9256
Various historical stuff. Feedback chat - https://t.me/chatanddocs For support and for fun: Яндекс: https://money.yandex.ru/to/410014905443193/500 Paypal: rudinni@gmail.com
Моя мама уже не первый год водит экскурсии по Петербург. Но сказать, что это просто обычные экскурсии я не могу. Нет, это что-то совершенно иное — это каждый раз погружение в историю, в контекст, в прошлое. Все встает перед глазами будто ты сам там находишься. Словом, это такой опыт, после которого ты смотришь на привычные улицы совершенно по-новому — так, как будто видишь их в первый раз.
В это воскресенье мама проведет экскурсию по Пушкину. О, это то, что я никому не советую пропускать — обязательно приходите, если у вас есть возможность!
Символические подарки
Всего через три дня после капитуляции Югославии 17 апреля 1941 года Адольф Гитлер отпраздновал свой 52-й день рождения в поезде «Америка», стоявшем на железной дороге Вена-Грац, недалеко от современной словенско-австрийской границы.
Среди подарков ко дню рождения была памятная доска, привезенная из Сараево (большая часть Боснии в этот момент была присоединена к марионеточному независимому хорватскому государства).
На доске было написано: «На этом историческом месте Гаврило Принцип провозгласил свободу в Витовдан 15 (28) июня 1914 года». Речь, естественно, шла о месте, на котором стоял Гаврило Принцип, стреляя в эрцгерцога Франца Фердинанда в июле 1914 года.
Для Гитлера, конечно, венское и, шире, габсбургское прошлое, играло огромную роль во взгляде на Европу. В мае 1941 года, обращаясь к Рейхстагу и объясняя причины нападения на Югославию, он вспомнил о Первой мировой: «Югославия, что касается сербского ядра, была нашим врагом в Мировой войне. Да, мировая война началась в Белграде».
Мемориальная доска хранилась в берлинском Немецком военном музее, известном с 1941 по 1945 год. Там же хранился и вагон из Компьена, где французское правительство подписало капитуляцию в 1940 года. Вагон был сожжен в конце войны самими немцами. Следы таблички потеряны.
А таблички на месте убийства менялись и дальше. В социалистические времена здесь было написано: «С этого места 28 июня 1914 года Гаврило Принцип своим выстрелом выразил протест народа против тирании и многовековое стремление к свободе наших народов». А сейчас текст лишен политического подтекста и просто отмечает точку исторического события.
Еще немного, еще чуть-чуть
Поводов вспоминать о конце света жизнь дает предостаточно. Когда на меня особенно накатывает, я люблю вспоминать статью моего дорого друга Василия Азаревича о Часах Судного дня, в которой я выступил, как ни странно, в роли редактора.
Ну вы наверняка слышали про эти часы — есть такой журнал Чикагского университета «Бюллетень учёных-атомщиков», сотрудники которого внимательно следят за мировой повесткой. Делают они это не думскроллинга ради, а с важной задачей — периодически они выносят вердикт, что человечество приблизилось к ядерному Апокалипсису или, напротив, отдалилось.
Занимаются они этим с 1947 года: на старте мир от конца света отделяло 7 минут. В 1984 году — 3 минуты. В 1991 — 17 минут. С 2010 года, по версии часовщиков, человечество стремительно движется к «полуночи» — если 14 лет назад нас отделяло 3 минуты, то теперь в два раза меньше.
А у истоков этих часовых манипуляций стоял выходец из Российской империи — Евгений Исаакович Рабинович, выпускник петербургского Тенишевского училища. О его увлекательной судьбе я и советую прочитать:
«В 1930 году Рабиновича пригласили на конференцию учёных-физиков в Ленинграде. Приглашение он получил как гражданин Германии, но его русское происхождение не могло быть тайной — на конференции он встретил многих знакомых советских учёных. Больше всего Евгения шокировало отношение к нему: эмигрант получил номер в первоклассной гостинице „Европа“, к нему относились без враждебности и предубеждённости, а агентов ОГПУ на горизонте не было видно. При этом Рабинович не был в восторге от сталинского СССР.
В своих записках он отмечал: „Живётся всем сейчас очень трудно; во-первых, страшно трудно с продовольствием… и ещё больше с платьем, бельём и т. д., которых вообще нельзя достать; а во-вторых, усиление террора действует на всех удручающе и вызывает на двенадцатый год революции настроение, знакомое нам по 18-му и 19-му году. Ценой этого террора и обнищания получается теперь проведение в жизнь во чтобы то ни стало и в бешеном темпе индустриализации страны: строятся десятки новых заводов, высших учебных заведений, особенно технических, исследовательских институтов т. д. … В успех этого строительства почти все верят, и многие даже из нашего круга им увлекаются. Это единственный путь для того, чтобы избегать ощущения полной бессмысленности жизни и отчаяния. Всё это вместе создаёт впечатление глубокого и трагического процесса, исход которого страшно себе представить“».
Зависть к чужой свободе
Имя — как из русской классики: Анастасия Емельяновна Егорова. Так могли бы звать супругу кого-то из мертвых крепостных, скупавшихся Чичиковым; к такой женщине мог питать романтические чувства Николай Кирсанов из «Отцов и детей»; в конце концов, ее могли судить в один день с Катюшей Масловой — и даже в одном суде. Но Анастасия Егорова не была ни первым, ни вторым, ни третьим. Она была живым человеком, который бродил по России в прошлым веке.
О ее жизни мы знаем благодаря допросу. Это важный литературный жанр, которому уделяют внимание меньше, чем стоило бы. В 1950 году Анастасию Егорову допрашивали по возвращению из-за границы, допрос уцелел в архивах, а спустя десятилетия проделал свой путь — и о жизни Егоровой в своей статье рассказала Шейла Фицпатрик. Так, слово однажды произнесенное и записанное, никогда не умирает до конца и, рано или поздно, находит свой путь к людям.
Чем меня восхищает история Егоровой? Удивительным чувством свободы, которое мне бы хотелось испытать. Анастасия, родившаяся в деревне Кокорево под Вязьмой в 1912 году, почти всю свою жизнь провела в скитаниях. Из конца в конец, от края до края, Анастасия бродила по России: то бродяжничала с беспризорниками в Москве, Казани и Самаре, то жила во Владивостоке с китайским рабочим, то оказывалась в Батуми, заворачивала в Ташкент и направлялась в Ялту. В этих странствиях она потеряла ногу — в Крыму сбила машина, началась гангрена, пришлось ампутировать. Иногда сталкивалась с властями — но почти каждый раз ей удавалось избежать худшего; впрочем, в конце 1930-х путешествие дало сбой — и Егорову на несколько лет отправили в лагерь.
Но странствие не окончилось, просто приняло другой оборот. После этого ее выслали в Якутск, оттуда в Иркутск, далее — опять в Центральную Азию, где она провела всю Отечественную войну. Ни война, ни революция, ни какие бы то ни было внутриполитические потрясения как будто не имели над ней власти. Не меняли ее пути. Закончилась война — и она, решив посмотреть мир, пересекла западную границу СССР и отправилась дальше: в Польшу, Австрию, Югославию и Италию. Там, в Италии, она задержалась на 4 года, которые провела в психиатрической клиники под Неаполем, но, кажется, это был случай совпадения внутренней необходимости пристанища и благоволения властей и судьбы.
