6887
Всегда хочу смотреть в глаза людские, И пить вино, и женщин целовать...
...когда тоскую об утрате себя, это значит, что стихи лучше напишу, а когда доволен собой обречен на бесплодность.
из письма Веригиной В.П., 25.11.1906, 25 лет
Милый Александр Александрович.
Что Вы сейчас делаете? Сегодня воскресенье и теперь 5 час. Вы дома? Читаете? Или сидите с Ал Андр у печки? Вы скоро будете обедать и к супу у Вас, наверное, пирожки с мясом. Я уже обедал и сейчас пью кофе. Несмотря на праздник, я сегодня сочинял все утро. Сейчас кончил “Хвалите Господа с небес”. Собственно, не сейчас, а час тому назад. И весь этот час сидел на диване и выдирал себе волосы из головы. Я в отчаянии.
письмо Панченко С.В., 23.11.1902, Блоку - 21 год
Я был весь в пестрых лоскутьях,
Белый, красный, в безобразной маске
Хохотал и кривлялся на распутьях,
И рассказывал шуточные сказки.
Развертывал длинные сказанья
Бессвязно, и долго, и звонко —
О стариках, и о странах без названья,
И о девушке с глазами ребенка.
Кто-то долго, бессмысленно смеялся,
И кому-то становилось больно.
И когда я внезапно сбивался,
Из толпы кричали: «Довольно!»
1903
Я шел во тьме дождливой ночи
И в старом доме, у окна,
Узнал задумчивые очи
Моей тоски. — В слезах, одна
Она смотрела в даль сырую.
Я любовался без конца,
Как будто молодость былую
Узнал в чертах ее лица
Она взглянула. Сердце сжалось.
Огонь погас — и рассвело
Сырое утро застучалось
В ее забытое стекло.
1900
Воздух, которым мы дышим, проникнут в эту осень преимущественно злобой.
из письма Философову Д.В., 18 ноября 1913, 32 года
Женя, милый. Все, что ты пишешь, кроме одного, я знаю и подписываюсь под этим. Знаю, что я перестаю быть человеком бездны и быстро превращаюсь в сочинителя. Знаю, что ломаюсь ежедневно. Знаю, что из картона.
Но при этом: во-первых, не умею себе самому каяться в этом, думаю, что поздно каяться, что та молодость прошла, и решаюсь убивать эту молодость все дальше сочинительством. Один раз Аничков мне рассказывал, как над моей могилой будет кривляться мой двойник, и я это одобрил и этому поверял, насколько может во что бы то ни было верить моя теперешняя душа.
Во-вторых, я не могу не бранить и не ненавидеть, правда, часто бледной и серединной ненавистью, «тех, кто не с нами», хотя и знаю, что я сам не с собой. Зато со мной — моя погибель, и я несколько ей горжусь и кокетничаю.
В-третьих, когда я тебе писал, что люблю, действительно так было и сейчас есть. Мы не говорили с тех пор, как я тебя ругал. Но давно уж, когда вспоминаю про тебя, то всегда с почетом и нежностью. Чтобы идти к тебе, надо выбрать время, потому что часто нам было бы скучно и бестолково вместе: ты человек, а я перестаю быть человеком и все больше становлюсь ломакой. Пусть так. Все это писать мне не составляет никакого труда и надрыва, потому что я не открываю всего этого в себе, но молча с этим помирился. Если ты еще будешь принимать меня так же, как принимал всю эту осень, ласково, я буду знать, что поддержка есть. Но человеком становиться едва ли удастся, да я сейчас и не хочу. Я «занят». Завтра не приду, потому что мне будет 26 лет и придут обедать мама и тетя Маня. В пятницу буду тебя ждать.
Не навсегда я потерял бездну. Всегда одним краем уха слышу. Даже когда совершенно изломан и совершенно мертв. Может быть, от последнего у меня и нет «моральных выводов». Себя ненавидеть не умею и не хочу. Знаешь, я свое лицо люблю.
