9256
Various historical stuff. Feedback chat - https://t.me/chatanddocs For support and for fun: Яндекс: https://money.yandex.ru/to/410014905443193/500 Paypal: rudinni@gmail.com
Из статьи Евгения Евтушенко про белградский кинофестиваль Fest в 1980 года — все-таки так непривычно читать о фильмах в непривычном переводе, а фамилии и имена режиссёров в незнакомой транскрипции. Полянский, Радлей Скотт, Герцог...
Читать полностью…
Строить новое там, где можем, а не там, где хотим
В Маньчжоу-Го японцы создавали совершенно новое государство, которое теоретически было независимым, а это означало, что не было ограничений на политику, которую могло проводить новое государство, и многие выпускники университетов в Японии, несмотря на то, что выступали против социальной системы, существовавшей в самой Японии, отправились работать в Маньчжоу-Го, полагая, что они смогут провести там реформы, которые могли бы позднее вдохновить общество на аналогичные реформы в Японии.Читать полностью…
В самой Японии было невозможно провести какие-либо реформы, поскольку сама мысль об «изменении кокутая» была преступлением, что заставило многих левых выпускников японских университетов уехать работать в Маньчжоу-Го.
Они считали, что могут совершить социальную революцию, которая была невозможна в Японии. К 1933 году японское государство по существу уничтожило как Социалистическую партию Японии, так и Коммунистическую партию Японии с помощью массовых арестов, что заставило многих японских студентов-левых прийти к выводу, что перемены в Японии невозможны. но все еще возможны в Маньчжоу-Го, где Квантунская армия, как это ни парадоксально, спонсировала политику, неприемлемую для Японии.
Великая депрессия затруднила поиск работы для выпускников университетов в Японии, что сделало перспективу хорошо оплачиваемой работы в Маньчжоу-Го очень привлекательной для выпускников японских университетов, которые в остальном были бы неполностью занятыми. В Маньчжоу-Го японское государство создавало целое государство заново, а это означало, что Маньчжоу-Го отчаянно нуждался в выпускниках университетов для работы на недавно созданной государственной службе.
Одним из таких людей был Тачибана Шираки, который когда-то был марксистом, который после ареста стал фанатичным правым. Тачибана отправился в Маньчжоу-Го в 1932 году, провозгласив, что теория «пяти рас», работающих вместе, является лучшим решением проблем Азии, и утверждал в своих трудах, что только Япония может спасти Китай от самой себя, что полностью отличалось от его предыдущей политики. где он критиковал Японию за эксплуатацию Китая.
Другие левые активисты, такие как Огами Суэхиро, отправились работать в Маньчжоу-Го, полагая, что там можно провести социальные реформы, которые положат конец «полуфеодальному» положению китайских крестьян Маньчжоу-Го, и что они могут использовать Квантунскую армию для проведения левых реформ в Маньчжоу-Го. Огами перешел на работу в отдел «сельскохозяйственной экономики» отдела социальных исследований Южно-Маньчжурской железной дороги, где писал отчеты о сельской экономике Маньчжоу-Го, которые использовались Квантунской армией.
Многие идеалистически настроенные молодые японские чиновники, считавшие, что они могут провести «революцию сверху», которая сделает жизнь простых людей лучше, изменились из-за того, что власть «ударила им в голову», заставив их вести себя с оскорбительным высокомерием по отношению к тем самым людям, которым они отправились помогать в Маньчжоу-Го. На планы земельной реформы в Маньчжоу-Го было наложен вето армией именно по той причине, что она могла вдохновить на аналогичные реформы в Японии.
Нож, глаз и кровь: о Салмане Рушди и его новой книге
Сегодня в Кинопоиске рассказываю о Салмане Рушди и о его новой книге «Нож», перевод которой вышел на русском языке. Это такое мемуарно-автофикшн произведение, в котором Рушди рассказывает о том, как он пережил нападение два года назад: молодой ливанец напал с ножом на него во время выступления в штате Нью-Йорк. Рушди мог и погибнуть, но врачи спасли — правда потерял глаз и утратил чувствительность в кончиках пальцев.
Но чтобы рассказать эту историю пришлось отступить назад и поговорить о Рушди вообще, а также о том, как он оказался приговорен к смерти в феврале 1989 года. Тогда аятолла Хомейни, верховный правитель Ирана, выпустил фетву, в которой призвал расправиться с писателем за то оскорбление, которое последний нанес исламу своим романом «Сатанинские стихи».
В этой истории переплетается многое. И сам Рушди, человек с двойной идентичностью — смотрящий как назад, в свое индийское прошлое, так и вперед, в английское настоящее. Собственно, «Сатанинские стихи» — это роман на ту же тему: как собраться эмигранту в нечто цельное, как определиться с собой и с миром вокруг? Но книга, один из сюжетов которой представляет собой вольную фантазию на тему то ли существовавших, то ли нет, шайтанских аятов, оказывается опасным раздражителем и попадает в фокус внимания аятоллы. А тот, после окончившейся ирано-иракской войны ищет способы укрепить свое положение внутри страны — и решает прибегнуть к религиозной мобилизации.
Рушди будет пытаться извиниться, сообщив о своем возвращении к исламу. Но это не поможет. Но и Рушди не заставит замолчать. А вот многие западные интеллектуалы в конфликте вокруг «Сатанинских стихов» склонны были винить самого Рушди, не принимая аргумент о свободе слова.
Иранский писатель Амир Ахмади, который был подростком в те годы, вспоминает о времени после объявления фетвы:Читать полностью…
«В первые годы о фетве говорили без устали. Каждый раз, когда вы включали радио, вы слышали о Рушди. Каждый раз, когда вы проходили мимо газетного киоска, вы видели его лицо, наклеенное на обложку. <…> Мое самое яркое воспоминание — это кадры, которые я, казалось, видел сотни раз. Рушди входит в комнату. Вокруг него сверкают камеры. Изображение замирает. Графические дизайнеры иранского телевидения, оснащенные грубыми технологиями 1980-х годов, рисуют капли крови на его бороде, заливают кровью его глаза, пририсовывают два кривых рога на его голову. Затем строгий голос говорит, что этот человек оскорбил нашу священную книгу и святого пророка и заслуживает смерти».
Надо прислушиваться, чтобы спастись
Большой советский художник и знаковая французская романистка. Оба научились перевоплощаться, жить другой жизнью — одну к этому привела эмиграция, другого — смутные и страшные времена. Егор Сенников в новом выпуске цикла «Расходящиеся тропы» пытается расслышать в потаенной жизни двух человек отзвуки большой истории.
По Москве едет грузовик. В кузове — множество молодых парней: молодые солдаты, сбежавшие с фронта, городская рабочая молодежь, уголовники, студенты. Лихо распевают, сворачивая то в один, то в другой московский переулок. На винтовках у солдат повязаны красные знамена. Грузовик останавливается у полицейского участка. «Айда, ребята», — кричит заводила и бодро прыгая в февральскую грязь, вся мужская ватага вваливается в отделение. Вскоре — движение в обратную сторону: на московскую улицы вытекает ручей энергичных молодых парней; они держат за руки немолодого уже полицейского пристава. Сажают в грузовик и едут дальше.
Так описывал свой февраль 1917 года художник Аркадий Пластов. Но верится с трудом. А слышится гораздо больше, чем рассказывается.
Сын священника, внук иконописца, студент-семинарист, Пластов с детства тяготел живописи — первый художественный опыт он получил, изучая росписи в церкви, построенной дедом Аркадия в родной деревне Прислониха. Аркадий рвался в Москву, хотел изучать живопись. Годы Первой мировой Пластов провел, учась в Московском училище живописи, ваяния и зодчества.
После Февральской Пластов укатил в родную Прислониху. Вернувшись осенью 1917 года в Москву доучиваться, едва не оказался сам в большой беде: патруль обратил внимание, что на форменной шинели у Пластова красовались пуговицы с орлами. До страшного не дошло, но Пластов понял, что, кажется, с мечтой о живописи придется расстаться — может навсегда. И уехал в Прислониху, где стал крестьянином — и нашел в этом спасение.