А в 1950 году ее разыскали советские власти и смогли убедить вернуться в СССР — где, собственно, и состоялся этот допрос. После него Егоровой предписали вернуться в родную деревню (где ее брат стал руководителем колхоза — но семья Егорову по-прежнему не выносила). И что было дальше мы не знаем; Фицпатрик в конце статьи говорит, что надеется, что Анастасия в какой-то момент снова вышла на дорогу.
Эта история меня гипнотизирует удивительным отношением к свободе. Бродяги и странники, люди маргинальные, но наделенные внутренним светом, подчас представляются мне такими героями, которые поймали какой-то особый ритм жизни. Или научились с ним обращаться совершенно по-своему, наплевав на любые предрассудки, правила, установки. На условности, на чужие взгляды. Пройдут годы — до этих мыслей дозреют хиппи, тоже пустятся в многочисленные странствия в поисках ответов.
А на самом деле никаких ответов искать не надо, вся прелесть в пути. И сейчас, когда реальность у многих похожа то ли на тупик, то ли на узкий серый коридор, где все двери закрыты — а открываются без предупреждения, — в таком отношении к свободе я начинаю видеть все больше плюсов. Как будто хочется выломаться из реальности, отправиться в такой путь — и будь что будет.
Но, конечно, такую роскошь себе позволить могут не все.
Абсолютно так.
Интересно еще посмотреть на судьбу тех, кто вернулся и кто упомянут в этом тексте. Например поэт Армандо Урибе в 1990 году вернулся из эмиграции, продолжал писать стихи и романы, а в 1997 году ушел в монастырь, подражая Блезу Паскалю. Антонио Авариа, известнейший поэт, как бы вернулся, но и не вернулся — много путешествовал и постоянно где-то выступал вне Чили, умер в 2006 году. Дипломат и писатель Хорхе Эдвардс вернулся еще в 1978 году, занимался правозащитной деятельностью, а в 1990-е стал послом Чили при ЮНЕСКО и писал романы о своей жизни и политической истории страны. Умер в прошлом году.
Ну и там в статье есть еще показательная цитата одного из чилийцев:
"Энрике д'Этиньи, до недавнего времени ректор одного из новых частных университетов Сантьяго, La Universidad de Humanismo Cristiano, смеется над недоумением группы шведских ученых, посетивших Чили в годы правления Пиночета. Под впечатлением от рассказов эмигрантов, они говорили ему:
"Что ты хочешь, чтобы мы сделали? Сначала вы говорите нам, чтобы мы не имели ничего общего с режимом. Теперь вы говорите: ну, может быть, этот Пиночет не так уж и плох, надо реформировать его изнутри. Мы не знаем, стоит ли нам сотрудничать или нет".
Как указывает д’Этиньи, ни изгнанники, ни остающиеся не образуют единой монолитной группы:
"Во-первых, надо осознавать, что ссылки бывают двух видов: одни добровольные, а другие, скажем так, принудительные. Реакции очень разные, когда ты не можешь вернуться и когда ты просто уходишь и можешь вернуться. Затем среди тех, кто остался, есть две позиции: те, кто остался на официальной работе в университете или где-либо еще, и те, кто остался вне университета, независимо как интеллектуалы.
А из тех, кто остался в университете, ну опять же надо различать две группы. Среди тех, кто поддерживал новое правительство и участвовал в создании нового общества (смеется), были некоторые консервативные, традиционные группы, которые считали это способом вернуться к реальным ценностям старого Чили. Но таких было меньшинство.
У более либеральной группы, включая большинство оставшихся интеллектуалов, было ощущение, что они поддерживают факел того, что возможно в будущем. Большинство из них думали, что это будет лишь на короткий период: это не было в чилийских традициях; это может продлиться два года, а затем все вернется в норму. Поэтому нам пришлось остаться здесь, чтобы поддерживать пламя интеллектуальности".
Волшебные работы Виктора Вальцефера. Ничего о нем не знаю, кроме того, что жил в Ленинграде, умер в 1983-м в возрасте 55 лет. Серия «Аэропорт» - очень шестидесятническая, конечно. Словно эскизы к фильму «Еще раз про любовь».
Читать полностью…
Было, было, было, было — но прошло
В апреле 1996 года в Москву и Санкт-Петербург приехал президент США Билл Клинтон. Формально его приезд был связан с саммитом Большой семерки — тогда перед ним проводился пред-саммит и местом была выбрана Москва; в столице России обсуждались вопросы, связанные с ядерным разоружением. Но фактически Клинтон ехал до известной степени поддержать Ельцина как президентского кандидата на выборах 1996 года. Впрочем, Клинтон не складывал все яйца в одну корзину: в Москве он провел встречу с Зюгановым, с Чубайсом и даже с Явлинским.
На один день Клинтон заехал и в Петербург. В аэропорту его встречал мэр Анатолий Собчак, глава Ленобласти Беляков. А еще там был Владимир Путин, первый зам Собчака — его хорошо видно на одном из протокольных видео, он стоит позади от президента США.
Следующее утро у Клинтона было насыщенным — успел возложить цветы на Пискаревском кладбище и принять там небольшой парад (вместе с Собчаком и Виктором Золотовым, стоящим немного поодаль), сходить в Эрмитаж, в Русский музей, в Казанский собор. Но вообще примечательно, что тот визит в Петербург почти не оставил следов в прессе. Самое яркое из воспоминаний сохранилось в статье Елены Герусовой в «Коммерсанте» — она посвящена ресторанному опыту Клинтона в Петербурге. В тот день президент пошел пообедать в ресторан «Сенат-бар», который располагался в бывшем здании Сената на Сенатской площади (заведение, построенное голландцем; бар, с самой большой барной стойкой в Европе). В «Сенат-баре» Клинтон успел поесть борща (без сметаны), выпить кофе (без кофеина — привезенного из США), попросить «Балтику 4» и побеседовать с Собчаком, который с ним разделил трапезу.
Не пожалейте нескольких минут, прочитайте статью — а я приведу самые увлекательные цитаты:
«Визит Клинтона в Петербург был коротким, но весьма насыщенным. После посещения Русского музея, где, как сообщили хроникеры, высокий гость надолго задержался перед монументальной картиной „Торжественное заседание Государственного Совета“, президент со свитой направился в „Сенат-бар“. От Русского музея до здания бывшего Сената (в котором, как помнят читатели нашей рубрики, находится выбранный ресторан) Клинтон шел пешком, как мы полагаем, чтобы нагулять аппетит. Рядом ехал его верный лимузин с предупредительно открытыми дверцами».
<…>
«Во время обеда Билл Клинтон пил кофе без кофеина, который был привезен специально из Штатов, хотя в „Сенат-баре“ такой кофе тоже имеется. Также из-за океана была привезена минеральная вода. Стол Клинтона в „Сенат-баре“, за которым сидели шесть человек (в том числе и мэр Анатолий Собчак), обслуживали две официантки. Им выдавал минеральную воду специальный человек из свиты президента, под его же надзором они открывали бутылки. Со всех блюд, которые подавались Клинтону, сначала снимал пробу человек из службы сопровождения».
<…>
«Преданный, как и все американцы, идее здорового образа жизни, Клинтон русскую водку пить не стал, хотя это легко было бы оправдать чисто этнографическим интересом. Зато кто-то из президентского окружения попросил русского чая. И президент, и его свита были приятно удивлены, когда вместо пузатого самовара им поднесли деревянную коробку с большим выбором английских сортов, из коих с типично американским вкусом был выбран фруктовый „Пиквик“».
Весь май и июль 1956 года небо над атоллом Бикини время от времени превращалось в этакое сатанинское пространство из огня, яркого света, пыли и тьмы. Здесь армия США проводила испытания ядерного оружия — в том числе, 20 мая 1956 года был проведен первое испытание водородной бомбы; испытание получило имя «Чероки».