Тебя я отрицал, когда во мне еще ломался человек. Теперь сломался — и я тебя уважаю глубоко и люблю (как мертвые живых?).
Очень твой Саша.
письмо Иванову Е.П., 15.11.1906, Петербург, 25 лет
Для меня возможны все желания,
И великие и малые мечты.
Мне понятны бездны, содрогания,
Тишина, и день, и ночь, и ты.
1902
Милый друг Александр Васильевич.
Я ужасно рад, что ты в Петербурге, приходи совершенно когда хочешь, например завтра или послезавтра (четверг и пятница) — конечно, лучше обедать. Мы все рады тебя видеть, я тебе не писал, оттого что не знал куда. Когда так далеко, — не веришь, что письмо дойдет. Да и о чем писать — все другое и все такое тревожное, что не написать. У нас все по-прежнему. Какой-то ты? Я — «СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТ». Крепко целую тебя и очень люблю.
Твой Ал. Блок.
письмо Гиппиусу А.В., 9 ноября 1905, Петербург, 24 года
Милый Георгий Иванович.
Целую Вас нежно за «Снежную Деву», за книгу и за надпись, написанную дрожащим почерком. Давно уже ждет Вас здесь маленькая «Земля в снегу», но с некоторых пор — и большая, настоящая земля в снегу.
Должен сказать Вам, что мне без Вас скучно, и было одно время даже остро скучно. Людей много, и люди хорошие, но Вашего начала очень недостает.
Я неустанно вижусь с Мережковскими, строчу статью за статьей и, наконец, буду читать во вторник на обновленном религиозно-философском собрании! Как это Вам покажется?
Милый Георгий Иванович, возвращайтесь в мрачный город, любимый Вами; свидимся опять; может быть, как всегда, немного не по-людски и немного странно; но видеться и вместе шататься по миру судила нам Судьба.
Московские северные сияния слишком общедоступны, а московские лебеди — какие-то кривоносые. Ведь ибсеновские «королевские мысли» рождаются все-таки в Петербурге, и настоящая северная чума свирепствует здесь. В Москве ужасно, должно быть, уютно, а поистине неприютно — здесь.
Любящий Вас Александр Блок.
письмо Чулкову Г.И., 7 ноября 1908, Петербург, 27 лет
Нумера оставшихся записных книжек: 1-12, 14–18, 20–33, 39, 41–42, 44–50, 52–53, 56, 60–61.
1. Осень 1901 — май 1902. Большею частью черновые стихи. Мистика, университетские занятия. Деревня.
2. Июль-август 1902. Черновые стихи, деревня, Москва, Рогачево.
3. Август — осень 1902. Переезд в Петербург. Черновые стихи. У Мережковских в «Заклинаньи» (21–22. IX). Ольга Любимова. У мамы — М. В. Лапина, самоубийство ее брата. Смерть бабушки. «Ипполит».
4. Осень 1902 — весна 1903. Письма. Кое-какие черновики.
Восстановляю в памяти более подробно: Соборы (Казанский, Исаакиевский). Лесной парк — лиловое небо. Ал. Мих. Никитина — ее подруга на Мещанской. До востребования. Около курсов. С 8 декабря — Серпуховская. Дни и вечера там. Евангелье на Кабинетской. 6 и 11. XII — концерты Олениной. Изредка у Мережковских. Середина декабря — болезнь, Виша. Переписка (в одном городе), иногда — с телеграммами, с немедленным беспокойством, как только нет письма. Никакого настоящего лечения, встал рано, опять слег, опять письма. 28 декабря — разговор с мамой. У Кублицких, у дяди Николая (всего этого могло бы и не быть). 2 января — она — невеста. 16 января 1903 года. 30 января — в «Новом пути» — Брюсов и Перцов (яд Брюсова). 31 января — очень неприятный конец Серпуховской. Мистическая записка под полом. Уже заботы («вместе сняться», «шпага»). Взаимные экзамены; мои: греческий («Пир»), латинский (Horat. od. II), Платонов, Форстен (Бергер), Введенский, Шляпкин (отдельно — Жуковский). Мода на взаимные посылки стихов не прошла и после смерти Соловьевых (я шлю Бугаеву). Снялись у Здобнова.
