в многополярное, и обнаруживается, что сложный чеховский герой, человек модерна, обладающий индивидуальными свойствами, отличающими его от других индивидов модерна, не переносит чужого мнения, чужого образа жизни, чужого успеха. Дом дяди Вани – это истинная палата номер шесть.
Елена Андреевна – Ивану Петровичу: «Неблагополучно в этом доме. Ваша мать ненавидит всё, кроме своих брошюр и профессора; профессор раздражен, мне не верит, вас боится; Соня злится на отца, злится на меня и не говорит со мной вот уже две недели; вы ненавидите мужа и открыто презираете свою мать; я раздражена и сегодня раз двадцать принималась плакать. <…> Мир погибает не от разбойников, не от пожаров, а от ненависти, вражды, от всех этих мелких дрязг».
И через пять страниц доктор Астров расширяет картину сумасшедшего дома Войницкого до масштаба всего общества: «Наши добрые знакомые мелко мыслят, мелко чувствуют и не видят дальше своего носа – просто-напросто глупы. А те, которые поумнее и покрупнее, истеричны, заедены анализом, рефлексом. Эти ноют, ненавистничают, болезненно клевещут, подходят к человеку боком, смотрят на него искоса и решают: “О, это психопат!” или “Это фразер!”». Не «добрые знакомые», конечно, устроили революцию, но, когда поднялись силы, желавшие разрушить мир старых усадеб и профессорских кафедр, перегрызшаяся интеллигенция оказалась неспособна им противостоять. И точно так же наш круг, перегрызшийся в девяностые, оказался неспособен противостоять темным силам.
Меня давно удивляют штампованные сетования на русскую интеллигенцию – болтливую, революционную, антигосударственную, чересчур возлюбившую трудовой народ, но не труд, как таковой, а потому ленивую и не обладавшую практическими навыками, свойственными западным интеллектуалам. Это, мол, привело Россию к революции. Но, простите, если интеллигенция была такой, то откуда взялись инженеры и предприниматели, обеспечившие именно в предреволюционный период серьезный экономический подъем?
Последовательное чтение ПСС Чехова (сейчас я завершаю десятый том) позволило обнаружить тот важный раскол в русской интеллектуальной среде, который у других авторов (в том числе историков), кажется, не прослеживается. В целом ряде произведений Чехов весьма эмоционально подчеркивает деление интеллектуальной среды на людей дела – сильных, практичных, энергичных, весьма работоспособных (вроде него самого) – и расслабленных, невротичных болтунов, склонных порой к совершению аморальных поступков. Интеллигенция была очень разной, и Чехов не скрывает откровенную ненависть, формирующуюся в умах первой интеллектуальной группы по отношению ко второй. Отчетливо это выражено в рассказах «Враги», "Дуэль" и «Попрыгунья». Чуть расплывчато в «Рассказе неизвестного человека» и в «У знакомых». Слегка иронично в «Пассажире 1-го класса». Но самый известный случай – ненависть, внезапно вспыхивающая у дяди Вани к профессору Серебрякову. При первом давнем чтении «Дяди Вани» она, признаюсь, показалась мне несколько неадекватной. Но сейчас я понимаю, что доктор Чехов (вместе со своим героем) долго вынашивал в себе соответствующие чувства по отношению к «искусствоведам», а потому резкая вспышка жгучей ненависти представлялась автору пьесы совершенно естественной. И, возможно, естественной она представлялась зрителю начала ХХ века в отличие от зрителя нашего времени.
Говорить о революционности интеллигенции, как большой социальной группы, совершенно неверно. У революции были, конечно, иные причины. Однако серьезный раскол в интеллектуальной среде, породивший ситуацию, при которой «свои» становились вдруг врагами, а истинные разжигатели революции могли многим приличным людям (как из числа врачей инженеров, предпринимателей, так и из числа «искусствоведов») казаться строителями нового, справедливого общества, лишил нормальных людей сил для сопротивления и дезориентировал их в сложной ситуации.