В Прислонихе он проводил главные крестьянские полгода, а после сбора урожая уезжал в Москву и работал над картинами. В передовики соцреализма он не рвался. Никогда не отказывавшийся от веры, он с болью смотрел на то, как в середине 1950-х церковь в Прислонихе уничтожили. И все равно писал работы на религиозные темы; и мог позволить себе «включить дурака» и выступая на фоне Президиума ЦК с Хрущевым во главе, говорить, что в Москве правды нет, а есть она лишь на земле — формально имея в виду, что художникам стоит уезжать из Москвы в регионы.
Человек себе на уме, сумевший прожить российский XX век так, как он сам хотел и следовать своим правилам. Потому что умел расслышать ход времени и понять, что нужно делать.
В 1972 году, когда Пластов умрет в Прислонихе, в Париже в печать выйдет новый роман Натали Саррот «Вы слышите их?» — вскоре его переведут на русский, а предисловие к советскому изданию напишет Евтушенко. Саррот, ровесница века, родилась в 1902 году в Иваново, но ее детство и юность прошла в том странном довоенном мире, где было возможно столь многое, что вскоре превратилось в фантазию, в рисунок на запотевшем стекле. Жизнь между Россией и Парижем, прогулки с отцом в Люксембургском саду, брат, писавший книгу об Австро-Венгрии, мать, вышедшая второй раз замуж и переехавшая в Петербург…
Что здесь удивительного для довоенного человека? Что здесь реального, для человека послевоенного? Жизнь унесла Саррот потоком во Францию, помотала по Европе, столкнула со страшным и научила глубокой рефлексии и слову — такому, в котором можно утонуть, проводя вечный диалог с самой собой
Саррот — одна из создательниц Нового романа, в своих работах уходившая от прямой повествовательности к попытке описать суть человеческого существования. Роман «Вы слышите их?» описывает то, что происходит, когда взрослые люди, собравшись в гостиной, слышат из соседней комнаты заливистый детский смех. Это весь сюжет, а вот все остальное содержание пересказать не так-то просто — это мысли, фантазии, воображаемые ситуации.
Словом, все то, что пролетает в минуты жизни в голове рефлексирующего человека.
Словом, жизнь.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Сергей Простаков много раз зарекался от того, чтобы кого-то ругать публично, но создатели сериала «Комбинация» не оставили ему шансов.
Уже общим местом стало утверждение, что сегодняшнее российское кино демонстрирует последовательный эскапизм и игнорирование реальности. В этой стратегии самой по себе нет ничего плохого — проблемы начинаются, когда ей пользуются люди бесталанные и незаинтересованные, и портят таким подходом даже потенциально сильный материал.
«Комбинацию» на старте сравнивали со «Словом пацана» — та же студия Wink и многие создатели, а ещё описываемая эпоха. Хватает тех, кто ненавидит прошлогоднее «Слово пацана», но никто всё равно не будет отрицать, что это было и событие, и высказывание. На историческом материале книги Роберта Гараева режиссёр Жора Крыжовников снял фильм об истоках культуры насилия, которое пропитало, как выражается мой друг Сергей Карпов, пространство северной Евразии. В фильме всё работало на это: позднесоветский город ничем не отличался в кадре от городов двадцатых годов XXI века, рванный монтаж — фирменная фишка Крыжовникова работала на ощущение мокьюментари, сбалансированный саундтрек из нескольких перестроечных песен идеально вязался с центральной музыкальной темой «Пыяла» «Аигел». Время и место, почва и судьба — в фильме всё работало на содержание: историю об особенностях национального насилия.
К середине «Комбинации» уже становится понятно — создателям неинтересно снимать и делать кино про группу и про её создателя Александра Шишинина. Даже жалко Никиту Кологоривого, который в роли Шишинина очень старается, но не может же он вытянуть то, что не интересно режиссёру.
Бессилие режиссёрской мысли проявляется, когда зачем-то появляются документальные кадры первого большого выступления «Комбинации» в Волгограде. И тут всё ясно: этот ход нужен, потому что никто не в силах передать значение момента обычными средствами — ну, не получается.
Для музыкального сериала в фильме непозволительно плохой саундтрек. Есть два отличных мэшапа Кирилла Бородулева, который собственной смешал главные хиты британской волны и шлягеры «Комбинации». Но при монтаже как будто бы не поняли, куда это засунуть в столь слабый материал, а потому они звучат в первых сериях, а потом разок в конце. В результате саундтрек состоит из хаоса то оригинальных песен «Комбинации», то необязательных каверов. И ещё «изюминка» — зачем-то сделали пасхалку с «Несмеяной». Опять же, был бы материал сильней, то могло получиться изящно, но тут не получилось.
Ну, и самое главное, зачем снимать фильм про Шишинина, если его смерть превратили в фантасмагорию? Можно сказать, конечно, что его убило само время, но из всего этого сквозит и фальшь, и страх. Есть очевидные намёки на версию из «Википедии», но в сериале Шишинин погибает только потому, что его и в реальности убили. Ну, не захотели создатели попытаться объяснить этот феномен гибели «молодых да ранних» в 1992-1994 года. Страшно. Всё ещё.
Что же касается, группы «Комбинации» как феномена, то спасибо создателям, что актуализировали. Это действительно был великолепный проект — «600 секунд» от поп-музыки. И также не переживший 1993 года. Пути закованы. Проект «Российская Федерация» тронулся в путь. Некоторым пацанам из «Слова» места в нём хватило, а бывшему менту, верившему, что песнями покорит Америку, нет. Но ладно, это мы ищем смыслы, где их нет.
#простаков #рецензии_кенотафа
Хрущёв, Синатра канкан и Диснейленд
В третью субботу сентября 1959 года в элегантной столовой студии 20th Century Fox, Café de Paris, произошло невероятное событие: Никита Хрущёв, премьер-министр Советского Союза и главное лицо мирового коммунизма, человек, заявивший капиталистическому Западу «Мы вас похороним», сел за стол с элитой Голливуда — четырьмя сотнями звезд и руководителей киноиндустрии, среди которых были Фрэнк Синатра, Кэри Грант, Мэрилин Монро, Гэри Купер, Элизабет Тейлор, Кирк Дуглас, Ким Новак, Грегори Пек, Дин Мартин, Ширли Маклейн, Сэмми Дэвис-младший, Эдди Фишер, Тони Кертис, Джанет Ли, Джуди Гарленд, Нэт Кинг Коул, Эдвард Дж. Робинсон, Шелли Уинтерс, Рита Хейворт и Жа Жа Габор.Читать полностью…
Приглашение на обед в Fox стало самым желанным билетом в Голливуде, который был охвачен тем, что корреспондент The New York Times Мюррей Шумак назвал «лихорадкой Хрущёва». «Наличие особняка в Бел-Эйр, картин импрессионистов, Rolls Royce, или членства в элитном клубе не могло утешить продюсера, не получившего телеграмму с разрешением сидеть в столовой Fox вместе с советским премьером и есть креветок, цыпленка и дыню», писал Шумак. Список приглашенных был настолько избранным, что даже супруги звёзд были исключены.
Тем не менее, не все поспешили принять приглашение. Бинг Кросби, Адольф Менжу, Рональд Рейган и Уорд Бонд отказались по политическим соображениям. «Я считаю, что сесть за стол и разделить хлеб с кем-то означает дружбу», — сказал Рейган, — «и я определённо не чувствую дружбы к господину Хрущёву».
Хрущёв сидел за главным столом вместе с президентом 20th Century Fox Спиросом Скурасом и послом США при ООН Генри Кэботом Лоджем. За соседним столом скромная, простодушная на вид супруга Хрущёва сидела между Бобом Хоупом и Фрэнком Синатрой, казавшись ошеломленной происходящим — хотя она явно не узнавала Хоупа и Синатру.
В конце концов оказалось, что премьер был разгневан тем, что ему не дали посетить Диснейленд. «Что у вас там, ракетные установки?» — сказал Хрущёв, когда его личный переводчик Виктор Суходрев перевёл его слова. «И послушайте, что мне сказали: „Мы не можем гарантировать вашу безопасность, если вы туда пойдёте“. Что у вас там, эпидемия холеры или место захвачено бандитами, которые могут меня уничтожить? Ваши полицейские такие сильные, что могут поднять быка за рога. Уж они точно могут навести порядок, если там есть какие-то бандиты».