5. 1903 — весна и лето за границей. Черновые стихи. Объявлены женихом и невестой. Белые ночи — в Палате. Дмитрий Иванович слоняется по светлым комнатам, о чем-то беспокоясь. В конце апреля я получил от отца 1000 руб., с очень язвительным и наставительным письмом. 24 мая вечером мы исповедались, 25-го утром в Троицу — причастились и обручились в университетской церкви у Рождественского.
Счеты, счеты с мамой — как бы выкроить деньги и на заграницу (я сопровождаю ее лечиться в Bad Nauheim), и на свадьбу, и на многое другое — кольца, штатское платье (уродливое от дешевизны). В конце мая (по-русски) уезжаем в Nauheim. Скряжническое и нищенское житье там, записывается каждый пфенниг. Покупка плохих и дешевые подарков. В середине европейского июля возвращаемся в Россию (через Петербург в Шахматове), немедленные мысли о том, какие бумаги нужны для свадьбы, оглашение, букет, церковь, причт, певчие, ямщики и т. п. — В Bad Nauheim'e я большей частью томился, меня пробовали лечить, это принесло мне вред. Переписка с невестой — ее обязательно-ежедневный характер, раздувание всяких ощущений — ненужное и не в ту сторону, надрыв, надрыв…
3 июля 1921, 40 лет
На этой записи дневники Ал. Блока заканчиваются. Спустя месяц, 7 августа 1921 года Александра Блока не стало
Какие-то великие будни.
Надеюсь, что к весне пойдет иначе.
из письма матери, 02.11.1908, 27 лет
Мне трудно дышать, сердце заняло полгруди.
18 июня 1921, 40 лет
Милый папа.
Сегодня получил наконец свой первый сборник, который посылаю Вам. Пока не раскаиваюсь в его выходе, тем более что «Гриф» приложил к нему большое старание и, по-моему, вкус. Мне хотелось «благородной скромности», потому я старался избегать посвящений «знаменитостям», если не считать учителя — Вал. Брюсова и нежного близкого друга — Андрея Белого. Что касается Вл. Соловьева, — то он в эпиграфе слишком уместен. Быть может, я стольким обязан его стихам, что лучше было промолчать о «светлой дочери темного хаоса» и не цитировать его… Но — того требует окружающий хаос и «литературная» тупость. Лично же с Вл. Соловьевым мы некогда встретимся — но в просторной и светлой витрине неба скорее, чем в витрине книжных лавок, освещенных всесветными «газами».
Пока пишу Вам только об этом. Занятия мои идут хорошо, большое кандидатское сочинение («Болотов и Новиков») закончено. Моя жена и мама кланяются Вам.
Ваш сын Александр Блок.
письмо от 29.10.1904, 23 года
...год от году больше боюсь быть в тягость людям, так как много раз тупая тоска, на меня находящая, передавалась другим, о чем мне говорили, а когда не говорили, я сам чувствовал.
Бывало и бывает еще хуже, когда эта тоска даже не передается, а просто — парализует все отношения: с человеком видишься и говоришь, а потом — как будто ничего не было, беспросветная пустота. Не знаю почему, но как-то особенно остро и болезненно я чувствовали чувствую это всегда по отношению к Вам и к Мережковским; чем дальше — тем острее, потому что я становлюсь все подозрительнее и к себе и к другим.
Я не оправдываюсь перед Вами вовсе, поверьте только, что я не хотел обидеть Вас, а собирался к Вам с лучшими чувствами вплоть до вчерашнего дня, когда стало так гадко.
А чем я виноват, что недостаточно реально чувствую, что «гадко не мне одному»?
Может быть, виноват и в этом, но об этом мы давно говорили все, и не стоит писать сейчас, потому что это — «другой разговор» и потому что, если это только разговор (а на почтовой бумаге только он и возможен), то от него всем станет еще хуже, ничего больше.