За 2 месяца было произведено 17 взрывов. Об испытании 20 мая писала местная пресса:
«B-52 вылетел с острова Фред в Эниветоке. Предполагаемый эпицентр взрыва находился прямо над островом Наму, но летный экипаж принял наблюдательный пункт на другом острове за его прицельный маяк, в результате чего доставка оружия была произведена с ошибкой. Бомба взорвалась примерно в 4 милях от цели над океаном к северо-востоку от Наму. В результате практически все данные о воздействии оружия были потеряны».
За слив журналистам информации о промахе, один из американских военных был подвергнут взысканию.
О мечтаниях
Когда-то слова «Отель „Ламбер“» значили очень много. Речь шла не о самом особняке на парижском острове Сен-Луи, а о его жителях. В 1843 году в нем поселился князь Адам Чарторыйский и превратил особняк то ли в штаб правительства в изгнании, то ли в офис политической прото-партии. Чарторыйский, который в начале XIX века был товарищем и сподвижником Александра I, членом «негласного комитета» и министром иностранных дел Российской империи, со временем стал одним из лидеров польской аристократии. Во время Польского восстания 1830 года он руководил национальным правительством, а после разгрома восстания — отправился в эмиграцию, где провел следующие три десятилетия своей жизни.
Отсюда, из отеля «Ламбер», шло руководство польской политической эмиграцией, отсюда рассылались эмиссары в самых разных направлениях (от Белграда до Стокгольма, от Варшавы и Северного Кавказа до Петербурга и Рима), здесь пытались выковать оружие, благодаря которому Российская империя должна была утратить контроль над Польшей, а сама Польша должна была освободиться и стать независимой. В Париже Чарторыйский и его круг то готовил совместное польско-французско-прусское вторжение в Россию, то покровительствовал польским военным формированием в Османской империи во время Крымской войны. А после окончания этой войны, Чарторыйский, будучи уже весьма пожилым человеком, большей частью отошел от дел.
Об отеле «Ламбер» написано немало — хотя на русском, кажется, и меньше, чем на польском или французском. На протяжении двух десятилетий здесь был один из центров польской политической практики, у которого были и свои успехи, и свои провалы — обращать внимание на него, конечно, всем, кто хочет лучше понимать процессы, которые могут разворачиваться в эмиграции — стоит. И на этом примере можно многое понять и про времена более поздние.
«Можно легко предположить, что эта цель была не чем иным, как политической мечтой, которую невозможно было реализовать из-за политических реалий. Однако это означало бы, что почти 130 лет весь польский народ гнался за мечтой, которая внезапно стала реальностью после Первой мировой войны.
Кроме того, это заставило бы отдать должное прагматическому детерминизму в истории: то, что произошло, должно было случиться, а то, что не произошло, не могло произойти вообще. Это опасная максима, которой едва ли можно отдать должное учитывая различные элементы истории. О таком явлении, как политика Чарторыйского, следует судить не столько по его успеху, сколько по его предпосылкам, т. е. по тому факту, что оно проводилось в изгнании. Существование внешней политики в изгнании само по себе было огромным политическим достижением. Чарторыйский действительно воспользовался всеми возможностями, которые оставались у него в изгнании, более того, он даже расширил их, как никто другой эмигрант до или после него.
Отель „Ламбер“ постепенно стал частично ограниченным независимым субъектом международных отношений, ограниченным главным образом открытыми для него формами политических действий и тем фактом, что он никогда не мог быть субъектом международного права. Это ни в коем случае не было просто политическим частным агентством на службе Франции и Англии. Этой точке зрения противоречит тот факт, что цели польской внешней политики не разделялись правительствами западноевропейских стран. Несмотря на это скрытое различие и несмотря на то, что западноевропейские правительства иногда уставали от „польских вопросов“ (например, все парламентские действия в пользу Польши предпринимались без согласия, а зачастую и против явной воли правительств), техническая и политическая поддержка со стороны западноевропейских правительств никогда не подвергалась сомнению».
Шепоты, угрозы, поиски: «Ночные люди» на Холодной войне
Уже завтра, 18 мая в 19:30, киноклуб «Сьерамадре» в очередной раз пройдет в книжном магазине «Порядок слов» на Фонтанке. В этот раз обсуждаем фильм «Ночные люди» Наннэлли Джонсона 1954 года.
Фильм Джонсона — отличный пример кинематографа «второго плана», который интересен как способ лучше понять время и приемы, которые использовались для того, чтобы обрисовать «красную угрозу» во времена Маккартизма. Широкоэкранный фильм, снятый сочетанием «Техниколора» и «Синемаскопа» рисует перед зрителем панораму послевоенного Берлина, где все — не то, чем кажется, тайные переговоры важнее открытых высказываний, а опасность подстерегает на каждом шагу. С одной стороны, «Ночные люди» — забытый памятник временам маккартизма, когда в США шла охота на ведьм в поисках коммунистических агентов, с другой — пример более критичного взгляда на шпионский жанр; элементы этого взгляда несложно найти в драмах и триллерах о разведчиках более позднего времени.
Завтра мы — Никита Смирнов и Егор Сенников — поговорим о том, почему этот фильм, несмотря на свою неприметность, довольно важен; поговорим о том в каком кинематографическом окружении оказался фильм и почему оказался практически забыт, а также расскажем о необычных технических решениях, которые были приняты его создателями. А затем все вместе отправимся в странное путешествие по миру Холодной войны в Берлине.
Регистрация на мероприятие —
здесь
пользуясь случаем, рекомендую подкаст про то, как иранские оппозиционеры записывали Хомейни на кассеты и ненароком привели его к власти, от чего сами же пострадали https://www.youtube.com/watch?v=l-NcFbIfTe4
Читать полностью…
Оказывается Мартин Скорсезе продолжает экранизировать нон-фикшен книги и сейчас занят постановкой фильма по бестселлеру, посвященному мрачной истории корабля «Уэйджер». Про него в прошлом году вышла книга Дэвида Грэнна «The Wager: A Tale of Shipwreck, Mutiny and Murder», моментально ставшая хитом в США.
История и правда захватывающая — британский корабль в 1741 году совершал атаки на испанские силы в Южной Америке, обогнул мыс Горн, сел на мель на юге Чили, часть команды восстала, бросила на островах капитана и его сторонников, и решила добираться до Англии своим путем на шхуне. Часть восставших в этом путешествии погибла, но некоторые все же до Англии добрались. Капитан же и его сторонники оказались спасены индейцами из племени чоно, после чего так же предприняли путешествие домой — выжили не все, но капитану тоже удалось добраться до Англии и поведать мрачную историю.
У Скорсезе в этом фильме опять будет задействован Леонардо ди Каприо. Дэвид Грэнн был автором книги, по которой Скорсезе снял свой последний фильм — «Убийцы цветочной луны». Вообще, у Скорсезе крайне много фильмов, поставленных по документальным исследованиям или нон-фикшн книгам: это и «Ирландец», и «Банды Нью-Йорка» (основаны на одноименной книге Герберта Эсбери 1928 года), и «Бешеный бык» (поставленный по мемуарам боксера Джейка ЛаМотты), и «Славные парни» (экранизация книги «Wiseguy: Life in a Mafia Family» журналиста Николаса Пиледжи), и «Волк с Уолл-Стрит» (мемуары Джордана Белфорта), и «Авиатор» (здесь Скорсезе оттолкнулся от биографии Говарда Хьюза «Howard Hughes: The Secret Life»). Про документальные фильмы Скорсезе вообще молчу — это повод для большого отдельного разговора.