После обеда, на одной из сцен Fox, премьер и его супруга наблюдали, как Фрэнк — который, если раньше не было понятно, теперь стал для них очевидно звездой из звезд на этом мероприятии — выступил ведущим живой презентации музыкальных номеров из мюзикла Can-Can. Синатра улыбался, объявляя, что первой будет песня в исполнении Луи Журдана и Мориса Шевалье.
«Она называется „Живи и дай жить другим“, — сказал Фрэнк, — и, думаю, это замечательная идея». Он пояснил, что сцена с этой песней происходит «в фильме о множестве красивых девушек и парнях, которым нравятся красивые девушки». Когда переводчик проговорил слова ему на ухо, настроение Хрущёва, казалось, смягчилось. Премьер улыбнулся и зааплодировал. После того как Синатра спел «C’est Magnifique», он передал выступление танцовщицам, назвав их «своими племянницами». Ширли Маклейн, Джульет Пруос и дюжина девушек-канканщиц выскочили на сцену, визжа и размахивая пышными юбками, обнажая кружевные панталоны и бедра, исполнив танцевальный номер, который когда-то будоражил и шокировал публику.
Когда всё закончилось, господин Хрущёв дружелюбно позировал для фото с актёрами. На вопрос журналиста, что он думает о канкане, он загадочно ответил, что этот танец явно создан только для этого фильма и что он не является экспертом по ночным клубам.
Мост между параллельными мирами
Часы спрессовываются в дни и недели, те — в месяцы и годы, а дальше в десятилетия. Продукт этого процесса — опыт; у кого-то совместный, у кого-то совершенно раздельный. В новом выпуске цикла «Расходящиеся тропы» Егор Сенников смотрит на то, как люди, которых разнесла в разные стороны История, могут чувствовать связь друг с другом благодаря разделенному опыту проживания.
Две женщины в московской квартире. Их разделяет возраст, но сближает опыт пережитого.
Ты вселенную держишь, как бусу,
Светлой волей Аллаха храним…
Так пришелся ль сынок мой по вкусу
И тебе, и деткам твоим?
Молчание.
— Ох, страшные, Анна Андреевна.
— Время было страшное, вот и стихи страшные, — отвечает.
Очень важно иметь опыт, который объединяет. Это сближает даже людей, которые различны по возрасту, мировоззрению, сексуальной ориентации и моральным ориентирам. Пережив вместе грозовые минуты, вы с любым таким же несчастливцем всегда сможете найти возможность навести мосты. Общие слова, речь, даже мимика. Тайный клуб свидетелей страшного — и на сердце у каждого отпечатано время, обстоятельства, факты. По ним вы друг друга и опознаете.
У Анны Ахматовой и Лидии Чуковской (а именно они — те две женщины в Москве в 1960 году) такой общий опыт проживания был. И разговор идет на темы, понятные обеим, вопрос в оттенках: Ахматова, например, радуется, что Твардовский может в «Правде» критиковать сталинское время, пусть и размыто, а Чуковскую бесит и тошнит от того, что делается это не так, как стоило бы. Но это детали. Манера их постоянного разговора (как, по крайней мере, видится из записок Чуковской) такова, что они понимают друг друга с полуслова.
И опять по самому краю
Лунатически я ступаю.
За сотни километров от Ахматовой и Чуковской, в Мюнхене живет поэт Дмитрий Кленовский. С Ахматовой они знакомы давно, еще с тех пор, когда Гумилев учил молодых поэтов. Кленовский — выпускник Царскосельской гимназии («последним царскосёлом» называла его Нина Берберова). Из России после революции он не уехал и залег на дно в Харьков, где старался не отсвечивать своим акмеистским-журналистским прошлым и тихо работал переводчиком.
Но он ничего не забыл. В 1950-х, уже не в России, он пишет:
Когда я, мальчиком, с тобой дружил,
Прекрасный город одиноких статуй,
Густой сирени и пустых дворцов,
Тебя еще не посетили беды:
Твой Гумилев был юношей веселым,
Ахматова — влюбленной гимназисткой,
А Иннокентий Анненский еще
Не задохнулся на твоем вокзале.
Война. Харьков под немцами. Кленовский движется по спецмаршруту — коллаборационистская газета «Голос Крыма», следом Австрия и Мюнхен. Оказавшись в эмиграции, он переписывается с архиепископом Иоанном Шаховским; сам Кленовский в это время все больше погружается в мысли о православии и традиции. И в этой переписке видно, что хоть и унесенный потоком времени в Мюнхен, он все равно следит за старой знакомой Ахматовой.
Ахматова проживала в Ленинграде первые недели и месяцы Блокады, сражалась за репрессированного сына, пережила запрет себя... Вроде бы на дворе уже глубокая Оттепель, реабилитация и Твардовский. А новую книгу все равно заворачивают. Вот Бродского сажают — и надо его пытаться спасти. Здесь новая статья Федина — и надо на нее отреагировать. А вот и конец Оттепели. И уже процесс Даниэля и Синявского. Жизнь идет в своем великолепии и мерзости — и надо каждый день преодолевать.
А Кленовский следит за этим из своего мюнхенского далёка и дает оценки. Он относится к ней с любовью и уважением, он негодует за то, что ее цензурируют в советской печати. Шлет ей поздравительную телеграмму на 75-летие (и знает, что она ее получила). Досадует, что во время войны она «славословила Сталина», хотя и понимает обстоятельства этого «славословия». И горько грустит, когда она умирает. Все это для него не стало пустым звуком — и какой бы поворот он не выбрал, то, что прожито с кем-то, останется навсегда.
Связи не умирают, сколько границ не начерти — мостик уцелеет.
Хуже, если этого мостика в принципе нет — тогда разговор уже невозможен.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Я Байрон, я другой
По Ярославлю в санях перемещается молодой человек. В руках у него фотоаппарат; сопровождающий человека гид и переводчик смотрит на мужчину с большим неудовольствием. Он едет от одной заброшенной церкви к другой, бухается в сугроб, чтобы сфотографировать храм наиболее эффектно и тратит много времени на рассматривание фресок. Пытаясь найти дорогу к очередной церкви, иностранец и гид останавливаются рядом с лакокрасочным заводом; рабочие недоверчиво смотрят на иностранца с фотоаппаратом, подозревая в нем шпиона, но гид успокаивает их — товарищи, этого чудика заводы не интересуют, ему бы дорогу к храму найти.
Иностранца зовут Роберт Байрон, он англичанин, путешественник — можно даже сказать, что трэвел-блогер, — беззаветно влюбленный в саму идею путешествий. Конечно, про почти любого много путешествующего в межвоенную эпоху англичанина, пишущего книги, несложно предположить, что он шпион, здесь нас этот сюжет не интересует. Самое главное — взгляд на жизнь со стороны; способность рассмотреть то, что мы не видим сами. И это у Роберта Байрона получилось блестяще.
В издательстве Ad Marginem вышел перевод книги Байрона «Сначала Россия, потом Тибет». В редакторском примечании рассказывается, что книга Байроном была собрана искусственно (по издательским и коммерческим причинам) — под одной обложкой объединены два очерка: один о поездке в СССР в феврале 1932 года, а другой — о путешествии писателя на Тибет в конце 1920-х.
Это объединение должно было провести параллели между двумя странами: Россия — страна, где ты постоянно едешь по дороге, страна, которая намерена преподать всему миру урок прогресса… И Тибет, закрытый от иностранцев, избегающий обновления и живущий по правилам, заведенным, может быть, еще в те времена, когда люди впервые приняли решение жить в Гималаях. Противопоставление это не очень работает и русском читателю про Москву интереснее (хотя в рассказе о путешествии на Тибет восхищает рассказ о недельном авиаперелете из Лондона в Индию; ох эти времена, когда полет был действительно приключением, а не скучной поездке в авиамаршрутке).
Байрон почти безразличен к Ленинграду (туда он вернется еще в 1935 году, чтобы выступить на конгрессе по археологии, а затем отчалить в путешествие по Транссибирской магистрали), красоты Москвы его не очень сильно впечатляют. К большевизму он равнодушен (тоже отличие от среднестатистического иностранного визитера красной столицы): он кажется ему слишком жестоким, подавляющим и шпиономанским. Заводы? Он их уже видел в самых разных точках мира. На полях, скорее для англоязычного читателя, чем для себя, он разбирается с мистическим, сектантским основанием большевизма и идет дальше.