Наконец, я узнал, какое литературное произведение оказалось самым влиятельным в истории человечества.
Мы обычно думаем, что мир перевернул «Толстоевский». Но на самом деле его влияние на широкие массы ничтожно. Меняются ведь лишь те немногие, кто к этому заранее готов, и кто ищет среди властителей дум своего духовного учителя.
Англичане напирают обычно на влияние Уильяма, ихнего, понимаете ли, Шекспира. Читают Шекспира и впрямь многие, но в чем его влияние вряд ли хоть кто-то из шекспироведов может конкретно указать. «Душить или не душить: вот в чем вопрос», - задумается тот, кто прочитает «Отелло» и поставит себя на место мавра венецианского. Но непонятно, что в этом случае конкретно советует делать автор.
Модное нынче либертарианское учение утверждает, что самым влиятельным для мыслящего человека романом стал «Атлант расправил плечи» Айн Рэнд, поскольку лишь в нем проповедуются индивидуализм и созидание, которые делают наш мир богаче. Но, увы, сторонников либертарианства в этом мире по-прежнему мало.
Наконец, каждый молодой человек скажет, что нет в литературе ничего влиятельнее цикла о Гарри Поттере. Все хотели бы учиться в Хогвардсе, летать на метле и знать, как, наконец, расправиться с тем, кого нельзя называть. Однако никто еще не нашел ни на одном вокзале платформу «Девять и три четверти».
Продолжая читать только что изданный НЛО трехтомник Юргена Остерхаммеля «Преображение мира. История XIX столетия», я обнаружил, что самым влиятельным литературным произведением в истории человечества был, конечно, совершенно позабытый сегодня роман «Джунгли» Эптона Синклера. В нем автор, разоблачающий капитализм и всё, с ним непосредственно связанное, так колоритно описал знаменитые чикагские бойни и процесс производства мяса, что спрос на мясо в США на какое-то время снизился. Столь конкретного практического результата никакие Толстоевские и прочие Шекспиры никогда не достигали.
Любопытно, что в старой отцовской библиотеке этот роман есть. Я в детстве много раз держал его в руках, но так и не прочел. Может, поэтому не стал вегетарианцем.
Как убивают детство
Который уже день наблюдаю у себя под окном одну и ту же картину. Наблюдаю с большим удовольствием, хотя работать над книгой это действо немного мешает. Прямо под окном у меня находится детский садик. Практически все лето там по утрам врубают для малышей бодрую музыку, и те вместо унылого копания в песочнице весело пляшут на лужайке вместе с воспитательницами. Радость, визг, выплеск энергии… И взрослым тетенькам, кажется, проводить так время интереснее, чем стоять в сторонке, вполглаза поглядывая за детьми, и обсуждать кто что купил, где и почем. Живу я над садиком уже почти четверть века, но это незамысловатое веселье появилось только сейчас. Сменился персонал, что ли?
Другую картину наблюдаю на стадионе соседней школы. Выхожу по утрам заниматься на тренажерах, расположенных возле стадиона, и вижу именно то, что видел, когда сам еще был школьником. Голосистая училка орет на всю округу: «Построиться парами». Кучка ее учеников строится и затем все по очереди делают забег метров на сто, который физически детей не развивает и нужен лишь для фиксации результатов и записи их в соответствующий журнал. Погода прекрасная, школьный стадион рядом стоит пустой. Казалось бы, дайте детям поиграть в футбол, чтобы по-настоящему размяться после многочасового сидения на уроках. Но, нет: запись в журнал важнее физического развития, отчетность о проведении урока важнее самого урока и тех задач, которые перед ним должны ставиться.
Через несколько лет веселые, жизнерадостные детишки из садика вырастут и придут в эту унылую школу. Постепенно у них сформируется представление, что радость жизни всегда находится по другую сторону школьной ограды. Радость – это свобода, а школа – это несвобода и формализм, который надо просто перетерпеть в течение ряда лет. Но хорошо, что у них было хотя бы то лето, когда воспитательницы детского садика устраивали им простенькое веселье, не требующее ни специального финансирования, ни сложной методики, вырабатываемой хорошо оплачиваемыми чиновниками, отвечающими за правильное детство.