Не сердитесь на меня. Хочу сказать Вам ласковое слово, и не умею. Так вот всегда.
Я на Вас сердился, и брюзжал, и ругал Вас иногда, но хочу, чтобы Вы помнили только, что я Вас никогда не оскорблял по своей воле и никогда Вас не предавал.
А значит, ЕСТЬ человеческие отношения, значит, они — не призрак, и не все потеряно, как думается иногда, не все растворяется в проклятой слякоти и в тумане, и люди — все люди, хотя загромождены и отгорожены друг от друга какими-то проклятыми снами. Вы примите от меня цветы, пусть они означают, что я Вам все это говорю от сердца и прошу Вас простить меня от сердца.
из письма Философову Д.В., 27.10.1912, Петербург, 31 год
«Службы» стали почти невыносимы. В Союзе писателей, который бессилен вообще, было либеральничанье о свободе печати, болтовня о «пайках» и «ставках». Моя переписка с Ионовым, окончившаяся его покаянием в апреле. В «Союзе» — «профессор» Сазонов со своим заграничным займом, депутации (я, Волковысский и Волынский) у Озолина («губчека»). — В феврале меня выгнали из Союза поэтов и выбрали председателем Гумилева. В театре — арест «Петьки или Леньки», путаная болтовня с Лаврентьевым, юбилейное кабарэ 14 февраля (спирт, «Сон Блока» — Голубинский), генеральная «Слуги двух господ», «автономия». Дом искусств «закрывали» и опять открыли.
25 мая 1921, 40 лет
А.А. БЛОКУ
Я помню - мне в дали холодной
Твой ясный светил ореол,
Когда ты дорогой свободной -
Дорогой негаснущей шел.
Былого восторга не стало.
Все скрылось: прошло - отошло.
Восторгом в ночи пропылало
Мое огневое чело.
И мы потухали, как свечи,
Как в ночь опускался закат.
Забыл ли ты прежние речи,
Мой странный, таинственный брат?
Ты видишь - в пространствах бескрайных
Сокрыта заветная цель.
Но в пытках, но в ужасах тайных
Ты брата забудешь: - ужель?
Тебе ль ничего я не значу?
И мне ль ты противник и враг?
Ты видишь - зову я и плачу.
Ты видишь - я беден и наг.
Но, милый, не верю в потерю:
Не гаснет бескрайная высь.
Молчанью не верю, не верю.
Не верю - и жду: отзовись.
Боря
Мой адрес. France. Paris. Passy (XVI). Rue du Ranelagh No 99
письмо Андрея Белого, 24.11.1906, А. Блоку 25
Многоуважаемый Георгий Петрович.
Не звоню Вам, потому что мой телефон до сих пор не могут починить, хотя и чинят. Рад буду увидеться с Вами и поговорить о Фете. Да, он очень дорог мне, хотя не часто приходится вспоминать о нем в этой пыли. Если не боитесь расстояний, хотите провести вечер у меня? Только для этого созвонимся, я надеюсь, что телефон будет починен, и тогда я сейчас же к Вам позвоню, — начиная со следующей недели, потому что эта у меня — вся театральная.
Искренно уважающий Вас Ал. Блок.
Я живу: Офицерская, 57 (угол Пряжки), кв. 23, тел. 612-00.
Блок А.А. - Блоку Г.П., 22.11.1920, Петроград, 39 лет
Отец брал маленького Дональда Трампа в поездки по районам Бруклина для сборов арендной платы. Однажды Дональд спросил отца, почему тот отходит в сторону после звонка в дверь арендатора. «Потому что иногда они стреляют прямо в дверь», - ответил отец. «Сдавать жильё не так уж весело. Нужно быть жестким». Слово «жесткий» (tough) – вообще одно из самых частотных слов в лексиконе Трампа и исследователи его личности отмечают его зашкаливающую конкурентность.