И как же он расцветает, когда добирается до той России, в которую он хотел попасть. Как завороженный он смотрит на фрески собора Святой Софии в Новгороде. С нежностью и любовью он описывает «Троицу» Рублева, которую ему в Третьяковке показывают хранители; он посвящает ей чуть ли не главу, в которой силится постичь гений иконописца и понять, что делает икону такой незабываемой.
Он мчится в Ярославль с большим списком церквей, которые он намерен посетить и изматывает гида-коммуниста тем, что постоянно спрашивает о том, как найти церковь Иоанна Златоуста или храм Иоанны Предтечи. С какой любовью этот фанат Греции описывает древнерусское искусство, которое единственное для него в СССР 1932 года и представляет интерес. И с какой тоской он слушает предложения поехать на Днепрогэс — видел он и дамбы, и заводы, и конвейерные линии; не это для него составляет Россию.
Обходя новгородский Антониев монастырь, он видит, как в небе совершают учебные полеты советские летчики на истребителях. Шум, грохот — и вот они уже уносятся вдаль.
«Я повернулся к сельской церкви, построенной 580 лет назад, к темным елям, дрожащим на ветру, и к могильным крестам <…>. Я видел, как вооруженная мощь Советского Союза уменьшилась до точек и исчезла. Старая и новая Россия, меняющаяся, и всё же неизменная…»
#сенников #рецензии_кенотаф
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Советские фильмы за рубежом 1952г.
Ф.Р5446. Оп. 86. Д.8566. Л.132,133.
Выдержки из справки о советском кинопрокате за границей , подготовленной диппредставительствами СССР в 1952 г.
Время составления справки — период т. н. «малокартинья», Одновременно это период значительного ухудшения отношений со странами Запада и сокращения любых контактов с западным миром.
Тем не менее, власти задумывались о возможности расширить прокат имеющихся советских картин за границей. Так, в справке о состоянии проката в США советские дипломаты упоминают о необходимости «улучшить качество английских текстов к советским фильмам, учитывая при этом уровень и национальные особенности американского зрителя»
Посольство в Великобритании просит, среди прочего, направлять в Англию «преимущественно музыкальные фильмы» а также «документальные фильмы не делать длинными, снабжать их текстами на хорошем английском языке и не допускать, чтобы они носили чисто агитационный характер».
Сказать, что работа Брюггера задает фантастически высокий уровень безумия — это ничего не сказать. От унылых посиделок с пожилыми коммунистами в баре на окраине Копенгагена до международного бизнеса по торговле оружием и наркотиками — по этому пути Брюггер и Ульрих проводят нас, показывая, что расстояние от одного до другого — ничтожно. В этом потайном мире, о существовании которого мы обычно не знаем ничего, есть своя система, иерархия и правила: жестокие, но правила. Здесь все обманывают друг друга — и привыкли к этому. Здесь могут убить — но и выигрыш может быть очень большим. Здесь все подписывают какие-то договоры, где все реальные акторы прикрыты третьими лицами, а суть бизнеса скрывается за фейковыми названиями (проект по производству наркотиков герои назвали «проект Туризм»).
И, что самое ужасное, пока ты смотришь, ты понимаешь, что все это, в общем, не только про Северную Корею. В ней это все доведено до предела — в силу пограничности самого государства, его маргинальности и всесилия режима, который просто стер любые намеки на общественное мнение и свободу человека. Именно поэтому режим может делать абсолютно все что угодно: торговать оружием и наркотиками, торговать собственными гражданами, ставить на них опыты — и при этом привечать самых мутных, неприятных и кровожадных персонажей, вроде Алехандро (который занимает какие-то посты в Северной Корее и может там что-то решать — хотя вообще он живет в Тарагоне).
Брюггер показывает нам очень отважного человека — Ульриха — который идет по пути конспирации, не зная, куда он придет. Его путешествие ведет его из Копенгагена в Барселону, из Иордана в Пхеньян, из Кампалы в Пекин — и на каждом этапе он встречает людей, которые помогают этой серой жизни существовать. Циничные дельцы, жесткие предприниматели, государственные агенты, шпионы, торговцы оружием и наркотиками — этот мир существует совсем рядом, в соседнем номере в отеле. И многим в нем комфортно жить: в этаком неолиберальном сером пространстве, где можно сделать все что угодно — и тебе за это ничего не будет.
Работы Брюггера после себя всегда оставляют смешанные ощущения: его фирменный сарказм смешивается с горечью от увиденного — и в итоге ты немного дезориентирован. В «Кроте» он доводит это ощущение до предела: ты не можешь не смеяться вместе с северными корейцами на потайных встречах по продаже баллистических ракет, но потом тебе становится горько и страшно. От того, что мир, в котором ты живешь — и без того безумный — оказывается еще страшнее, чем ты думал.
Наркотики, баллистические ракеты и диктатура: сага о «Кроте»
Что объединяет Северную Корею, Уганду, Иордан, подпольное производство наркотиков, нелегальные поставки оружия в Палестину и секретную деятельность по внедрению в фальшивую «организацию дружбы» с КНДР? Правильно, фильм гениального и безумного датского журналиста Мадса Брюггера!
Еще на заре существования этого телеграм-канала я рассказывал о двух великих фильмах Брюггера — «Посол» и «Красная капелла». В первом из них Мадс погружался в перипетии потайной жизни в Центрально-Африканской республике: узнав, что статус посла в ЦАР можно купить (обычно этим занимаются европейские бизнесмены для того, чтобы иметь возможность нелегально добывать алмазы и вывозить их из Африки), он решил сам попробовать пройти весь этот путь — и задокументировал каждый свой шаг. Во втором Брюггер тоже играл с огнем — притворившись безумным коммунистом, он привез в Северную Корею двух очень плохих комиков, саркастически издевавшихся над диктатурой — и организовал их выступление в Пхеньяне.
Фильмы Брюггера — это отдельный вид безумия, когда ты наблюдаешь абсолютно сюрреальный мир, который, при этом абсолютно реален — чтобы попасть в него, нужно предпринять некоторые усилия, но ужас в том, что все его опасности находятся от тебя на расстоянии вытянутой руки. Новый фильм Брюггера — «Крот: Под прикрытием в Северной Корее», который вышел два года назад (и, по всей видимости, из-за пандемии немного прошел мимо радаров) устанавливает совершенно новую планку в этом жанре.
Главный герой фильма — датчанин Ульрих Ларсен, который в юности тоже посмотрел «Красную капеллу» Брюггера и так впечатлился, что решил попробовать сам погрузиться в тайны и секреты КНДР и узнать какие мрачные тайны скрываются за ее фасадом.
Ульрих с конца нулевых стал посещать собрания датского отделения Корейской ассоциации дружбы — квази-независимой организации, формальной целью которой является «распространение правды о КНДР», культурное сближение и тому подобные благие идеи. Руководитель организации — испанец Алехандро Као де Бенос: испанский аристократ, пухлый нервный толстячок с бегающими глазами. Несмотря на то, что Алехандро выглядит комично, на самом деле он опасный человек: он представитель Северной Кореи в Европе с большими полномочиями для разных закулисных дел.
Ульрих, посещая собрания, документировал свой каждый шаг, снимая все на видео — он это объяснил необходимостью записывать пропагандистские ролики на фейсбуке и ютубе (что он и правда делал). Будучи энергичным, он довольно быстро продвинулся в организации (в основном собрания посещали люди, которым все это было малоинтересно — разные радикальные левые и скучающие пенсионеры). И приблизившись к Алехандро, он узнал об истинных причинах существования организации: вся эта машинерия была нужна для того, чтобы помогать Северной Кореи находить деньги, инвесторов и партнеров, которые покупали бы товары у страны и помогали бы ей обходить санкции.