Как убивают детство
Который уже день наблюдаю у себя под окном одну и ту же картину. Наблюдаю с большим удовольствием, хотя работать над книгой это действо немного мешает. Прямо под окном у меня находится детский садик. Практически все лето там по утрам врубают для малышей бодрую музыку, и те вместо унылого копания в песочнице весело пляшут на лужайке вместе с воспитательницами. Радость, визг, выплеск энергии… И взрослым тетенькам, кажется, проводить так время интереснее, чем стоять в сторонке, вполглаза поглядывая за детьми, и обсуждать кто что купил, где и почем. Живу я над садиком уже почти четверть века, но это незамысловатое веселье появилось только сейчас. Сменился персонал, что ли?
Другую картину наблюдаю на стадионе соседней школы. Выхожу по утрам заниматься на тренажерах, расположенных возле стадиона, и вижу именно то, что видел, когда сам еще был школьником. Голосистая училка орет на всю округу: «Построиться парами». Кучка ее учеников строится и затем все по очереди делают забег метров на сто, который физически детей не развивает и нужен лишь для фиксации результатов и записи их в соответствующий журнал. Погода прекрасная, школьный стадион рядом стоит пустой. Казалось бы, дайте детям поиграть в футбол, чтобы по-настоящему размяться после многочасового сидения на уроках. Но, нет: запись в журнал важнее физического развития, отчетность о проведении урока важнее самого урока и тех задач, которые перед ним должны ставиться.
Через несколько лет веселые, жизнерадостные детишки из садика вырастут и придут в эту унылую школу. Постепенно у них сформируется представление, что радость жизни всегда находится по другую сторону школьной ограды. Радость – это свобода, а школа – это несвобода и формализм, который надо просто перетерпеть в течение ряда лет. Но хорошо, что у них было хотя бы то лето, когда воспитательницы детского садика устраивали им простенькое веселье, не требующее ни специального финансирования, ни сложной методики, вырабатываемой хорошо оплачиваемыми чиновниками, отвечающими за правильное детство.
Уважаемая редакция!
«Коммерсант» обратил внимание на мою выходящую сейчас в издательстве Новое литературное обозрение книгу «Как мы жили в СССР» и посвятил ей специальную рецензию, за что я, конечно, благодарен. Очень рад, что читательская аудитория «Коммерсанта», к которой я отношусь с неизменным уважением, получила возможность узнать о моей работе. Однако, один момент в этой рецензии меня сильно огорчил и, как представляется, не очень соответствует стилистике вашего интеллектуального издания. Завершил свою статью рецензент словами о том, что мою книгу питает желчь. Выглядит подобное высказывание не очень интеллигентно. Я бы принял любые конкретные возражения критика и готов был бы их обсудить в любой аудитории, но от конкретики он как раз ушел, отметив чуть выше, что все собранные в книге факты – это «правда и с ней нет никакого смысла спорить».
Но, так и быть, если рецензент почувствовал в собранном для книги материале желчь, то надо было бы написать (чтобы не дезинформировать читателя) о том, что я изливаю ее вместе с Майей Плисецкой, Галиной Вишневской, Олегом Басилашвили, Сергеем Юрским, Анатолием Равиковичем, Владимиром Войновичем и множеством других мемуаристов, материалами которых пользовался. Приводимые в книге факты и оценки в подавляющем большинстве случаев принадлежат им, а я лишь дополнял сказанное этими уважаемыми людьми. Более того, чтобы избежать перекосов, я использовал факты, приводимые целым рядом людей, представлявших советскую систему, – генералом МВД Юрием Чурбановым (зятем Л.И. Брежнева), генералом КГБ Филиппом Бобковым, высокопоставленным сотрудником ЦК КПСС Анатолием Черняевым, артистом Евгением Матвеевым, который играл Брежнева в кино. Привожу даже сведения из стенограмм заседаний Секретариата ЦК КПСС во главе с Михаилом Сусловым. Все они тоже изливают желчь?