В общем, интересно, как мрачная история восстания на флоте в середине XVIII века будет переложена на экран. «Убийцы цветочной луны» меня оставили в полном восторге — хочется надеяться, что и здесь Скорсезе найдет чем удивить. Книжку Грэнна я не читал, но теперь захотелось.
Как не вовремя уйти в отпуск и что делать в этом случае
По себе знаю — да и по многим знакомым: люди нередко боятся уходить в отпуск, так как опасаются, что пропустят что-то важное. Случится какой-то кризис, который будет требовать их присутствия. Или, напротив, все поймут, что человек напрасно занимает свое место в компании — все прекрасно справляются и без него. В общем, для многих отпуск — это пространство неопределенности. Мне самому это чувство близко, наверное, это какая-то из форм тревожности.
И действительно бывают люди, которые уходят в отпуск крайне не вовремя. А потом вынуждены заниматься какими-то удивительными вещами, чтобы исправить положение.
Летом 1914 года из Сербии в Австро-Венгрию отправился поезд. Его самым высокопоставленным пассажиром был сербский воевода (звание равное фельдмаршалскому) и глава сербского генерального штаба Радомир Путник. Воеводе было под 70 лет, он участвовал в шести войнах, которые вела Сербия на рубеже XIX–XX веков — и все эти конфликты сильно подорвали его здоровье. Он страдал от разных заболеваний легких и как раз в 1914 году врачи посоветовали ему отправиться и подлечиться на курорте Бад Гляйхенберг, расположенном в Штирии.
Свой пост Путник занял после военного переворота в мае 1903 года: тогда офицеры-заговорщики убили короля Александра Обреновича и его супругу, а в стране в очередной раз сменилась правящая династия. С тех пор он потратил немало сил на то, чтобы сделать Генеральный штаб ключевым институтом сербской армии и всячески стремился повысить престиж генштаба.
Пока он, в компании своей дочери и пары адъютантов, поправлял свое здоровье, в Боснии разворачивались события, которые изменили ход истории. В аннексированной Австро-Венгрией всего 6 лет назад Боснии проводились военные учения, которые должны были завершиться торжественным визитом наследника империи — эрцгерцога Франца Фердинанда. Дата визита была выбрана крайне неудачно: он должен был пройти в Видовдан, праздник важный для сербского народа — считается, что в этот день состоялась битва на Косовом поле в 1389 году. В этот же день в Сараево в 1914 году был убит Франц Фердинанд.
Иронично, что Путник, который считал, что сербская армия должна быть готова к любым войнам на Балканах и из-за этого поддерживал очень близкие отношения со многими своими офицерами, совершенно проморгал, что значительная часть этих самых офицеров создала тайную организацию «Черная рука», которая и организовала убийство австрийского наследника.
Путник, узнав об убийстве, вовсе не стал торопиться домой, будучи уверен, что войны не будет. В целом, до того как Австро-Венгрия предъявила Сербии ультиматум, многие считали так же: по обе стороны границы люди вели обычную жизнь, совершали поездки, доставляли товары.
Когда Вена выдвинула Сербии ультиматум, составленный таким образом, что его невозможно было принять, стало ясно, что дело движется к войне. Но и тогда Путник еще оставался на курорте: хотя в Сербии уже началась мобилизации и ситуация была крайне напряженной. Когда же война началась через несколько дней, сербский фельдмаршал оказался в дурацкой ситуации: сидел на курорте на вражеской территории в плену, пока австрийцы обстреливали Белград. Приказ о возвращении в Сербию пришел Путнику вскоре после начала войны, но теперь это было крайне затруднительно.
Командующий IV австро-венгерским корпусом генерал от кавалерии Карл Терштянский сообщил премьер-министру Венгрии графу Иштвану Тисе, что он намерен арестовать Путника, что принесет некоторые преимущества для австро-венгерской армии. Тиса с этим согласился, но захотел узнать мнение МИД. Воевода был заточен в военном казино Будапешта, а у Австро-Венгрии появился ценный заложник. Но на следующий день Путника отпустил — благодаря джентльменскому жесту императора Франца Иосифа, который приказал немедленно освободить начальника сербского генерального штаба и разрешить ему добраться до Сербии.
27 июля Путник прибыл в румынский Турн-Северин, где пробыл 8 дней, болея пневмонией. Наконец, 5 августа он прибыл в Крагуевац — и сразу подал в отставку. Ее не приняли: пришлось воевать.
Отче наш, иже еси на небесех
Иногда извилистые дороги уводят в небо. В новом эпизоде «Расходящихся троп» Егор Сенников оказывается в небе над Испанией, проносится через ночной Смоленск, смотрит на темный Париж.
Мне нравится думать, что это апокриф. Слишком литературно, слишком красиво, слишком умышленно. И в то же время правдоподобно.
Над всей Испанией темная ночь. В небе идет воздушный бой. За штурвалом бомбардировщика «Юнкерс-52» — пилот Всеволод Марченко. Его визави — советский летчик Иван Ерёменко; управляет своим истребителем-бипланом И-15. Испанцы прозвали этот советский самолет «Чато» — курносым. Название вроде ироничное, но на самом деле это знак уважения: И-15 были рабочей лошадкой республиканской авиации, участвовал в выполнении самых удивительных задач.
В сторону лирику.
Воздушный бой — это серьезно.
У «белого» Марченко за спиной не одна проигранная война. «Белые» сражались за проигранное дело постоянно, пока не рассыпались, не сгорели, не растаяли. Интересно, вели ли они дружеский подсчет проигранных битв?
В Испании Марченко впервые воюет на стороне, которая победит, но этого он никогда не узнает. Он воевал в Мировую, сражался при Колчаке в Гражданскую, а затем перебрался в Испанию. Воевать за франкистов — его осознанный выбор; ради этого он бежит из-под ареста и через Францию добирается до сил мятежного генерала.
Сентябрьской ночью он устремляется в небо, чтобы уже никогда не вернуться.
Советский капитан Ерёменко моложе Марченко на 20 лет. Но они во многом схожи: оба в армии почти с 17 лет, всю жизнь посвятили служению. Его боевое крещение — испанское небо. Здесь он становится асом. Одерживает воздушные победы — личные и групповые.
Вспышка в ночи. «Юнкерс» подбит. Марченко проиграл свой последний бой. Он устремился вниз, к испанской земле — его тело там, после мытарств, найдет свой вечный покой.
Ночь.
Ерёменко пройдет всю Отечественную войну, станет генералом авиации — и будет стремительно вытолкан на пенсию уже при Хрущеве.
Ночь и в Париже. Спят казаки, работающие зазывалами в русских ресторанах. Спят русские рабочие фабрики «Рено». Спит бывший кадет и бывший эсер. Спит советский полпред и вчерашний чекист. Спит «Мисс Россия» по версии эмигрантской газеты — манекенщица Ирина Ильина. И лишь на всемирной выставке уставились друг на друга немецкий орел и мухинская «Рабочий и колхозница», как знак неизбежных перемен. Как символ того, что ночь уже скоро вступит в свои права. А пока — световые развлечения на всемирной выставке.