Каждый свой шаг Ульрих согласовывал с Брюггером: тот не мог открыто участвовать в проекте, так как после «Красной капеллы» он слишком хорошо известен северным корейцам и лично Алехандро. Но Брюггер писал безумные коммунистические речи за Ульриха, давал советы — и всячески помогал ему продвинуться в организации. И раз северным корейцам нужны деньги, Брюггер решил поднять ставки еще выше. В проект вошел знакомый Брюггера — мистер Джеймс, бывший член Иностранного легиона и бывший копенгагенский наркодилер. Он, по задумке Брюггера, должен был сыграть роль богатого и циничного инвестора, который готов покупать оружие у Северной Кореи, не взирая ни на какие препятствия. Чтобы ожидания корейцев были еще выше, Джеймс говорил о том, что готов инвестировать колоссальную сумму — в 50 миллионов долларов.
«Я не знаю, где вы будете завтра» — уже завтра!
Кому больнее на приеме, врачу или пациенту? Ответ будто бы очевиден. Но смотря фильм Эммануэля Руа, я понял, что опыт разговора с врачом может быть крайне мучителен для обоих участников беседы. А еще — для зрителя, наблюдающего за ней. Действие происходит в марсельской тюрьме, пациенты — это люди, которых скоро вышлют из Франции. Разговор с врачом становится для них последней возможностью высказать важное о том, что им пришлось перетерпеть: от пыток до бедности и унижений.
Врач Рим Мансур, француженка палестинского происхождения, слушает эти истории, стараясь сохранять невозмутимость. Удается не всегда, и понятно почему: подобные тюрьмы — это места, где дух свободы не веет. Здесь человек лишен права на свободное действие даже в вопросах личной гигиены: запрещено самому бриться и стричь ногти, нет ни закрепленного места, ни возможности видеться с родственниками. Одиночество и подконтрольность, каких не встретишь в обыкновенной тюрьме. В таких условиях разговор с врачом представляет заключенных шанс ненадолго почувствовать себя вновь человеком.
Фильм Руа очень «головной», продуманный, искусный в своем минимализме. Уже завтра в Петербурге в рамках фестиваля «Послание к человеку» мы покажем его с Никитой Смирновым в программе «Это не должно было произойти». Показ пройдет в малом зале киноцентра «Родина», билеты можно приобрести здесь – https://message2man.com/seances/20-10-2024-v-19-15-this-should-not-have-happened-i-don-t-know-where-you-ll-be-tomorrow-rodina/
А после фильма проведем небольшой q&a с режиссером фильма Эммануэлем Руа — приходите и присоединяйтесь к беседе!
— Егор.
Из масляно-гладкого духа двух последних десятилетий девятнадцатого века во всей Европе вспыхнула вдруг какая-то окрыляющая лихорадка. Никто не знал толком, что заваривалось; никто не мог сказать, будет ли это новое искусство, новый чело-век, новая мораль или, может быть, новая перегруппировка общества. Поэтому каждый говорил то, что его устраивало. Но везде вставали люди, чтобы бороться со старым. Подходящий человек оказывался налицо повсюду; и что так важно, люди практически предприимчивые соединялись с людьми предприимчивости духовной. Развивались таланты, которые прежде подавлялись или вовсе не участвовали в общественной жизни. Они были предельно различны, и противоположности их целей были беспримерны. Любили сверхчеловека и любили недочеловека; преклонялись перед здоровьем и солнцем и преклонялись перед хрупкостью чахоточных девушек; воодушевленно исповедовали веру в героев и веру в рядового человека; были доверчивы и скептичны, естественны и напыщенны, крепки и хилы; мечтали о старых аллеях замков, осенних садах, стеклянных прудах, драгоценных камнях, гашише, болезни, демонизме, но и о прериях, широких горизонтах, кузницах и прокатных станах.Читать полностью…
Люблю такое
И.П. Воргасов - "Беседа товарища Сталина с нагайцами - рыбаками и зверобоями в период его ссылки в Туруханском крае в 1916 году", кость мамонта, резьба, Тобольск, 1938
Из товарища Сталина мог бы получится неплохой антрополог (вот еще один пример). Уехал бы, как Богораз учится к Боасу, и руководил бы потом Комитетом по содействию народов северных окраин и писал бы про них книги.
Эхо «Послания к Человеку» — уже с этой пятницы
В октябре в очередной раз в Петербурге прошел международный кинофестиваль «Послание к человеку». Но для тех, кто не успел, не смог, не был в Петербурге — или не знал, что фестиваль был, — судьба предоставляет невероятную возможность. Уже в эту пятницу в Москве начнется эхо фестиваля: серия показов, которая пройдет с 22 по 30 ноября в кинотеатрах «Художественный», «Москино. Салют» и в Музее современного искусства «Гараж».
На этом Эхо свой ход не остановит: 23 и 24 ноября состоятся специальные показы в Якутске — в кинотеатре «Лена».
Не пропустите! Все расписания показов, описания фильмов и билеты доступны по ссылке. И очень прошу, если возможно — поделитесь этим постом, чтобы об эхе узнало как можно больше людей.
В The Guardian — подборка фотографий британских 1980-х и интервью с фотографами; рекомендую.
Сид Шелтон (автор первой фотографии с двумя скинхедами):
Я нашел этих двоих в магазине под названием «Последний Приют» на окраине Петкиоут-Лейн. Социолог Дик Хебдиж писал статью о скинхедах для журнала New Socialist и попросил меня сделать для нее несколько фотографий. Я знал, что скинхеды обычно покупают одежду именно там. Я уже выбрал стену из гофрированного железа с кучей мусора у основания — она казалась мне идеальным фоном, — и мы разговаривали по дороге туда. Как только эти двое услышали слово «социалист», они начали вести себя довольно агрессивно.Читать полностью…
Я не из тех фотографов, кто притворяется кем-то другим, поэтому мы продолжали спорить, пока я снимал, и обстановка становилась все напряженнее. Создавать то, что я называю «настоящими» портретами, — по сути студийные фотографии, но сделанные на улице, — невероятно сложно. Я ищу момент, когда между мной и снимаемым человеком возникает доверие, даже в враждебной ситуации, и он перестает позировать сознательно. На последних кадрах парень в пальто Crombie, Кевин, начал сжимать кулак. Я понял, что он вот-вот ударит меня, поэтому сказал: «Большое спасибо!» — и умчался так быстро, как только мог.
Три-четыре года назад я получил письмо от Ли Дэйли — это парень справа, в рубашке Fred Perry и подтяжках. Он описал себя в юности как «жертву коварной ультраправой пропаганды того времени» и «бунтаря без цели». Уже через два года он стал активным социалистом, борцом против апартеида и присоединился к Антинацистской лиге. Я был поражен и польщен тем, что он так четко помнит тот день и нашел в себе смелость отправить мне это невероятное признательное сообщение. Он до сих пор общается с Кевином, который, по словам Ли, теперь превратился в добродушного дедушку.
Юкио Мисима 🇯🇵 (1925 —1970) — последний самурай и Солнце Японской литературы.
Настоящее имя героя сегодняшнего рассказа Кимитакэ Хираока, родился он в семье зажиточного чиновника в Токио. Отец имел отличное образование и заслуги на службе, но из-за кулуарных конфликтов не стал большим политиком. А о том, что сей род был близок к такой политике говорит дружба отца Мисимы с Нобусукэ Киси, ставшим в 1957 году премьер-министром, и то, что его дед и вовсе был губернатором Южного Сахалина до скандалов со взятками и исчезновения куда-то сахалинского леса.
До 12 лет сын чиновника воспитывался бабушкой, из-за чего Юкио с юных лет впитал любовь к чтению, в речи использовал чаще женский вариант японского языка, а также рос в преклонении перед аристократическими традициями, самурайским благородством. Именно исторические мотивы и рассказы о самураях вдохновили хилого мальчика сначала к простому увлечению физической культурой, а затем привели к полноценному культу атлетизма в зрелые годы — Юкио всегда был известен превосходной физической формой.