Кстати, в этой связи странно выглядит фраза рецензента: «Травин историческую литературу почти игнорирует». Это неправда, причем очень для меня неприятная, поскольку полностью дезинформирует как раз ту часть читательской аудитории, на которую я ориентируюсь – людей, любящих и уважающих историю. Достаточно взглянуть на список использованной литературы, чтобы увидеть множество работ по истории – от книг мемуарного, дневникового и эпистолярного жанров, до документов и профессиональных исследований. А тот, кто захочет проверить тщательность моей работы, обнаружит, что в этом списке абсолютно все издания реально использованы в тексте: из них взяты факты, оценки, мнения, и в каждой цитате есть ссылка на источник. Очень прошу читателей не верить рецензенту на слово, а взять мою книгу и лично проверить то, о чем сейчас здесь говорится.
Вся методология моей работы строилась именно на желании не навязывать свое мнение, а собрать для уважаемых читателей массу связанных с жизнью в СССР фактов. Собрать из такого большого числа источников, которое сложно лично «прошерстить» каждому человеку, интересующемуся советским прошлым. Об этом подробно говорится с самого начала – в предисловии. Не понимаю, как можно было не обратить на это внимания? И там же, кстати, говорится о том, что, несмотря на свойственную мне, как многим другим людям, ностальгию по временам моей молодости, прошедшей в СССР, в этой книге жестко отделяется анализ фактов от ностальгических переживаний. Критик же каким-то образом обнаружил в книге попытки разобраться с моей непроработанной травмой и даже назвал рецензию «Старые песни о травме». Наверное, профессиональный психотерапевт после множества сеансов с пациентом может приходить к подобным выводам, но подобная неделикатность со стороны рецензента выглядит несколько странно.
И последнее. Критик уверяет, что я не делаю попытки объяснения причин возникновения такого, как он пишет, «несуразного позднесоветского государства». Но вся вторая глава – это именно объяснение причин: как возникновения, так и несуразности. С моей оценкой (основанной, кстати, на трудах выдающихся исследователей социализма и, в первую очередь, венгерского мыслителя Яноша Корнаи) можно соглашаться или нет, но трудно ее не заметить.
🎧 Многие институциональные решения, казавшиеся единственно верными в своё время, стали для нашей страны ничем иным, как ловушкой. Четыре таких решения повлияли на нашу страну сильнее всего.
Слушайте новый выпуск проекта «Война, мир и книги», посвящённый книге Дмитрия Травина «Русская ловушка» в подкасте или на удобных платформах:
💙 VK
📺 RUTUBE
А новые выпуски проекта слушайте каждый четверг в 21:00 на частоте 97,2 FM или онлайн
Сегодня появилась первая рецензия на пока еще не вышедшую книгу «Как мы жили в СССР». Первый блин вышел комом. Я этим не огорчен. Напротив, всякое упоминание в прессе, кроме некролога, это пиар. Но автор хочет обычно от читателей содержательного обсуждения. Его я пока не дождался.
Естественно, от рецензента, которому книга не понравилась ждешь конкретных возражений, чтобы можно было устроить интересную для читателя полемику. Однако в данном случае критик не возражает, пишет даже, что «нет никакого смысла спорить» с рассказом о негативных чертах советского быта. Вместо обсуждения книги автор обсуждает меня. Его рецензия называется «Старые песни о травме» и текст моей книги под пером рецензента предстает в виде попытки ностальгирующего Травина предпринять самолечение от прошлого.