Августовская ночь в Смоленске. Здесь не спят два молодых писателя, два друга — Александр Твардовский и Адриан Македонов. На последнего уже не один месяц идет государственный накат. «Коллеги» по писательскому цеху льют на него ведра помоев. «Кулацкий подголосок». «Враг народа». «Двурушническая физиономия». Македонов — смоленский критик и писатель, который почти 10 лет помогал выдвинуться Твардовскому, поддерживал его начинания. Твардовский этого не забыл — и срывается из Москвы, бьется за него. Называет его своим другом на суде. В Москве ползут слухи, что теперь возьмутся и за Твардовского, ведь он защищает «агента троцкистско-авербаховской банды».
На столе бутылки. Накурено. Дым режет глаза — до слез.
Македонов, конечно, сядет. Твардовский не будет сдаваться. Друга вытащит при первой возможности — в 1946 году.
Октябрьская ночь в Минске. Здесь без устали стреляют. Все пропахло порохом, кровью и серой. Убьют больше сотни человек, тела потом увезут в Куропаты. Осенняя ночь в Каннах. Легкий привкус морской соли. Набоков заканчивает писать свой последний русский роман. Ночь в Ленинграде. Громкий стук в дверь разносится по квартире в доме Придворного конюшенного ведомства на канале Грибоедова. Николай Олейников все понимает. Весь литераторский дом затих, ожидая развязки.
Ночь 1937 года шагает по планете.
На бумаге выводятся строчки:
Не разнять меня с жизнью: ей снится
Убивать и сейчас же ласкать,
Чтобы в уши, в глаза и в глазницы
Флорентийская била тоска.
Аминь.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
В рыбном магазине.
1938 г. Юлий Юльевич Клевер (младший)
Каждый будний день Дитер Титце приходит в офис и начинает собирать паззлы. Титце работает в мрачном комплексе зданий в восточном Берлине, где раньше располагалась штаб-квартира Штази — тайной полиции ГДР, которая создала крайне многочисленную сеть агентов и информантов (почти 300 тысяч человек), чтобы держать под контролем общественные настроения.
Когда Берлинская стена рухнула, в разных городах Германии немцы начали брать офисы Штази штурмом, чтобы спецслужбисты не успели уничтожить архивы. Примерно это же произошло и в Берлине — благодаря чему большую часть файлов удалось сохранить: 111 километров (не тысяч, не миллионов, а километров) документов, которые находятся в полуоткрытом доступе — их могут читать те, о ком идет речь в этих сводках.
Однако агенты Штази ожидали, что все закончится именно так, и заранее готовились к этому. Значительное количество документов было уничтожено — но в спешке и зачастую не очень качественно. Какие-то просто рвали на части и выбрасывали. Такого добра в мусорных контейнерах Штази было найдено около 45 миллионов страниц. И вот с тех пор, уже больше тридцати лет, несколько сотрудников архива — вроде Дитера Титце — собирают их вручную.
Понятно, что работа эта не очень зрелищная с репортажной точки зрения, ну и хорошо: получился текст про все аспекты того, как архивная политика влияет на жизни людей. Тут есть история жизни Саломеи Генин, еврейской уроженки Берлина, которая вернулась на родину транзитом через Австралию и США, поверила в социалистический проект и стала информаторкой Штази, чтобы потом горько разочароваться. Есть рассказ о том, как вырабатывали политику доступа к архивам, какие были и есть дискуссии по этому поводу — и какую роль архивы сыграли в политической истории объединенной Германии. Ну и про людей, которые бумажки клеят, тоже интересно.
И трудно не отнестись к этому тексту как еще одному поводу для исторических фантазий — а что если бы хотя бы в такой же степени открыли архивы КГБ, а здание на Лубянке превратили в исторический институт? Можно ли было этого добиться, был ли на это шанс? Кстати, про это как раз много пишет — и в конкретно-историческом, и в гипотетическом измерении — в своей грядущей книжке про историю «Мемориала» Сергей Бондаренко: представители «Мемориала» заседали в государственной комиссии по открытию архивов, взаимодействовали с экс-сотрудниками КГБ по этому поводу и наблюдали, как в этой области на протяжении 90-х баланс власти смещался в обратную сторону. Дам знать, когда про это можно будет прочитать, а пока вот про Штази.
https://www.newyorker.com/magazine/2024/06/03/piecing-together-the-secrets-of-the-stasi
Поговорили с Андреем Леонидовичем Зориным о судьбе понятия «народ» в России — для свежего бумажного номера @weekendunpublished
Читать полностью…
Лучшие исторические, краеведческие и культурологические каналы на просторах Telegram! — Древность и современность, война и мир, буквально всё от Адама до Саддама. И на каждый из них решительно рекомендуем подписаться!
Для вашего удобства всех их мы собрали в одну папку, которую достаточно добавить к себе, чтобы всегда оставаться с историей на «ты».
Как это работает:
— Кликаете на гиперссылку
— Нажимаете "Добавить папку"
— Выбираете интересующие каналы
— Делитесь с друзьями
— Наслаждаетесь подборкой!
Об уехавших и оставшихся
За последние несколько лет я влюбился в London Review of Books — оказалось, что с этим изданием у меня настоящий мэтч и копаясь в его архивах всегда можно найти что-то неожиданное и интересное. И, что важно, здорово написанное: от рецензий на книги о малоизвестных событиях латиноамериканской истории до пространных воспоминаний о жизни в Веймарской Германии.
Вот на днях набрел на эссе Тони Гулда о Чили времен Пиночета. Гулд — британский писатель, написавший интересную биографию другого британского писателя (и разведчика) Колина Макинесса; увлекавшийся Чили, и переболевший полиомиелитом — и сумевший этот опыт переработать в литературное произведение.
В статье 1990 года «Pinochet’s Chile: Those who went and those who stayed» он рассказывает о взаимоотношениях между теми, кто покинул Чили после переворота Пиночета в 1973 году — и теми, кто остался. Как раз в 1990 году многие уехавшие стали возвращаться в страну, после того как в марте 1990 года Пиночет проиграл выборы и потерял президентский пост (хотя и сохранил значительную часть власти в своих руках).
Читать статью Гулда поучительно; в своем рассказе он отталкивается от книги чилийского интеллектуала Гусмана — с ним Гулд беседует о разнице опыта чилийцев-эмигрантов и чилийцев, переживших диктатуру внутри страны. Кстати, Гусман умер около недели назад — ему было 93 года; он пережил и Пиночета, и его режим, и многое другое.
Гулд пишет:
«Если интеллектуалы, оставшиеся в Чили, были все более изолированы, то те, кто уехал или был отправлен в изгнание, потеряли связь со своей страной и многие из них оказались в ловушке временного искажения. Когда они начали возвращаться, в последние годы диктатуры, их не встретили с распростертыми объятиями. „Здесь люди чувствовали некоторую горечь и обиду на людей снаружи, — говорит писатель Хорхе Эдвардс, — потому что изнутри создавалось впечатление, что изгнанники становятся профессиональными изгнанниками. И это была прибыльная профессия. А среди людей снаружи царило ощущение, что люди внутри были коллаборационистами, потому что они выработали разные взгляды и разные философии. Тем, кто остался внутри, пришлось очень тяжело; а те, кто был снаружи, верят, что у них была реальная позиция, новая философия и непредвзятость, и что они, вероятно, смогут иметь лучшее влияние на страну“».
Гусман описывал свой опыт при Пиночете так:
«За эти 16 лет со мной ничего особенного не произошло: я не потерял никого, ни родственника, ни друга; один или два друга сейчас живут за границей, но это все. Я никогда не страдал; меня не преследовали, ничего. Лишь однажды меня арестовали на восемь часов. Эти восемь часов были связаны с тем, что я был в гостях у друга, которого посадили в тюрьму, и меня задержали для небольшого допроса — довольно мягкого, дружелюбного и уважительного. Так что со мной ничего не случилось. И все же я не думаю, что в моей жизни есть что-то столь же важное для меня, как переворот».