Впрочем, стоит сначала сказать ещё несколько слов о юности Мисимы. Школу он завершил с отличием, хотя и много болел и в знак поощрения получил от императора Сёва в подарок часы из серебра. Подчинившись желанию отца, Мисима учился в Токийском университете на юриста, но куда больше его увлекает литература. Даже страшнейшее поражении Империи Солнца оказалось не в силах отбить желание юноши к творчеству, и он становится шаг за шагом известнейшим писателем Японии. Долго перечислять библиографию Мисимы и все его заслуги, поэтому о зрелости писателя я выскажусь кратко: это был писатель-сценарист-актёр с потрясающим телом бодибилдера, на протяжении всех 1960-ых участвовавший в гонке за Нобелевскую премию по литературе. Крайне интересная личность, которую можно охарактеризовать одним словом — знаменитость.
Основным мотивом произведений Юкио Мисимы является глубокая ауторефлексия, то есть самоанализ, воплощение своих юношеских переживаний на бумаге. Сам Мисима в эссе "Солнце и сталь" определял жанр своих произведений, как критическую исповедь. Очень большую роль играет в творчестве писателя, обожавшего творчество Достоевского, фатализм, и дальнейшие события его жизни, как заявляют биографы Мисимы, демонстрируют, что конец его жизни был во многом предсказуемым и продиктованным принятыми идеями, трагическими взглядами на жизнь.
В 1960-ые японская интеллигенция всё громче возмущается навязанной Японии пацифистской конституцией, и к 1968 году Мисима, тоже недовольный сложившимся укладом жизни, формирует с единомышленниками общество ультра-правого толка, ставящее целью возрождение самурайских традиций, Татэ-но кай – «Общество щита». Зачем? — в поздние годы Мисима в своих произведениях много рассуждал о вопросе ухода из жизни, отмечая наиболее почётным уход из жизни торжественный, в духе самурайских традиций.
Одни считают, что он захотел большего и попытался устроить военный переворот, чтобы достичь чего-то большего и прославить себя, другие видят в этом исключительно безумство. Так или иначе, 25 ноября 1970 года, ровно в 11:00 Юкио Мисима закончил писать свой последний роман, а затем надел форму своего самурайского общества и пристегнул на пояс катану XVI века. А затем с парой единомышленников отправился с официальным визитом в штаб Сил самообороны Японии в городке Итигая. Военные не могли и подумать, что писатель-эстет вздумал осуществить государственный переворот, о котором мы уже писали ниже.
Сюрприз этот явно удался: начальника базы связали, к солдатам Мисима обратился с пламенной речью, которую толком никто не расслышал, а затем горе-заговорщики решили отойти на тот свет. Почему-то начальник базы от такой чести отказался, не являясь фанатом японских обычаев (как оскорблённый, он в идеале должен был последовать примеру заговорщиков). Мисима же совершил сэппуку при участии товарищей из «Общество щита». Одному из них Мисима даже доверил отсечь себе голову, но тот подвёл — сделал дело лишь со второй попытки. А весь мир остался с вопросом на устах: Какого чёрта это было?!
«На литературных вечерах ему кричали: “Гнедов, поэму конца!.. Василиск, Василиск!.. Он выходил мрачный, с каменным лицом, “именно под Хлебникова”, долго молчал, потом медленно поднимал тяжелый кулак — и вполголоса говорил: “всё!”»Читать полностью…
Помню, несколько лет назад у кого-то читал пространное размышление о том, как глупы были избиратели в Британии, которые летом 1945 года проголосовали обеими руками против Черчилля и за лейбористов во главе с Клементом Эттли. «Кто помнит этого Эттли?», — заламывал руки человек. «А вот Черчилль — великий, победитель в войне, жесткий, военный вождь».
Для меня уже в тот момент такие размышления были приметой того, что человек расписывается в собственном идиотизме. Мне вообще кажется, что есть такой поколенчески разлом — уважать Рейгана, любить Тэтчер, незамутненно восхищаться Черчиллем. Я и сам, едва закончив школу и начиная учиться в университете имел склонность очаровываться такими политическими фигурами. Все они еще были окружены флером победителей — Черчилль в вопросе Второй мировой, а Рейган и Тэтчер — в отношении Холодной войны, коммунизма и СССР. Это такое послезнание, которое отбрасывает иной свет на политиков, чья карьера политически к этому вроде как вела.
Но чем я старше становился, чем больше думал и рефлексировал, тем больше понимал, что здесь не только велика доля мифа. А еще и вот эта попытка зачаровать силой, которая ни перед чем не остановится. А сила, которая существует ради силы меня лично перестала завораживать.
И Тэтчер со временем стала для меня синонимом всего отвратительного в политике: жестокого, несклонного к переговорам, беспощадного и живущего в иллюзиях. Все вот эти лозунги из 1980-х — об ответственном индивиде, о том, что общества не существует и каждый должен быть за себя, о том, что необходимо забыть о коллективном действии и отказаться от него в пользу ничтожного шанса на личное богатство. Воспевание богача, ода «актору», которая должна была отвлечь от безработицы, безнадеги в кирпичных рядных домах, из которой никуда не убежишь — только на дно бутылки или на тот свет. Разрушение неэффективной, но возвыщающей отдельного человека социальной системы в пользу яппи, в пользу финансового капитала, в пользу избранных.
И этот обман, который прикрывался звенящими побрякушками, чувствовался. В этом обманчивом мире живут герои Ирвина Уэлша и Мартина Эмиса, Ника Хорнби и Зэди Смит. В пограничном состоянии между нищетой и нормой обитают не только персонажи из фильмов Алана Кларка, но и герои множества политических триллеров, которых в 1980-х годах было не было. Образцовый тэтчеровский герой, появившийся на экранах, впрочем, до Тэтчер — это бандит из «Долгой Страстной пятницы», сыгранный Бобом Хоскинсом: преступник, планирающий стать преуспевающим девелопером и перескочить из мира подпольного в реальность, где все решают деньги и сила.
Пошлое ханжество, сочетающееся с беспринципным отношением к судьбе человека. Беспокойство о морали — а не о миллионах людей без работы. Настаивание на том, чтобы верить в некие визионерские фантазии, а не в практическую реальность. И прочее, прочее, прочее.
Если уж говорить о британской политике, то мои герои — это люди вроде Эньюрина Бевана, человека, который создавал почти из ничего систему общественного и национального здравоохранения. А не тех, кто точил когти, чтобы предпринять попытку ее уничтожить.
Французский плакат начала XX века, рассказывающий о вреде алкоголя.
Интересно, кстати, что слева на этом плакате изображен не трезвенник, а человек, который пьет «хороший», «правильный» алкоголь — вино, сидр (грушевый и яблочный), пиво. А мрачный потрепанный мужчина справа пьет «плохой» алкоголь — прежде всего водку! А на картинках по углам (слева и справа) показывают куда ведут разные пути употребления алкоголя: после «хорошего» вас ждут веселые эскапады, а после «плохого» могут и расстрелять.
На палубу вышел, сознанья уж нет: интервью с Сергеем Карповым о чувстве дома, дневниках по изучению самого себя и бесконечном поиске
Сергей Карпов — журналист, антрополог, фотограф, основатель проекта «Поле» и человек, который умеет правильно задавать вопросы. Уже несколько недель на «Поле» выкладываются материалы, относящиеся к проекту «Дом». Которые, вроде бы, должны дать ответ на вопрос «вы сейчас где?».
Вопрос не настолько абстрактный, как может показаться — за последние годы «дом» для миллионов людей стал понятием призрачным, ускользающим, мерцающим. Сергей Карпов и его коллеги попытались сделать его чуть более осязаемым, но, в итоге, вопросов стало только больше.
Покинув Россию, Сергей, транзитом через Тбилиси, оказался в немецком Майнце, где оказался вместе с семьей в контейнере для беженцев. В телеграм-канале «Карпов, зачем?» он вел дневник о своей жизни — то копаясь в своих ощущениях, то описывая соседей, то размышляя о том, что говорят близкие и друзья. Это автобиографическое расследование теперь кажется прологом к исследованию о том, что такое дом и где пролегают его границы.
Где же? Об этом я поговорил с самим Сергеем — и предлагаю всем прочитать нашу беседу:
Мне было важно отрефлексировать этот опыт в каком-то виде с человеком, который бы понимал, про что я говорю. Это странная вещь, довольно трудно передать словами — в языке их очень мало. Ну есть слово «травма», например. Мы произносим слово «травма» как будто… Как будто это наш надёжный щит, и мы точно знаем, о чём мы говорим, когда мы произносим это слово «травма». Но на самом-то деле за словом «травма» лежит бездна непознанного, к чему мы просто даже не знаем, как обращаться.Читать полностью…
Когда ты начинаешь всерьез размышлять о том, что ты имеешь в виду, говоря про травму, то понимаешь, что даже слов нормальных не подобрать… Я это чувствую, но у меня нету речи, чтобы это описать. И, ну, мне было важно найти эту речь, как-то её просто формулировать самому себе.