Другой его чертой является крайняя экстраверсия. Трамп среди чемпионов по экстраверсии среди всех американских президентов в истории. В бытность девелопером в 1980-е он делал в день от 50 до 100 звонков и не менее дюжины встреч. «Часто я звоню из дома до полуночи и все выходные. Это никогда не прекращается, и я не хотел бы, чтобы было иначе». Читать дальше.
Больше о лидерах прошлого и настоящего - их личных стратегиях, жизненных выборах и инструментах влияния – в новом канале профессора Сколково
Дорогой Сашура! Будучи довольно редким посетителем, не пожелаешь ли поздравить тетю Александру Николаевну с днем рождения — 22 ноября? (Баскова улица, № 8 — вблизи Бассейной). Вечером там встретишь, вероятно, и других родных. Во избежание чрезмерной «отвлеченности» (благодаря которой мы с Тобою пропустили даже годовое философское собрание 22 октября) пиши мне иногда и о делах житейских. Адрес Ангелиночки: Измайловский проспект, д. 9, кв. 30, ворота с площади Соборной, вход налево, звонить крепче. В праздники бывают у нее кузены из кадетиков и реалистов, или же ее увозят в Царское Село — к двоюродной сестре; застать всего удобнее по будням — в 3 часа (обедают в 5 1/2).
Твой папа.
Что за «философ» Вознесенский?* и т. д.
письмо от 19.11.1902, Блоку - 21 год
В ответе от 29 ноября 1902 г. А.Блок пишет: «Относительно философа Вознесенского — я знаю только, что он ученик Александра Введенского и, как говорят, находится у него «под башмаком». Введенский вообще большой деспот»
Милый Александр Александрович.
Австрийские блохи — они умные. Я у них заметил одну особенность, которой не замечал у блох других стран. А именно. Они удирают от меня по прямой линии. Это меня очень устраивает. Ночью, когда я гоняю блох с постели. Я это делаю очень хитро, хотя от этого и страдают мои простыни. Когда меня блоха укусит, я зажигаю спичку и разыскиваю ее — блоху. Разыскав ее, я стараюсь накрыть ее вплотную огнем спички. На это надо свое уменье. Потому что блоха — всякая, не австрийская — испугавшись огня, начинает метаться во все стороны. И очень трудно следить за направлением ее скачков. Иногда я теряю ее из вида. Тогда я снова ложусь и накрываюсь одеялом. Жду, пока снова она меня не укусит. Как укусит, я уж, значит, опять знаю, где она. Зажигаю новую спичку и вновь начинаю охоту. Когда я, наконец, накрою блоху, я даю ей основательно поджариться под спичкой, потом снимаю спичку, а блоху сбрасываю с постели. Это, все-таки, сложный процесс. С австрийскими блохами все устраивается проще. Когда я подношу к ней зажженную спичку — она непременно поворачивается к огню спиной и скачет вперед. Я подвигаю огонь за ней, а она опять в том же направлении скачет вперед. Таким образом в 3–4 прыжка я подгоняю ею к краю постели, а оттуда она спрыгивает прямо на пол. И все кончено. И блохи на постели нет, и убийства не было. Хотя, вероятно, она сильно ушибается об пол, когда спрыгивает с постели. Впрочем, может и нет. У нее такие сильные ноги, что она, вероятно, спружинивает мускулатурой задних ног. Говорят — это один хитрый немец вычислил, — что если бы пропорционально вложить в ноги человека силу задних ног блохи, то человек мог бы грациозно прыгать чрез пятиэтажные дома. Вот было бы здорово. Блох у меня много.
из письма Панченко С.В., 16.11.1902, Блоку - 21 год
Милый мой Сашура,
от души поздравляю Тебя с наступающим днем рождения и желаю между прочим, чтобы это письмо, которое Ты получишь послезавтра вместе с другими поздравлениями, ничем не нарушило твоего обычного веселого настроения: о нем, а также о твоем недавнем нездоровьи, теперь миновавшем слава Богу, мне известно из писем твоей Мамы, которую поблагодари и от меня за разные по отношению к Тебе беспокойства. Присланные в нынешнем и в прошлом году твои стихотворения доставили мне большое удовольствие, как и частые известия о твоих добровольных склонностях к наукам и искусствам, которые «должны помочь тебе, мой сын», быть действительно свободным человеком.
Давно я не видался с Тобой, Сашура, и Ты, вероятно, совсем плохо меня помнишь. В декабре рассчитываю съездить на короткое время в Петербург и посмотреть на Тебя. Хотелось бы знать заранее, когда кончатся перед праздниками твои уроки в гимназии, чтобы мне не очень помешать Тебе к ним готовиться.
Итак — до скорого свидания — приблизительно через месяц, а может быть, и раньше или позже (если что-нибудь воспрепятствует). Пока целую Тебя крепко и остаюсь искренно любящим Тебя отцом.
письмо отца, 14.11.1892, Варшава, Блоку - 11 лет
Радуюсь твоим успехам артистическим*, а также — что бываешь чаще у моих родных, от коих а lа longue получишь, между прочим, сведения и из древней или средневековой моей «истории» (отечественной в некотором роде): новой и новейшей я уже не излагаю на тысячеверстном с лишком расстоянии, да и былые «средние века» обыкновенно только резюмировал двумя-тремя стихами Пушкина; во избежание анахронизмов следовало бы давно переменить по крайней мере прежнее «грядущее» на настоящее, но в ожидании каких- нибудь «безумных лет» (пока лишь будущих) полезнее не портить вообще чужих стихов, а заниматься собственною «прозою», задерживающею и на праздниках меня в «волнуемой» (то Муравьевым, то Мицкевичем и проч.) Варшаве — несмотря на все желание с Тобою и с другими повидаться, что надеюсь, впрочем, выполнить не позже марта, когда будет kiedy bedzie Пасха у католиков. — Надеюсь и на письменную откровенность относительно твоих потребностей академических — еlс.
Твой папа.
Блок А.Л. - Блоку А.А., 12.11.1898, Блоку А.А. - 17 лет
*Блок сообщал отцу, что участвовал в спектаклях, которые летом устраивали Менделеевы: «…Я очень много играл и имел даже некоторый успех»
Как тяжело ходить среди людей
И притворяться непогибшим,
И об игре трагической страстей
Повествовать ещё не жившим.
И, вглядываясь в свой ночной кошмар,
Строй находить в нестройном вихре чувства,
Чтобы по бледным заревам искусства
Узнали жизни гибельной пожар!
1910
Оттепель. Петербург и кинематографы мне опять нравятся. Не пью я давно.
из письма матери, 06.11.1908, Петербург, 27 лет
О, как безумно за окном
Ревет, бушует буря злая,
Несутся тучи, льют дождем,
И ветер воет, замирая!
Ужасна ночь! В такую ночь
Мне жаль людей, лишенных крова,
И сожаленье гонит прочь —
В объятья холода сырого!..
Бороться с мраком и дождем,
Страдальцев участь разделяя…
О, как безумно за окном
Бушует ветер, изнывая!
1899
Ночь — как ночь, и улица пустынна.
Так всегда!
Для кого же ты была невинна
И горда?
Лишь сырая каплет мгла с карнизов.
Я и сам
Собираюсь бросить злобный вызов
Небесам.
Всё на свете, все на свете знают:
Счастья нет.
И который раз в руках сжимают
Пистолет!
И который раз, смеясь и плача,
Вновь живут!
День — как день; ведь решена задача:
Все умрут.
ноябрь 1908
Посылаю Вам, Александра Андреевна, «переводной билет», по которому Вы можете получить для Сашуры 400 рубл., предъявив в кассе банка свой вид на учительство или засвидетельствованную доверенность и т. п. (кажется до 2-х часов).