На самом деле, разобрав в предисловии причины той тоски по прошлому, которая и мне не чужда, я специально подчеркнул, что «моей личной ностальгии в этой книге не место», и показал, на какие исторические материалы (дневники, мемуары, письма, документы) буду опираться. Критик этого не заметил, отмечая, что «Травин историческую литературу почти полностью игнорирует» (такого мне еще никто не говорил!!!), и создавая у читателя рецензии впечатление, будто я всю книгу со своими детскими травмами разбираюсь. Хотя вся вторая глава посвящена именно объяснению того, как возникла советская хозяйственная система и почему она так работала, критик уверяет, что Травин «не ставит себе задачу объяснения». Возможно, такое восприятие связано с тем, что хотя я писал максимально просто (со множеством жизненных примеров), объяснительная глава требует от читателя некоторого напряжения. А, возможно, странное восприятие связано с тем, что рецензент все же мельком раскрывает свои взгляды на советскую систему: «социализм был хорошей идеей, плохо реализованной на практике».
Скоро, наверное, еще и сторонники учебника Мединского выскажутся. Но я буду ждать серьезных рецензий. Даже отрицательных. Может, устрою с таким рецензентом «баттл», как делали мы с замечательным историком Сергеем Сергеевым по нашим книгам, посвященным историческому пути России.
https://www.kommersant.ru/doc/6981767
📚 Скоро мы объявим список книг, вошедших в лонг-лист ежегодной Книжной социологической премии им. Грушина. Сегодня раскрою вам название первой: «Русская ловушка».
Известный петербургский исследователь проблем модернизации Дмитрий Травин посвятил свою книгу главной русской ловушке. Таковой он считает крепостную зависимость, ликвидированную сильно позже других европейских государств, что предопределило историческое отставание России от стран мирового центра. Но были и другие…
Под ловушкой автор понимает институциональное решение, в момент его принятия казавшееся вполне рациональным и эффективным, но много лет спустя, при изменении исторических обстоятельств, превратившееся в тормоз для дальнейшего развития. Ловушкой его делает то, что совокупность могущественных общественных сил продолжает извлекать из этого института значительную выгоду — и потому препятствует его упразднению.
Подробности? Читайте в моей новой рецензии!
#КнижнаяЗависимость #КнижнаяПремияГрушина
Сегодня в 21:00 (МСК) подключайтесь к эфиру радио «Комсомольская правда». Расскажу о книге Дмитрия Травина «Русская ловушка».
В новой книге известного журналиста, политолога и публициста — результаты продолжительного и детального исследования социально-политических и культурных причин отставания от Европы.
📻 Настраивайте радио на частоту 97,2 FM или слушайте через плеер на сайте.
Несколько неожиданно вчерашний день стал для меня праздничным. Зайдя поздно вечером на сайт издательства «Новое литературное обозрение» (НЛО), я обнаружил, что на мою новую книгу «Как мы жили в СССР» уже объявлен предзаказ. К концу сентября книга, как я понимаю, должна будет появиться в магазинах. Не стану рассказывать обо всех переживаниях, какие были у меня в связи с ее сложной судьбой. Отмечу лишь, что НЛО фактически спасло книгу весной – в тот момент, когда мои ожидания были самыми пессимистическими. Фактически лишь вчера спало нервное напряжение, не отпускавшее меня последние полгода.
«Как мы жили в СССР» писалась много лет, причем в несколько этапов. С большими перерывами, которые были нужны мне для лучшего понимания того, как подать эту сложную тему читателям разных поколений. Решение завершить книгу в кратчайший срок пришло в середине августа прошлого года, когда я познакомился с учебником Мединского и понял, что должен предложить молодым учителям, студентам и старшим школьникам книгу, содержащую реальные факты, а не идеологию, анализ, а не промывание мозгов, интересные житейские истории советских людей, а не серое безликое месиво из наукообразных фраз. Конечно, мои возможности в сравнении с Мединским ничтожны. Его учебник попадет в руки к миллионам людей, даже если они этого не хотят, а про мою книгу не узнают даже те читатели, что узнавали про мои предыдущие работы. Ведь больше не существует ни одного из тех изданий, которые с радостью брали у меня интервью при выходе новой книги. Но все же я рад, что довел эту работу до конца, что не опустил в трудный момент руки, что нашел прекрасного издателя (наверное, лучшего в России, если говорить о нон-фикш). Я верю, что среди читателей окажутся молодые люди, которые станут реформировать нашу страну, достигнув зрелого возраста. И я надеюсь, что буду им полезен.