<…>
«Вина и страдания — постоянные темы с обеих сторон. „Вначале для оставшихся людей виноваты были мы“, — говорит Армандо Урибе. „С течением времени и зверским поведением хунты ситуация начала меняться, и их вина начала прорастать. Поскольку они чувствовали себя виноватыми и считали нас виновными, они в конце концов решили, что именно они пострадавшая сторона“. Антонио Авариа высказывает примерно то же самое: „Люди думали, что им приходится трудно здесь, при диктатуре. Мы также думали, что нам очень тяжело, мы боремся за жизнь в других странах, меняя страны, как перчатки“. Марио Валенсуэла, профессиональный дипломат, возглавлявший дипломатическую службу при Альенде и большую часть своего изгнания проведший в Лондоне, работая в ООН, говорит: „Люди здесь завидовали нашим страданиям, а потом и тому, что мы добились успеха“».
Вперёд, Москва! Ликуй, Кишинёв (?)
Эй, вратарь, готовься к бою — часовым ты поставлен у ворот! В новом эпизоде цикла «Расходящиеся тропы», Егор Сенников наблюдает за тем, как кожаный мяч летает над зеленым полем, трибуны ревут, а люди сложной судьбы следят за счетом на табло.
Матч закончился разгромом. На московском стадионе «Динамо» 7 сентября 1932 года зрители ревели от восторга. Сборная команды Москвы по футболу разгромно победила сборную Ленинграда; на табло 5:1, первый гол забил Николай Старостин.
Москвичи выиграли первенство СССР по футболу среди команд городов. На пути к финалу они разгромили сборную Донбасса (9:1) и Тифлиса (6:1). Костяк московской команды составляли игроки «Динамо», команды чекистов. Но капитаном был Николай Старостин, представлявший вместе с братом команду табачной фабрики «Дукат» — пройдет совсем немного времени, и на ее осколках будет основан «Спартак».
Николай Старостин — легенда. Парень с Пресни, выходец из старообрядческой семьи, сын егеря, легендарный футболист и человек, без которого, наверное, не было бы никакого «Спартака» — еще с самой юности его душой овладел футбол. В своих мемуарах, впрочем, он вспоминает и о том, что было популярно до футбола в его детстве — драки стенка на стенку. Выходили парни с Грузин и Пресни, «дорогомиловцы» и «бутырские» — и дрались, в соответствии с неким уличным кодексом битв.
Революция, крушение ancien regime, Гражданская война — все это для профессиональных спортсменов стало временем бесконечных бед. В «Русском спорте» в 1919 году регулярно описывалось, как те или иные спортсмены не выходили на соревнования по причине голода. Или мрачная история о том, как профессиональный лыжник поехал в деревню для того, чтобы найти хлеба — и ехал обратно на крыше вагона зимой, потому что мест внутри не было, а на соревнования надо было успеть. В другом спортивном клубе жаловались, что за зиму у них закончился весь спортивный инвентарь — пустили его в растопку.
Может быть, с этим и связан массовый рост популярности футбола у рабочих в годы революции? Спорт несложный, требующий минимального инвентаря, футболистов среди рабочих было немало и до 1917 года. Для Николая Старостина эти годы были временем футбольной карьеры, которая строилась на фоне бесконечных тягот и голода: от тифа умер отец, денег не было, ржаная мука стоило ужасно дорого.
Но Старостин упорно гнул свою линию и в мире византийской советской политики в области спорта смог выгрызть себе место под солнцем — хотя на этом пути и он с братьями стал жертвой репрессий, оказался в ГУЛАГе, но все равно не сдался. Старостин пережил всех своих врагов, увидел крах СССР — и доживал свой век живой легендой.
В России ликуют москвичи, Старостин наслаждается славой и успехом, а во Франции через четыре дня после этого триумфа начинается первый чемпионат страны по футболу. Команды были разделены на две группы — и тренером «Олимпика» из Антиба становится загадочный месье де Валери, более известный как Валериан Безвечный. Эмигрант из Российской империи, уроженец Кишинева, который спортом, видимо, увлекался не меньше, чем Старостин, но карьеру строил на чужбине.
Безвечного мотало по миру. В середине 1920-х он играет за египетский клуб «Аль Секка», потом ненадолго уезжает в Чехословакию, затем снова в Египет, следом Чехословакия, Греция… Кишиневец Валериан в 1928 году становится тренером сборной Египта по футболу и отправляется вместе с ней на Олимпийские игры в Голландию. Под его руководством египтяне громят Турцию, со скрипом побеждают Португалию, но в полуфинале остановлены Аргентиной, а в матче за третье место уничтожены Италией. Валериан, которого египтяне уважительно звали Валер-бей, отправился во Францию.
Под его руководством футбольный клуб из Антиба проявил себя хорошо. В отличие от самого Валериана — его уволили, раскопав, что он подкупал команды противников, предлагая им сдать матчи. И вновь скитания — которые загонят Валериана аж в Аргентину.
Валериан Безвечный — вечный странник.
Николай Старостин забивает за сборную Москвы.
#сенников
Пока хорошая погода, надо пользоваться.
Тем более такая погода идеальна для премьер - дочитайте до конца, вас ждет что-то новенькое!
В пятницу вечером, 24 мая в 19-00 зову вас на прогулку по набережной Мойки от Строгановского дворца до Поцелуева моста. Особняки вельмож и фаворитов, богачей и знати, легендарный ресторан и дворец царской дочери, самый честный человек в Империи «русские завтраки» Рылеева, «Несравненная» Анастасия Вяльцева, макабры с расчленением, знаменитые бани, усадьба Ломоносова и Юсуповы.
Продолжительность экскурсии 3 часа.
Суббота, 25 мая, 13-00, экскурсия по удивительному району, связанному с Достоевским, Лермонтовым, Гоголем. Они сами здесь жили, здесь же селили своих героев, и происходят с ними странные вещи. здесь же жил еще один автор русской литературы, у которого было и имя, и биография, и адрес, и даже чин, но самого его не существовало. кроме того,тут случился и самый знаменитый экс на Фонарном, здесь же жили народовольцы. готовившие убийство АлександраII, здесь же бывал и Пушкин, и Вяземский, и тут же был самый пьяный район Петербурга. Район, одним концом выходящий к одной из самых имперских площадей, Исаакиевской, другим - упирающийся в самую простецкую и народную - Сенную, между дворцом дочери царя и дешевыми публичными домами, загадочный район бывшей Переведенской слободы, мещанский район лавочников, купцов, пьяниц, мелких чиновников, немецких ремесленников, фантастов и великих русских писателей и поэтов.
Продолжительность экскурсии 3 часа.
Воскресенье, 26 мая, в 13-00, новая экскурсия по району Пески. Когда-то совершенно захолустный, потом все более и более купеческий «хлебный район», где вели многомиллионный бизнес Овсянниковы, Полежаевы, Галуновы, Башкировы и не только работали, но и жили, обустраивая родной район, строя великолепные дома в стиле модерн с огромными квартирами и великолепной отделкой, до сих пор несколько патриархальный и до сиз пор не потерявший свой особый дух. При этом район отмечен и в творчестве Достоевского и Мандельштама, и Гоголя, да и жили здесь, на этих сонных тихих улицах, многие из литераторов. Поговорим о финансовых взлетах и громких скандалах, рассмотрим удивительные дома, построенные выдающимися архитекторами. А встретимся мы у гостиницы Октябрьская, о славной судьбе которой (и о других ее именах) поговорим, так же как и о знаменитой аптеке и о..впрочем, подробности на экскурсии!
Продолжительность экскурсии – 3,5 часа.
Стоимость экскурсии 1500р. Предоплата на карту Райффайзен, по привязанному телефону 89052059994. Запись в комментариях или в вотсап по указанному номеру после оплаты (в комментарии скрин оплаты или последние цифры карты).
Можете начинать записываться!
И буду признательна за репосты!
Коронация Бокассы I — центральноафриканского президента, а впоследствии императора 🇨🇫
Состоялась коронация 4 декабря 1977 года на огромном баскетбольном стадионе, построенном югославскими рабочими. В присутствии нескольких тысяч человек Жан-Бедель Бокасса со своей супругой приняли императорские титулы, взяв за основу торжества коронацию Наполеона: использовали ту же символику, имело место обилие золота и красного бархата, участники процессии были облачены в наряды XIX века, а сам Бокасса облачился в пышные наряды, которые императору французов и не снились.
Лучшие фирмы мира работали над драгоценными украшениями и нарядами, и это был пир на весь мир: диктатор явно хотел поразить весь мир и пытался позвать на торжество всех мировых лидеров, включая Папу Римского (до этого католик Бокасса успел принять ислам, но ради коронации вновь перешёл в католичество), обещая за визит щедрые подарки, однако здесь его ждал провал — мировые лидеры не оценили торжества и просто бойкотировали его. Даже президент всегда лояльной Франции вместо себя прислал пару министров и тёплые пожелания.
Дорогое торжество сильно ударило по экономике империи, что в итоге вызвало общественное недовольство и ввод новых налогов. Уже через два года при поддержке французских войск император был свергнут.
WeHistory
40-летний Некрасов пишет 25-летнему Добролюбову:
«Что Вы так тревожитесь насчет денежных дел? В Ваши лета я был в долгу, как в шелку, — и не унывал. Что ж Вы-то? Была бы сила, а деньги у Вас будут».
Добролюбов, впрочем, через полгода умер.
Но в целом унывать и правда не стоило.
Империя как провокатор хаоса и источник демократии: критический взгляд Сатнама Сангеры
«Это не твоя нация, бабуин. Ты — очередное дерьмо из третьего мира, присосавшееся к роскоши и богатству другой нации… Продолжайте в том же духе, и все вы, гадящие на улицах козлоеды, будете отправлены домой, в свой Сёстротрахистан».
Это цитата из одного из множества писем, которые получал британский писатель и журналист индийского происхождения Сатнам Сангера, после того как несколько лет назад опубликовал критическую по отношению к Британской империи книгу «Empireland: How Imperialism Has Shaped Modern Britain». Сейчас у Сангеры вышла новая работа, в которой он попытался посмотреть на то, как та же империя повлияла на мир в целом. А в новом выпуске London Review of Books вышла рецензия Нила Ашерсона на эту работу — как раз не критическая, а весьма положительная.
Сам 90-летний Нил Ашерсон, ученик Эрика Хобсбаума, который в свое время решил не идти по академическому пути, а стать журналистом, начинает свой текст с небольших воспоминаний о конце британской империи. Одно из них переносит нас в:
«Зал суда в Уганде, когда она еще находилась под британским протекторатом. Джозефа Кивануку, избитого, но неудержимого редактора, снова судили за „преступную клевету“ — любимое обвинение, которое колониальные власти использовали для борьбы с подстрекательскими газетами. Когда слушание завершилось, судья подошел к обвинителю (они оба были белыми мужчинами). „Сколько ты хочешь, чтобы я ему дал? Шесть месяцев? Большой штраф?“ Прокурор покачал головой. „Нет, Джим, он не может заплатить. Мы бы согласились, на пару месяцев тюрьмы для него и конфискацию его печатного станка, как мы сделали в прошлый раз“. Судья сделал то, что ему сказали. Джо Кивануку увели. Два белых адвоката отправились на обед в клуб».
(На полях замечу, что финальную точку в судьбе Кивануку поставил не британский колониализм, а угандийский диктатор Иди Амин, который, как считается, лично убил Кивануку — и, по всей видимости, хранил его отрезанную голову у себя в холодильнике).
Книга Сатнама, судя по всему — не столько научный труд, сколько журналистская автофикшн попытка описать Британскую империю и найти ее следы в современности. Для своей книги Сатнам немало поездил по бывшим территориям империи, перебирая разные сюжеты и пытаясь пойти по следу событий прошлого. Он отмечает, что не хочет подводить имперский баланс, собрав все минусы и плюсы и найдя финальное «ИТОГО». Этот путь никуда не ведет, считает Сатнам, потому что:
«Британская империя ввела репрессивное управление, но также вырастила воинов, которые свергли ее. Вынуждая миллионное население перемещаться, империя распространяла болезни, но также разработала медицинские технологии для их лечения. Охотничьи заповедники и национальные парки поспособствовали защите природы, но были основаны для обеспечения достаточного количества животных для охоты как „спорта“, и резко ухудшили жизнь местного населения, ограничивая традиционную охоту и новые поселения. Британцы ввели газеты и книги, но также цензуру».
Взгляд Сангеры скользит по бывшим имперским колониям. Он замечает, что на Барбадосе в старых сахарных плантациях местные гиды крайне неохотно рассказывают о рабской экономике, которая селала их такими прибыльными. Посетители не хотят об этом слышать.
Другой пример имперского наследия для Сангеры: Нигерия, где, как он пишет, империя «продуцировала хаос и распространяла демократию». Племенные конфедерации сходной этнической принадлежности были объединены в суперплемена, причем один диалект становился официальным языком, а одна группа (в данном случае хауса) была выбрана в качестве силовика. Викторианцам нравилась идея привлечь к охране империи «военные расы»: сикхов из Пенджаба или горцев в килтах.
Взгляд Сангеры мрачен, но, при этом, он и в себе видит имперское влияние — не может удержаться от восторга на Играх Содружества, хотя считает саму идею британского Содружества фикцией. Копаться в прошлом ему и самому больно, но он считает, что делать это надо. Не уверен, что книгу Сангеры я прочитаю, но узнать о ней было любопытно.
Люди и годы: пора взрослеть
В последнем тексте из цикла «Люди и годы», в котором Егор Сенников писал о многих фигурах, изменивших его жизнь, подводится итог путешествию в прошлое и дарится небольшая надежда
У этого человека нет имени. Он — нигде и везде. Он — это вы. Или ваш знакомый. Он — это она. Она — это он.
Это кто-то старший. Тот, кто успел сделать что-то до тебя, сделав твое существование бессмысленным.
Ты видишь его как человека, совершившего какие-то великие деяния: он основал журнал, построил успешный бизнес, получил три высших образования и защитил докторские диссертации на разных континентах. Он читал все, что ты читал — а кое-что из этого и написал. Он везде был и уже устал от путешествий, лениво делясь впечатлениями о долгом ожидании в аэропорту Нью-Йорка или о краже кошелька в Вальпараисо. Всех видел, всех знал, многих поставил на ноги — и все это позволяет ему смотреть на тебя с превосходством.
Ты лишь обдумываешь житье и карьеру, смотришь на мысли этого человека, ставшие тебе доступными благодаря существованию социальных сетей, — и у тебя опускаются руки. Ведь он сделал все правильные и неправильные моральные выборы, продался власти или наоборот, стал ее главным противником, основал союз, украл миллион, возглавил регион. Твои метания для него — чепуха, пройденный этап, ты для него вечный мальчик у Христа на ёлке, вещь, не заслуживающая внимания.
Даже не так — ты понятия не имеешь, что там он о тебе думает. Он и не думает, скорее всего. Ты просто пытаешься посмотреть на мир его глазами, через призму его свершений: человека, который старше тебя, но кажется для тебя в чем-то образцом.
Ты читаешь его тексты, изучаешь его проекты, копаешься в научных статьях или, не знаю, покупаешь сделанные его руками предметы. И все силишься разобраться в том, где скрывается мастерство и в чем секрет успеха. Ты мечтаешь, что когда-то и ты будешь таким же — заслуженным, опытным, талантливым, умным, богатым, интересным человеком. Эти фантазии живут с тобой, а жизнь идет своим чередом.
Ты не заводишь себе кумиров, это не велит делать не только Библия, но и здравый смысл. Ты не завидуешь, ты давишь в себе юношеские восторги. Стараешься быть серьезным. Собранным. Хочешь все разгадать, но остаться собой. Избежать слепого копирования пути людей, которые тебя восхищают и завораживают. Начинаешь дела — и тут же их бросаешь.
Старшие, сумевшие, дошедшие — все они пугают и завораживают. Пропасть между ними и тобой — вроде бы несокращаемая, — со временем начинает истончаться, таять. И тогда ты понимаешь, что вся эта тревожная одержимость, нервная попытка найти себя при помощи чужой оптики — все это пустое.
Опыт людей старше себя невоспроизводим. Неповторим. И он даже не становится настоящим уроком для тебя, а лишь шрамом на душе, еще одной засечкой, которая напоминает иногда тебе о том, куда ты шел.
У этого человека нет имени. Он — нигде и везде. Он — это вы. Или ваш знакомый. Он — это она. Она — это он.
Он — это ты.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Смена караула и политическое убийство
Судьба изгнанника — постоянно перемещаться и нигде не быть по-настоящему своим. Особенно если изгнание политическое: кому-то перейдешь дорогу, где-то тебя достанут спецслужбы политического противника, а где-то и правительство страны будет не радо иметь такого беспокойного гостя.
В 1978 году во Францию перебрался Рухолла Хомейни, опальный иранский политик, высланный шахом из страны в Турцию еще в середине 1960-х. Оттуда он позднее перебрался в Египет, а затем уже во Францию. Как мы теперь знаем, во Франции он пробыл не очень долго и вскоре отправился оттуда в Иран — навстречу своему триумфу, который вознес его на вершину нового режима, новой силы, нового всего. Но мы не о нем.
В феврале 1979 года Хомейни покинул Париж, а уже в июле того же года во французскую столицу перебрался Шапур Бахтияр, последний премьер-министр Ирана при шахе Пехлеви. Бахтияр и сам был при шахе оппозиционером, сидевшим в тюрьме, но был сочтен готовым к компромиссу. В последние месяцы своего правления шах все пытался найти компромисс с бунтующей страной и решил, что назначение Бахтияра ее успокоит. Ставка не сыграла, а сам последний премьер (который проработал около месяца), глядя на ход исламской революции и изучив принятый закон о смертной казни всех руководителей шахского режима, решил не ждать развязки.
Он поселился в Нейи-сюр-Сен под государственной охраной. На его след иранцы вышли довольно быстро — первое покушение произошло уже в 1980 году. Но опального иранского политика, продолжавшего свою оппозиционную деятельность в изгнании, спасли французские полицейские ценой своих жизней. Нападавший был схвачен, приговорен к пожизненному сроку, но в 1990 году его обменяли на французских граждан, находившихся в иранской тюрьме.
Дальше Бахтияра, видимо, стали охранять лучше. Но все же он не уберегся.
Его тело нашли лишь через два дня после убийства — 8 августа 1991 года. Газета Le Parisien так описывала сцену преступления:
«Когда полиция вошла на виллу по адресу улица Клюзере, 37 в Сюрене в четверг, 8 августа 1991 года, бывший премьер-министр Ирана лежал на диване в своей гостиной с перерезанным горлом. Четыре сотрудника спецслужб, дежурившие днем и ночью вокруг дома, ничего не заметили.
6 августа 1991 года, после часовой пробежки в лесу, сын Бахтияра проводил отца домой. Убийцы, несомненно, были хорошо информированы: в тот день повар на вилле взял выходной, а двоюродный брат бывшего премьер-министра, живший в то время на улице Клюзере, также отсутствовал. В 15.00 перед входной сторожкой появились трое иранцев. В соответствии с инструкциями по безопасности дежурный полицейский проверил личности посетителей и обыскивает их, прежде чем впустить.
Этот визит не выглядел подозрительным, потому что один из троих, Фаридун Бойерахмади,- политический беженец, проживающий во Франции с 1984 года, с которым Бахтияр неоднократно встречался. Вероятно, именно он послужил троянским конем, позволив убийцам проникнуть в крепость. Двое других, Али Вакили Рад и Мохаммед Азади, прибыли во Францию несколькими днями ранее…».
Али Вакили, одного из убийц, вскоре поймали в Швейцарии. Во французской тюрьме он провел почти 20 лет, пока его не обменяли в 2010 году на француженку Клотильду Рейс.
О голоде в Казахстане и о том, почему о нем широко известно меньше, чем могло бы
Вышло мое интервью трудной судьбы — поговорили мы с Сарой Кэмерон довольно давно, но по разным техническим причинам, разговор опубликован только сейчас. Сара Кэмерон — это американская исследовательница, написавшая крайне важную книгу, посвященную историю голода в Казахстане в начале 1930-х годов. Ее работа «Голодная степь. Голод, насилие и создание Советского Казахстана» вышла в серии Historia Rossica еще летом 2020 года и, наверное, для тех кто хочет больше узнать о том, как начался и к чему привел голод в советском Казахстане — это один из ключевых источников первого знакомства.
Другой важный источник, конечно, это мемуары Агнессы Мироновой-Король — жены высокопоставленного чекиста, которая была свидетельницей голода, жившая, при этом, крайне привилегированной жизнью.
С Кэмерон поговорили о том, как она пришла к этой теме, о том, почему голод в Казахастане так долго был малоизученной и, честно говоря, малоизвестной за пределами Казахстана темой, а также о том, как отношение к нему меняется сейчас:
«Я утверждаю, что голод не был случайностью, а стал прямым следствием советской экономической политики в Казахстане. Ведь многие эксперты предупреждали тогда Москву, что насильственное расселение казахского народа приведет к катастрофе. Впрочем, неверно и утверждать, что Москва полностью предвидела или тем более планировала голод. У голода было много последствий, которые стали для властей большой неожиданностью: появилось множество беженцев, а среди голодающих стремительно распространялись эпидемии. Эти события противоречили целям советской политики и сделали последствия голода более серьезными. Например, из-за нехватки рабочей силы в разгар голода многие поля по всей республике остались нераспаханными».
В цифровом архиве «Прожито» хранятся эго-документы архитектора Анатолия Акмена — члена Союза архитекторов СССР и РФ. Нетривиальная часть материалов фонда — детские рисунки. Анатолий Акмен родился в 1934-м, так что детство его пришлось на военные годы, и военная тема, конечно, была одной из главных в детских рисунках будущего знаменитого архитектора. Сегодня мы публикуем эти материалы в Блоге «Прожито».
Читать полностью…