Давно собирался писать, но, по обыкновению, все было некогда, что мешает мне и в Петербург съездить, и откликаться на Ваши ежемесячные письма. За последние от души благодарю Вас и покорнейше прошу передать милому Сашуре мое сердечное поздравление с наступающим для него возрастом*, т. е. «несовершеннолетием», а также мое полное сочувствие его доброму сердцу, гимназическим успехам (не по летам быстрым), участию в сельских работах, верховой езде, стихам и изданию «Вестника». Надеюсь, что старые нумера этого интересного журнала сохраняются, — а м.б., иногда и пересылаются по почте? Дабы хоть чем-нибудь напомнить о себе дорогому издателю (и сыну), прилагаю свою новую фотографию.
Ал. Блок.
письмо А.Л. Блока - А.А. Кублицкой-Пиоттух, 30.10.1894
*16 ноября 1894 Блоку исполнилось 14 лет
Май после Москвы я, слава богу, только маюсь. Я не только не был на представлении «Двенадцатой ночи» и в заседаниях, но и на улицу не выхожу и не хочу выходить.
25 мая 1921, 40 лет
А. БЛОКУ
Суждено мне молчать.
Для чего говорить?..
Не забуду страдать,
Не устану любить.
Нас зовут
Без конца...
Нам пора...
Багряницу несут.
И четыре колючих венца.
Весь в огне
И любви
Мой предсмертный, блуждающий взор.
О, приблизься ко мне -
Распростертый, в крови
Я лежу у подножия гор.
Зашатался над пропастью я
И в долину упал, где поет ручеек.
Тяжкий камень, свистя,
Неожиданно сбил меня с ног -
Тяжкий камень, свистя,
Размозжил мне висок. -
- Среди ландышей я,
Зазиявший, кровавый цветок.
Суждено мне молчать...
Для чего говорить?
Не забуду страдать,
Не устану любить.
А. Белый
из письма от 25.10.1903, Москва
Милый Александр Александрович.
Очень огорчен Вашим отказом участвовать в концерте гимназии Штемберга. Неужели это Ваше последнее слово? Будьте добры, передумайте пожалуйста Ваш отказ на согласие. Ваше участие так нужно бы нам. Не потому, что Ваше знаменитое имя дает козырную строку на программе, и не потому, что мартышата в гимназии жаждут Вашей поэзии. Ни о каком козырном номере я вовсе и не старался бы. А мартышата, надо думать, не сумеют оценить Вашего стиха. Кто их научил ценить и понимать поэзию; не учитель же словесности?
Но все же надо, чтобы Вас повидали. Пусть они реально, физически в своей обстановке на несколько минут получат возможность общаться с Вашей нежной и изящной душой. Пусть они увидят Ваше лицо, услышат Ваш голос, осязают Вашу манеру. Ничто не пропадет. Ни один жест, ни один вопрос. У воспринимающего все в свое время даст свои всходы. И то, что для мартышат взойдет от Вас, будет странное, нежное и певучее; строгое, быть может. Но не грубое или подлое.
Сегодняшние мартышата завтра будут строить новую ступень цивилизации. Надо, чтобы мы хорошо снарядили их на это. Надо нам потрудиться и пострадать: пусть они пост<роя>т хорошую ступень. И пусть следующим — будет полегче на ней.
А если среди мартышат в этой гимназии есть поэт, или мечтатель, или добрый, тихий, смирный? Знаете, есть такие: никакого поступка ему не припишешь, а он все время ласково теплится, и доброта лучится от него? Ну как для такого не приехать? А тоже, как и для других не приехать? Эти мартышата так глубоко несчастливы. Подумайте: четырнадцатилетний мартышонок — и он несчастлив. Все детство и всю юность они ужасающе одиноки, даже когда они окружены заботой и любовью. Мартышата скучают, плачут и томятся, и их бранят, обижают и им мстят учителя гимназии.
Милый Александр Александрович. Мне очень совестно настаивать, но если как-нибудь Вам возможно, будьте добры, передумайте пожалуйста Ваш отказ на согласие.
Преданный Вам
С. Панченко.
письмо от 23.10.1911, Петербург, Коломенская, 5, кв. 71, Блоку 30 лет