Побежденные? Победители?
Желчный писатель и литературовед, некогда эмигрант, позднее — возвращенец. Пожилой писатель-эмигрант, четыре десятилетия живущий вне России. Жизнь обоих клонится к закату, но они неутомимо сводят счеты с прошлым. Егор Сенников продолжает цикл «Расходящиеся тропы» и пытается разобраться в том, как правильно описывать прошлое, чтобы протянуть нужный образ его в будущее.
Заполненный зал в музее Маяковского. Майский вечер. Впервые после постановления Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград» (выпущенного в 1946 году) в Москве проходит литературный вечер Анны Ахматовой. На сцену выходит пожилая интеллигентная дикторша и представляет всех основных участвующих лиц вечера — филолога Жирмунского, поэтов Тарковского, Корнилова, Озерова, и, конечно, саму Анну Андреевну.
Когда этот вечер еще только устраивался, организаторы спрашивали её — кого бы ей хотелось видеть в роли ведущего, открывающего вечер: писателя и литературоведа Виктора Шкловского или концертирующего рассказчика о былом Ираклия Андронникова. Ахматова сказала: «Нет, ни того, ни другого я не хочу». «А кого же?». Та подумала и ответила — «Карандаша».
Виктор Шкловский был человеком сложным. Такое отношение Ахматовой к нему достаточно типично для его современников: студенты его вспоминали как он мог посвятить вместо лекции время рассказу о том, как занимал деньги у Горького, а тот не давал. Артист Баталов, посетив дачу Шкловского, выдыхает «Ну и субъект!» Чуковский отмечает: уже в 1965 году Шкловский манкирует приглашением на вечер памяти Зощенко. Все еще не сочетается партийной линией.
Может быть дело в том, что Шкловский вернулся в Россию из короткой берлинской релокации уже четыре десятилетия как, а все чувствует себя побежденным? Он же писал в «Zoo»:
«Я поднимаю руку и сдаюсь. Впустите в Россию меня и весь мой нехитрый багаж».
Почти в то же время, как Шкловский в Россию вернулся, ее покинул, — и навсегда, — писатель Борис Зайцев. Имя он сделал еще в начале века; его вхождение в литературу поддержали Чехов, Короленко и Андреев. Уроженец Орловской губернии, он сам отмечал, как много важных литературных имен дали России Тула и Орел. Сам он идет по следам великих.
А после отъезда он становится одним из знаковых имен среди писателей первой волны эмиграции; он не патриарх, как Бунин, но точно одна из величин, с которой себя нужно соотносить каждому. Он создает множество коротких биографий своих современников и предшественников, стремясь ухватить и образ, и дух времени: от Василия Жуковского до Александра Блока, от Бунина до Белого. В 1965 году Зайцев выпускает мемуарный сборник «Далекое» — здесь он под одной обложкой собирает очерки и биографии разных лет, стремясь показать свою литературную карьеру. Открывается книга эссе о Блоке, которое называется «Побежденный».
Блок в рассказе Зайцева, написав революционную поэму «Двенадцать» потерял голос и жизненную силу, почувствовал себя раздавленным революцией и временем. На свой последний литературный вечер в Москве весной 1920 года он приезжает усталым, постаревшим, больным; в первом отделении Чуковский, затем он.
«Лицо землистое, стеклянные глаза, резко очерченные скулы, острый нос, тяжелая походка, и нескладная, угластая фигура. Он зашел в угол, и полузакрыв усталые глаза, начал читать».
Шкловский, почти в то же время, что и Зайцев, пишет в «Новом мире» о мемуарах советского литературоведа Корнелия Зелинского. Он их разносит, обращая внимание на фальшь и очевидные заимствования из другой литературы. Зелинский упоминает о Блоке, дескать тот говорил ему о революции, написав «Двенадцать» — и Шкловский отзывается:
«Это очень похоже на Блока, на минимальность его мимики, на напряженность голоса, но это, к сожалению, не Зелинский, это цитата из воспоминаний Федина».
Кто здесь побежден? Только память. И Зайцев, строящий свой образ Блока, и Шкловский, разносящий мнимые воспоминания о поэте, и сам Блок — умерший, но оставивший голос в вечности. Все они игроки. Побеждена только память — у каждого своя.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Сегодня мы завершим программу «Это не должно было произойти» показом «Дочерей Ольфы», прошлогоднего каннского хита. Это док о семье из Туниса, в которой были четыре дочки, но в кадре мы увидим только двух младших и саму Ольфу. Что произошло со старшими, нетрудно предположить, пройдясь по западным границам Туниса, однако пусть здесь не висят звёздочки роскомнадзора.
Разбитая семья Ольфы соглашается на проект режиссерки Каутер Бен Ханьи: рассказать о себе и заново прожить историю семьи в последовательности инсценировок. Отобраны ключевые воспоминания, найдены локации. Младшие, но уже взрослые дочери становятся маленькими, вспоминают отца и безотцовщину, свой подростковый протест против матери, и всё время ищут присутствия старших сестер. А кино умеет вызывать присутствие, и Бен Ханья возвращает Рахму и Гофран в семью, выбрав на их роли актрис. Актрисы вместо старших дочерей — лишь подстановка, но даже приблизительного сходства по фото из портфолио оказывается достаточно, чтобы расшевелить прежде вытесненное, столкнуться лицом со своим отрицанием. Начавшись как интроспективное расследование о пропавших сестрах, фильм выводит в центр фигуру матери: ее отчаяние и ярость, ее страх вырастить отдельных людей и остаться одной.
Бен Ханья обнажает свои стратегии, оповещая нас об условиях эксперимента. Ее фильм то собирается в линейную историю, то ухает в ямы умолчаний, то сталкивается с принципиальной невыразимостью — и всю эту дорогу балансирует между терапевтическим «не навреди» и ситуацией дока как охоты. И в этом отношении он будто бы не заходит слишком далеко, выбирая этичность и утешая своих героинь тем, что мягкий мир возможен и однажды, быть может, наступит. Другой им известен слишком хорошо.
Приходите в 18:40 в большой зал Дома Кино — https://www.domkino.spb.ru/films/docheri_olfy/
~ Никита.
«Вечная память» Майте Альберди — сегодня вечером
Что остается после конца света? Майте Альберди пытается доказать, что память. В своем фильме «Вечная память» чилийская режиссерка показывает нам двух героев, Паулину и Аугусто, за которыми следишь с неослабевающим вниманием. Хочется удержать малейшую деталь их поведения друг с другом: танцев, улыбок, поцелуев. И мрачную сторону их жизни тоже оставляешь при себе: когда Аугусто не может вспомнить, кто он, что написано в его книгах и чем он занимался всю свою жизнь.
Аугусто — журналист, который значительную часть своей карьеры посвятил тому, чтобы рассказывать правду и сохранять память о преступлениях режима Пиночета. Но сейчас Аугусто сражается с болезнью Альцгеймера, и его собственное прошлое для него постепенно меркнет, стирается. Рядом остается поддерживающая его супруга Паулина.
Память вечная, внешняя, и память собственная, исчезающая во времени — нельзя сказать, что Альберди прямо противопоставляет два этих явления. Ее больше привлекает рассказ о том, как два человека держатся друг за друга — и как их любовь оказывается если не лекарством, то мощным обезболивающим, которое на время дает успокоение обоим.
«Вечная память» взяла приз жюри в Сандэнсе и была номинирована на «Оскар» от Чили. В рамках фестиваля «Послание к человеку» мы покажем фильм с Никитой Смирновым в программе «Это не должно было произойти» уже сегодня. Показ начнется в 21:00 в малом зале киноцентра «Родина». Остался один билет! https://message2man.com/seances/21-10-2024-v-21-00-jeto-ne-dolzhno-bylo-proizojti-eternal-memory-rodina/
А повторный показ пройдет в среду, в 21:10 в кинотеатре на Лендоке: https://message2man.com/seances/23-10-2024-v-21-10-jeto-ne-dolzhno-bylo-proizojti-vechnaja-pamjat-lendoc/
— Егор.