Кстати, весьма символично то, что книга появилась на сайте издательства в первый день нового учебного года. https://www.nlobooks.ru/books/chto_takoe_rossiya/27481/
Еще одна история из материалов для будущей книги: очень актуальная, хотя моя работа в целом к современным нашим бедам не относится.
Правила функционирования испанской инквизиции были таковы, что стимулировали особо внимательную работу с богатыми «клиентами». Инквизиторы часто искали евреев, которые, формально приняв христианство, на деле исповедовали старую веру, а, значит, считались еретиками. «Дело нехитрое: самого еврея истребить или изгнать, его имущество – конфисковать. Прикиньте сами, – иронично замечает писатель Артуро Перес-Реверте, – насколько рентабельным был этот бизнес». Но, как отмечает историк Жозе Сарайва «у инквизиции всегда было стремление называть евреями хозяев крупного движимого имущества. <…> Преследование криптоиудаизма могло стать удобным источником дохода». Движимость, недвижимость и наличные деньги нераскаявшихся (или поздно раскаявшихся) «грешников» безжалостно конфисковывались.
Не легче, впрочем, было и «праведникам». Большинство из тех обвиненных, которые сумели доказать невиновность, так никогда и не получили назад своего имущества, конфискованного в начале расследования. Более того, конфискация являлась наказанием не только для невиновных, но даже для непричастных. Если еретиком был pater familias, имущества лишались вся семья, если капитан судна – все, кто вез на нем грузы, причем сам корабль тоже изымался у его хозяина. В 1712 г., арестовав французского капитана под предлогом, что он на самом деле еврей, инквизиторы отвергли все претензии Франции. По-видимому, захват капитана был им выгоден.
Современники прямо рассказывали об истинных целях инквизиции. «Инес Лопес из Сьюдад-Реаля говорила, что вся эта инквизиция “только чтобы отнять деньги, и чтобы их ограбить”, а закон для инквизиторов, что дышло: куда повернул, туда и вышло. Сходное возмущение выражала Каталина де Самора: “Эта инквизиция, которая устраивается этими отцами, устраивается в той же мере, чтобы захватить имущество конверсо, в какой и чтобы возвеличить веру. <…> Вот какую ересь нашли у Хуана Пинтадо: шестнадцать простыней взяты из его дома, и из-за этого погиб, а не потому, что был еретиком”» [Зеленина Г. Огненный враг марранов. Жизнь и смерть под надзором инквизиции: стр. 254].
Очерк экономической зоологии
Роль животных в экономике исследована явно недостаточно. Овцы, как говорил в XVI веке Томас Мор, съели людей, но зато ведь обеспечили Англии подъем текстильной промышленности. В Аргентине роль локомотива экономики выполняли в конце XIX века коровы, положившие свои туши за отчизну, ставшую ненадолго благодаря экспорту говядины одним из мировых хозяйственных лидеров. Русский соболь долго, но безуспешно, боролся за наполнение бюджета в XVII веке и вывелся почти целиком. А любимым моим героем в экономической зоологии является голландская селедка. По рождению она вообще-то голландской не была. Ловили ее все, кто хотел. Однако голландцы наловчились солить рыбу прямо на судне, не заходя в порт, и благодаря этому смогли уходить в плаванье на пару месяцев, достигая самых селедочных вод и обеспечивая такой улов, какой конкурентам не снился. В XVII веке половина европейской селедки стала голландской. Но самое интересное не это, а то, что последовало в мировой экономике за селедочным хвостом.
Большие масштабы консервации сельди потребовали много соли. Для ее закупки голландские торговцы отправились к берегам Бискайского залива. Но рыбы у них было так много, что, даже продавая ее на юге, они все равно имели излишки. Другую часть засоленного улова стали продавать на востоке Балтики, где поляки страстно стремились сбыть свое зерно. Хлеб двинулся на юг Европы вместе с сельдью, а оттуда на север потеки винные реки вслед за голландскими кораблями. Попутно голландцы еще торговали и тканями, благо одежда ведь многим нужна, а корабли все равно плавают на большие расстояния. В конечном счете, голландцы первыми в Европе стали обслуживать товарооборот между зарубежными портами, а не только, как раньше, соединять свои города с иностранными.
Таким образом маленькая селедка породила большую коммерцию. Конечно, если бы она не засолилась героически на благо человечества, коммерция все равно так или иначе возникла бы. Но увязать интересы производителей и потребителей на разных концах Европы было бы гораздо сложнее.
Хотя я писал, что моя работа над новой книгой по исторической социологии не имеет отношения к нашим злободневным политическим вопросам, некоторые любопытные и очень поучительные вещи обнаруживаются. Помните, наш рассказ о том, как англичане победили итальянцев в конкурентной борьбе XVII века, прервался на том, что они завалили Средиземноморье дешевыми товарами невысокого качества, порой являвшимися откровенными подделками под венецианские? Но в XVIII веке качество у англичан резко повысилось. Причин было много. Остановлюсь на одной. Американский экономист В. Сковилл исследовал, как иммиграция гугенотов после отмены Нантского эдикта влияла на развитие экономики ряда европейских стран, оказавшихся достаточно мудрыми для того, чтобы принять к себе беженцев.
Людовик XIV потерял высококвалифицированных мастеров, а Англия их приобрела. Беженцы не создали новых отраслей экономики, но усовершенствовали те старые, которые были неконкурентоспособны в масштабах европейского рынка. Так, скажем, они принесли с собой из-за Ла Манша опыт правильного изготовления шелковых тканей. Они производили тафту со свойственным этой ткани блеском. Они разработали новый дизайн для дамаска и других рельефных тканей. Они внесли улучшения в процесс плетения лент и вязания шелковых чулок. Даже реализация продукции не обходилась без гугенотов: считались, что, если продажами занимается француз, значит изделие качественное, престижное, модное. Помимо шелка беженцы принесли в Британию секрет изготовления шапок с водоотталкивающими свойствами, и они стали настолько популярны, что даже французские кардиналы стали носить шляпы, сделанные изгнанными из Франции гугенотами. Шотландский батист стал по качеству не уступать тому, который производился в Камбре (в Эдинбурге появился целый пикардийский квартал, где иммигранты занимались этим бизнесом). Массовое производства льняных тканей развернулось в Ольстере (их экспорт вырос более чем в шесть раз за первую половину XVIII века). Сильно повысилось в Англии качество бумаги. Улучшилось изготовление стекала (в т. ч. зеркал). И, конечно, на развитие ювелирной индустрии Британии сильно повлиял переезд из Франции 200 золотых и серебряных дел мастеров, а также часовщиков и специалистов по обработке драгоценных камней.
В общем, Людовик сильно промахнулся, лишая прав своих умелых и трудолюбивых подданных ради укрепления единства нации.
Знаете, какое государство было наиболее милитаризированным в Европе Нового времени? Многие, естественно, скажут, что Россия. Одни – с гордостью за наши победы, другие – с ненавистью к нашей агрессивности.
Ответ неверный. По крайней мере, для эпохи, предшествовавшей наполеоновским войнам. Верный ответ – Пруссия. Прусская супермилитаризация прослеживается по ряду параметров и, в общем-то тайной не является. Про Пруссию говорили, что, если у всех государств есть армия, то у нее государство существует при армии.
Впрочем, чтобы быть совершенно точным, надо внести некоторое уточнение: самым милитаризированным государством Европы было ландграфство Гессен-Кассель. Его удивительная судьба стала для меня еще одним открытием последних недель, проведенных за книгами, а не в соцсетях.
Гессен обладал небольшой профессиональной армией, состоящей всего лишь из 12 тыс. человек, и такой же по размеру милицией, несшей гарнизонную службу. Но в расчете на душу населения военных здесь было в два раза больше, чем в Пруссии, причем доля иностранных наемников в Гессене была меньше. Каждое четвертое домохозяйство платило ландграфу своеобразный «налог кровью», отдавая в армию своих сыновей. Отдавали добровольно, поскольку плата была хорошей, а приличных альтернативных способов заработать в немецких землях не хватало.
Малая держава в отличие от великих не участвовала, естественно, в большой европейской политике, а армию держала ради денег. Примерно половину бюджетных расходов ландграфства покрывали доходы от сдачи в наем армии. Гессен-Кассель был, по сути, военной компанией, во главе которой стоял сам глава государства, обожавший муштровать солдат и делавший это при плохой погоде даже в столовой своего замка. На протяжении XVIII века ландграфы заключили в общей сложности три десятка договоров о поставках своих солдат за щедрую плату в другие страны – Британию, Нидерланды, Швецию. Крупнейшим военным проектом такого рода было участие гессенцев в подавлении американской революции на британские деньги. Фридрих II прусский был этим возмущен и писал Вольтеру про своего тезку Фридриха II гессенского, что тот гонит своих подданных на английскую бойню, как скот. Сам он при этом гнал на бойню Семилетней войны не вольных наемников, а принудительно мобилизованных рекрутов, но при этом полагал, видимо, будто солдат, воюющий за интересы своего короля, а не чужого, гибнет осмысленно и героически.
Ландграфы глядели на это дело совершенно иначе. Они считали армию своим Перу (неисчерпаемым серебряным рудником), без которого существовать невозможно. Доходы их государства были по немецким меркам достаточно велики, благодаря чему гессенцы жили при низком налоговом бремени, активно развивали экономику (особенно, сталелитейную и текстильную промышленность) и клали в карман большие доходы от военной службы, если, естественно, выживали в боях. В Гессене был меньше отток населения, чем в других немецких землях, поскольку для бедняков имелась работа. А для бюргерства всегда имелась офицерская карьера, поскольку в отличие от Пруссии здесь меньше была роль дворянства на военной службе.
Я исчезал надолго, однако со мной все в порядке. Жив, здоров и на свободе. Причина исчезновения очень проста: работаю над книгой, продолжающей «Почему Россия отстала?» и «Русскую ловушку». К вечеру не остается уже сил, чтобы писать еще и здесь. Скорее, моральных сил, чем физических. Очень не хочется заниматься пустословием, реагировать на события охами и ахами. А сказать что-то серьезное не удается. Душой и мыслями я блуждаю где-то в XVII – XVIII веках, в которых живут герои этой моей книги, и вылезать в нынешнее столетие оказывается все тяжелее.
Книга требует начитывать много научной литературы. Пожалуй, больше даже приходится прорабатывать, чем в предыдущих двух. Временами кажется, что ничего принципиально нового я уже не узнаю, и можно делать выводы. Но вдруг в самом неожиданном месте обнаруживается информация, корректирующая какие-то мои представления о петровских преобразованиях в России, об организации армий Нового времени, о французском государственном устройстве времен короля-солнца, об истоках британского «экономического чуда», или о чем-то еще, что является важным для понимания того, как мы догоняли Запад… но так и не догнали. Точнее, догнали, но вовсе не так, как принято считать при взгляде в прошлое из нашего времени. Впрочем, подробнее об этом сейчас писать бесполезно. Если бы можно было сказать о столь сложных вещах в двух словах, не требовалось бы писать книгу.
Так что пишу потихоньку, «пробиваясь как в туман от пролога к эпилогу». А вечерами продолжаю читать Антона Чехова, все больше осознавая, что это чтение переходит в важнейший элемент работы над одной из будущих книг – той, где я попытаюсь поразмышлять, почему в эпоху (а это была именно эпоха Чехова!), когда мы реально стали догонять ведущие страны Запада, внутри у нас что-то сорвалось, обрушив Россию в бездну, из которой так долго пришлось выбираться. До этой книги еще очень далеко, но постараюсь на днях поделиться отдельными мыслями о том социологическом анализе, которому Чехов подвергает русское общество.