Если Ульрих, ведя свою потайную жизнь «крота», вынужден был постоянно играть роль скромного ученика у Алехандро, то Джеймс играл свою роль с размахом. Разодетый как гангстеры из «Джентльменов» Риччи, с окладистой бородой, он пришел на встречу с Алехандро с надменным видом, всячески изображая из себя опытного и побитого жизнью мутного инвестора. Алехандро разоткровенничался — и еще больше раскрыл карты: рассказал, что так как в Северной Корее не действуют никакие законы, международный контроль и международные организации, то в стране могут выполнить любой заказ. Любой. Нужно оружие? Без проблем? Хотите метамфетамин или героин? Устроим. Нужно провести исследования фармацевтического препарата, которые нельзя проводить в западных странах? Никаких проблем. Плати — и получишь все, что хочешь. Страна под санкциями, ей дорога каждая копейка — и неважно, кто ее дает. По сути, все это — какое-то частное предприятие Кимов, прикидывающееся страной и готовое ради денег использовать все ресурсы, которые у них есть.
Легенда Джеймса заключалась в том, что ему нужно производство оружия и наркотиков: все это он якобы должен был поставить в Палестину. Логичным образом возник следующий шаг — Алехандро, Ульрих и Джеймс отправились в Северную Корею. К поездке готовились — и не зря: после пары дней обязательной туристической программы с посещениями мавзолеями, песнями, танцами и большим количеством алкоголя, Ульриха и Джеймса утром повезли на окраину Пхеньяна в полуразрушенное здание, в окружении гетто. Корейцы сказали им спускаться в подвал.
В подвале все оказалось не так страшно — там располагался относительно роскошный ресторан. Там уже был представитель оружейного завода, местные спецслужбисты и чиновники. Джеймсу показали каталог продукции — там было все: от баллистических ракет дальностью до 1500 километров и ПТУРов до танков, самолетов и даже подводных лодок. Фейковый инвестор Джеймс выдумал название своего предприятия и подписал от его лица договор с северокорейским предприятием.
Единственным условием корейцев было то, что, производить все это они будут не у себя, а в третьей стране — для большей безопасности и для возможности более свободных поставок оружия и наркотиков. Выбор пал на Уганду: туда отправился Джеймс, Ульрих и северные корейцы. Видимо, и для угандийских чиновников, и для северных корейцев сама ситуация относительно типовая: угандийцы предложили остров внутри страны, который можно было бы купить (местному населению наврали, что там построят больницу — вскоре после этого их должны были выселить из их домов), а корейцы предложили проект маскировки производства. На поверхности все это должно было быть спа-отелем, а под землей, в бункерах, северные корейцы производили бы оружие и наркотики, которые можно было бы с легкостью вывозить с острова благодаря построенному там же аэродрому.
И так все закрутилось. Новая подпись, новые проекты и новое предложение — корейцы предложили оплату следующим образом: Джеймс покупает российскую нефть у некого иорданского бизнесмена, тот везет ее в Северную Корею своими окольными путями, а уже после этого корейцы отправляют специалистов в Уганду.
Словом, примерно в этот момент все и должно было произойти — и произошло бы, если бы у Брюггера, Ульриха и Джеймса было намерение реально делать бизнес с северными корейцами. Но они снимали фильм — и в этот то момент они остановились. Они сообщили всем своим контрагентам — от Алехандро и угандийских политиков до северокорейских дипломатов и иорданского бизнесмена — о том, что все они стали героями документального фильма и официально запросили у них комментарий. А потом выпустили фильм.
Кажется, что тема вновь стала актуальной, поэтому — репост
Читать полностью…
Полный вариант (печатался в сокращении) первой главы новой биографии Бродского glieb-moriev/rAjQKo6qTT3Z2A" rel="nofollow">https://syg.ma/@glieb-moriev/rAjQKo6qTT3Z2A
Читать полностью…
Декорации расплываются в тумане
Два немолодых человека, оба погруженных в мысли о прошлом: для одного — продуктивные, для другого — наполненные привкусом горькой ностальгии. В новом выпуске цикла «Расходящиеся тропы» Егор Сенников наблюдает за тем, как разное прошлое становится важнее настоящего.
Скулы сводит от примитивной назидательности бытовой мудрости — «если жизнь дает лимоны, делай лимонад». Лимоны, апельсины, прочие цитрусы — понятно. А если жизнь то бьёт пыльным мешком картошки по голове, то выливает ведро помоев и очисток или забрасывает луковой шелухой?
Самолет взлетает и становится все меньше и меньше, превращаясь сперва в маленькую точку на небосклоне. А затем и вовсе исчезает. В Москве — бодрящий мороз. В серебристом самолете в Париж летит Лев Любимов, человек, который во французской столице прожил почти всю взрослую жизнь.
А потом все перерешилось — и он вернулся в Россию. Но совсем не в ту, которую покидал.
В «Новом мире» за август 1960 года можно прочитать его эссе об этом возвращении в Париж через 12 лет после отъезда. Написано со вкусом — и хотя весь советский политес соблюден (формально тема статьи — загнивание Запада и обмельчание французского буржуа), внимательному читателю все понятно. То, с каким вкусом Любимов описывает быт довоенной буржуазии и атмосферу парижского бонвиванства говорит само за себя. У советского читателя могут полезть глаза на лоб, а Любимов лишь поддает жару:
«На своей машине буржуа в три часа доедет до Довиля. Там, у морских волн, в отелях собирается в августе „весь Париж“, а в казино бросают целые состояния на карту первейшие денежные тузы Старого и Нового света. Порой богатый буржуа выезжает из Парижа на один вечер только для того, чтобы отведать в старинном Руане знаменитой руанской утки с апельсинами. Он знает все уголки Франции и разъезжает по ней, как по своей вотчине».
Снообразное путешествие Льва Любимова. Сын сенатора, изображенного на репинском «Заседании Госсовета», внук профессора — жизнь его как будто с рождения была определена. Все шло как надо: и Александровский лицей, и ценные связи, друзья, знакомство. Все пустое. Жизнь стала все больше подбрасывать подгнивших овощей вместо лимонов; а что с ними делать? И загрохотала эмигрантская повозка по Парижу.
«В качестве кого оставались в Киеве после прихода белых?» — спрашивал в свое время следователь Михаила Булгакова. «В качестве населения», — отвечал писатель. Эмигрантская судьба схожа с жизнью такого населения, выживающего в любых обстоятельствах; реальность разные, подчас совершенно противные союзы. Про Любимова потом постоянно будут ходить разговоры — дескать, писал для Je suis partout, знаменитой парижской фашистской газеты. И для Милюкова писал. Играл в теннис, ездил по межвоенной Европе, вступал потом в Союз русских патриотов, вероятно работал на НКВД — все, наверное, и правда, и нет.
Время означает последовательность,
а Последовательность — переменность,
Поэтому безвременье не может не нарушить
Таблицы чувств.
Пока Любимов бродит по Парижу, общаясь со стариками, не сумевшими оставить идейного потомства, Владимир Набоков заканчивает труд, на которым корпел целое десятилетие. Комментарий к «Евгению Онегину», который будет приветствовать советская пресса и из-за которого будут ломаться копья и в эмигрантской, и в англоязычной прессе. Вот другой пример вечного возвращения: человек, всю жизнь насмехавшийся над психоанализом, в каждой своей книге строил миры, возвращающие его в прошлое: то ли реальное, то ли фантазийное. «Онегин» же становится opus magnum в этом жанре — воссоздания мира, которого нет. Мостик от энциклопедии русской жизни к каталогу жизни загробной.
В Русском музее в 1949 году сидит мужчина средних лет. Он смотрит на картину Репина «Торжественное заседание Государственного совета 7 мая 1901 года». Нет, он не плачет. Он слушает спор о ней о ней двух советских офицеров, поворачивается к ним и говорит с достоинством:
— Да, синяя лента действительно принадлежит ордену Андрея Первозванного.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty