9394
Various historical stuff. Feedback chat - https://t.me/chatanddocs For support and for fun: Яндекс: https://money.yandex.ru/to/410014905443193/500 Paypal: rudinni@gmail.com
Мы включаем телевизор?
Пришло время рассказать об еще одном проекте, к которому повезло немного приложить свою руку — подкасте "Мы включаем телевизор" сделанный проектом Поле. В этом подкасте мы с коллегами попытались разобраться в том, чем было телевидение и для советского времени и для постсоветского. Как оно меняло наши взгляды и представления о мире вокруг? Из чего оно состояло? Что застревало в памяти — а что вылетало в тот же момент? Внутри — много разговоров, рефлексии, воспоминаний,
Мне проще процитировать свои ощущения — так вы лучше поймете мое настроение внутри этого подкаста:
Мне было восемь лет, шли первые недели очередного учебного года. Я сидел дома после уроков, делал, кажется, домашнее задание, и вдруг услышал крики из соседней комнаты. Я побежал туда и увидел по телевизору кадры, которые невозможно было сразу осмыслить: самолёты влетали в башни Всемирного торгового центра, пламя выходило наружу, а закадровые голоса звучали сдержанно и испуганно. Конечно, телевидение 1990-х дарило множество жутких моментов — из репортажей о войнах, из криминальной хроники, из материалов о терактах. Но это было что-то другое.
Я не понимал, что именно происходит, но уже чувствовал, что эти кадры останутся со мной надолго. И дело было не в масштабе трагедии, не в том, как далеко это случилось от моего дома: дело было в том, что это происходило на моих глазах, в прямом эфире, внутри квартиры, где всё было знакомо и безопасно, где рядом родные, которые тоже не понимают, что видят на экране. А там разворачивается историческое событие, которое стало значимой вехой в истории человечества еще до того, как оба небоскреба рухнули на землю Манхэттена. И я его проживаю вместе с миллионами людей по всему миру, которые находятся в схожих спутанных чувствах.
Так я впервые ощутил, что телевидение может делать реальность общей. Что ты не просто смотришь, но становишься свидетелем. Что вместе с тобой смотрят и другие — взрослые и дети, незнакомцы и соседи, те, кто в другой комнате, и те, кто в другом полушарии. Что между всеми вами в этот момент существует нечто общее: взгляд, эмоция, растерянность, ощущение, что ты живёшь в один и тот же момент истории.
Вышло уже два эпизода. Первый строится вокруг истории телецентра в Барнауле — одного из первых таких региональных проектов в СССР, создатели которого из подручных средств делали местное телевидение. Об этом в подкасте мы рассказываем словами героев этой истории — первого режиссёра барнаульской телестудии Захария Гутчина и её диктора Марии Скоромной, а также их детей.
А во втором мы обращаемся к идеям Бенедикта Андерсона и комментариям Анико Имре, профессора Университета Южной Калифорнии. Но в центре как всегда точка зрения телезрителей: на этот раз мы рассказываем историю Мити Бурмистрова, автора саундтрека к подкасту. В 2020 году Митя попал в программу «Давай поженимся», где презентовал альбом своей группы «Чёрный государь».
Впереди еще четыре эпизода. Подключайтесь!
Наверное, стоит написать, что ВНЕЗАПНО выступаю во вторник в БЕЛГРАДЕ в любимой кофейне с другом Сенниковым. Приходите
Читать полностью…
те, кто в Петербурге, уже рассеялись по залам, но если будете дожидаться сеанса, скромно предлагаю занять транзит историей фестиваля. записал две беседы с героями «Послания к человеку» в его многие прошлые годы.
один разговор — с Ириной Калининой, документалистом, супругой и соратницей основателя «Послания» Михаила Литвякова. Ирина Павловна и Михаил Сергеевич сейчас живут во Франции, куда я звонил на городской номер, чтобы расспросить про первые годы фестиваля, кота по имени Крис Маркер и кентавра.
второй — с журналисткой Ольгой Шервуд, которая годами помогала фестивалю и помнит всё, кроме кота по имени Крис Маркер. Шервуд делала первые каталоги, смотрела заявки в отборочной комиссии, а еще писала письма к фестивалю от имени Ельцина, Собчака и Швыдкого.
Книга Льва Данилкина «Палаццо Мадамы» триумфально шагает по стране, первый тираж уже закончился, приятно видеть, что многие оценили ее по достоинству.
Галина Юзефович: «Происходит нечто почти магическое, обусловленное исключительно диковинным, едва ли не колдовским мастерством автора. Разрозненные, противоречащие друг другу голоса у Данилкина сливаются в царственной гармонии. А уважение и любовь к героине служат не отправной, но финальной точкой повествования, постепенно прорастая сквозь безоценочное понимание и принятие ее природы»
Егор Сенников: «Взяв большой разбег, Данилкин превращает биографию Антоновой в подлинную и чистую литературу, поэтическую и возвышенную, дотошную и глубокую. Книга-замок живет, дышит, думает — и отношения с ней не заканчиваются после того, как ты закрыл последнюю страницу»
И обратите внимание: открыть книгу-замок теперь можно не отрываясь от экрана — текст и аудио в неподражаемом авторском исполнении уже появились на Яндекс Книгах
Важно и нам не впасть в прелесть и не забывать о том, что показанный нам образ сложный и неоднородный. Иногда он написан в технике сфумато (например, во всем, что касается личной жизни — и за это Данилкина следует отдельно поблагодарить), где-то фотореалистичен, а где-то бьет по эмоциям, как любимые героиней импрессионисты. Взяв большой разбег, Данилкин превращает биографию Антоновой в подлинную и чистую литературу, поэтическую и возвышенную, дотошную и глубокую. Он творит, воспаряет духом — и в созданном им здании бесконечно интересно бродить, потому что стены этого замка живые, постоянно меняющиеся, и заставляющие и самого посидеть и понаблюдать, в тщетной попытке написать свой этюд на заданную тему. Книга-замок живет, дышит, думает — и отношения с ней не заканчиваются после того, как ты закрыл последнюю страницу.
Ирина Антонова — это концентрированная сила; вещь опасная и прекрасная (кстати, пока читаешь, то неизбежно размышляешь о том, хотел бы ты оказаться рядом с таким источником энергии — и приходишь к выводу, что такими вещами лучше любоваться на расстоянии). Чаще всего Данилкин сравнивает ее с Давидом, выходящим на поле битвы с Голиафом (в роли которого оказывается то Эрмитаж, то Минкульт, то само время). И если и формулировать какая линия здесь может показаться центральной, то это, конечно, история о том, как имея ограниченные ресурсы, силы (даже у Антоновой они не были бесконечными), размеры можно отважно выходить вперед — и сражаться. И находить способ выйти из этой битвы победителем — если у вас есть достаточно ума, хитрости и внутреннего света, который освещает вам путь. Впрочем, не стоит забывать победа не делает вас безгрешным — как мы помним, Давид, став царем, и сам со временем впал в грех и похитил Вирсавию, жену своего военачальника. У Антоновой, правившей удивительным музеем, были свои грехи — и, повторюсь, Данилкин их не скрывает.
Герцог Медичи, прочитав труд Вазари, осыпал его благодеяниями — сделал его своим придворным художником, поручил строительство Уффици, даровал дом во Флоренции и разнообразные привилегии.
У книги Данилкина посвящения нет — ни герцогу, ни своей героине, ни кому-то еще — и в этом смысле она посвящена всем нам, ее читателям. Ни двора, куда бы могли бы его позвать, ни галереи мы не строим — и потому наши возможности в благодарностях ограничены. Но стоит, как минимум, внимательно вглядеться в даль.
Там, на горе стоит замок, возвышающийся над долиной.
Нам всем стоит стать его гостями.
Крепость святого Льва: проходя по галереям воображаемого музея
В самом начале монументального труда Джорджо Вазари «Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих», в котором он описывает жизнь и работу множества итальянских (но, прежде всего, флорентийских) творцов, автор приводит посвящение своему патрону — герцогу Флоренции Козимо Медичи. Среди куртуазных расшаркиваний автора перед высоким лицом («Ваше Превосходительство… движимое природным своим великодушием, не устает поощрять и превозносить доблесть любого рода»), Вазари немного говорит и о том, какие намерения имел он, занимаясь всей этой колоссальной работой о художниках Ренессанса.
Намерения, поясняет, как будто слегка потупив взгляд, Вазари, состояли не в том, чтобы «стяжать славу как писатель», но, чтобы как «художнику восхвалить трудолюбие и воскресить память тех, кои оживив или украсив сии занятия, не заслуживают того, чтобы имена их творения полностью пребывали». Книга, написанная Вазари, стала не только одним из важнейших в истории искусствоведческих произведений, но и гимном Флоренции — художников-венецианцев Вазари поначалу почти проигнорировал. Но в последующих изданиях все-таки уделил им место и время — признал, например, Тициана.
Восхвалить трудолюбие и воскресить память — те же мотивы, кажется, двигали Львом Данилкиным в работе над монументальной биографией Ирины Александровны Антоновой, на протяжении полувека руководившей московским Государственным музеем изобразительных искусств имени Пушкина. Или просто Пушкинским. Или палаццо, образ которого возникает не только в названии книги. Да, работа Данилкина называется «Палаццо Мадамы», отсылая и к зданию на Волхонке авторства Романа Клейна, где расположен музей, и к одному из прозвищ главной героини, и к туринскому дворцу-замку, который в своих стенах таит не только грандиозную коллекцию искусства, но и память о двух «мадам», живших здесь в XVII–XVIII веках: Кристине Французской и Марии Джованне Савойской.
Будь эта книга опубликована в Советском Союзе конца 1940-х (сделаем такое невероятное допущение), наверняка нашелся бы доброхот, пожелавший обвинить Данилкина в формализме (сам этот термин, как по мне — пустая и глупая погремушка, использующаяся для опасных выпадов и скользких доносов). Данилкин отталкивается от идеи «воображаемого музея», высказанной в одноименном эссе Андре Мальро — идеи, близкой и самой героине книги. Мальро предлагал анализировать произведения искусства в отрыве от их контекста, устанавливать связи между ними не линейно-хронологического характера, а идейного, пролегающего через века, художественные школы и континенты; устанавливать диалог между теми произведениями искусства, которые никогда не были связаны друг с другом, но благодаря фотографиям и репродукциям новой эпохи могут вступить в беседу между собой и со зрителем.
Данилкин закладывает камень и начинает строительство своего романа-замка: 38 глав, каждой предпослан визуальный эпиграф в виде картины. Все они служат указателем направлений по жизни и наследию Ирины Антоновой. Замок должен быть ей под стать, ведь размах героини совершенно вагнерианский: жизнь, продлившаяся почти век, почти вся отданная служению Музею, полвека директорства, бесценные шедевры, оказавшиеся волею грозной Ирины на стенах здания на Волхонке (здесь гостили столь многие, что устанешь перечислять — от «Моны Лизы» до Караваджо, от Рембрандта до Бойса), невероятные знакомства, путешествия, интриги и скандалы.
Данилкин работал с таким материалом, что легко бы мог сложить из разных элементов парк развлечений, запустить чертово колесо неймдпроппинга, восхищения и восторга. Но замок — форма более долговечная и строгая: в нем найдется место и величию, и грозности, и стендалевскому восхищению перед прекрасным, и шкафу со скелетом внутри и даже привидению. И Данилкин спокойно, но вдохновенно проводит эту работу, не сваливаясь ни в пошлость, ни в пустые восторги.
Песня о безответной любви к Родине — Ноль (1991), 5/5
Неровным шагом мы шли по петербургскому парку Победы. Темная зима, памятники героям Советского Союза, расплывающийся свет фонарей, скрип снега под подошвой говнодавов, запах алкоголя и табака. Не помню кто, — может быть даже я, — затянул песню «Школа жизни». Медленно, но все же остальные подхватили — и вот мы орем во всю ивановскую:
На дороге баба пьяная валяется
Фарами вперёд, колесами назад
А мимо бабы той с песней боевой
Шёл октябрятский отряд
На этих-то словах из тьмы зимнего парка нам навстречу вышел отряд — но не октябрятский, а милицейский. Верно оценив ситуацию (вечер, алкоголь, подростки), они сказали, что нам придется пройти с ними до опорного пункта милиции на станции метро «Парк Победы». Менты были веселыми, мы тоже — и почему никто не стал разбегаться в рассыпную. Когда мы все же до метро доползли, стало понятно, что и ментам с нами скучно; один из них вяло промычал: «вот, вы пиво пьете, а мы тоже хотим». Но товарищи его в этом начинании не поддержали. Старший махнул рукой и сказал, чтобы мы шли домой. «Только не орите так больше, ладно?»
Ладно.
Исполним песню с другого альбома.
«Жил-был цикорий, маленький цикорий, но он сошел с ума, но он сошел с ума». Этот цикорий, наверное, один из самых счастливых и вменяемых геров с альбома «Песня о безответной любви к Родине» группы «Ноль» — он, по крайней мере, догадывается о своем сумасшествии. Лирический герой надрывается — «Люди, одумайтесь, вы все сошли с ума!». Другим героям этого альбома такая осознанность недоступна.
Этот альбом «Ноля» — из тех, все песни на котором я знаю наизусть; хотя потребовалось когда-то время, чтобы разобраться в том, что именно крепко сидит на голове у гонщика в песне «Ты — тормоз» — член или шлем. Песни эти постоянно всплывают в памяти; хотя что тут удивительного — здесь только хиты. Это пример классического петербургского стёба, который в этом случае переходит границы формы и жанра. Ироничное название, отсылающее нас куда-то в символическое пространство Пахмутовой-Добронравова (будет отсылка и к творчеству Юрия Антонова), скрывает под собой одно из самых болезненных и горестных высказываний об отношениях городского обывателя с грозной, страшной и странной Родиной:
Как ненавижу, так и люблю свою Родину
И удивляться здесь, право, товарищи, нечему
Такая она уж слепая, глухая уродина
Ну, а любить-то мне больше и нечего
Отчаяние, истерика и лихость — вот главные настроения этого альбома. Мы стартуем с издевательски-ироничного трека о русском рок-н-ролле, который заканчивается оргазмическим и почти блюзовым соло Чистякова, продолжается депрессивно-отходняковым плачем о трамваях, которые едут умирать — а едут они, наверняка, по улице Ленина. Мы плывем по этому странному, истеричному и прекрасному пространству в легком забытьи, как герой песни «Иду, курю», рассматриваем мир, в котором людям одновременно и очень плохо — не ко всем же приедет доктор-то, — и очень хорошо, как настоящим индейцам (песня столь впечатлившая меня, что в школьные годы я основал «Общество чуваков индейцев»). Главное — не тормозить.
Альбом «Ноля» вышел в тот момент, когда все вокруг стало превращаться в ноль. О грядущем умножении реальность на ноль предупреждали еще в 1982 году Тимур Новиков и Иван Сотников, но далеко не все смогли уловить этот сигнал. Чистяков и компания же на альбоме со стебным названием начинают с иронии, но эмоции их вполне серьезны — в ситуации, где все рушится, остаются только болезненные, подлинные чувства по отношению к миру, где ты родился и вырос. Этот альбом не пугает, а зовет присоединиться к буйному танцу: шапку оземь, и топтать ее ногами, а потом рыдать и выть, а через пять минут уже смеяться. Никакого фальшивого пафоса, только безответная любовь к родине.
Итак, подхватываем!
Сердце вынимаю и кладу в пакет
Оно будет биться, биться, колотиться и стучаться!
Что ещё слушать у группы «Ноль»:
Северное буги (1990) — 5/5
Музыка драчёвых напильников (1986) — 5/5
Полундра! (1992) — 5/5
#альбомы_кенотафа #сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Сказка о надежде: Несколько мыслей о фильме «Битва за битвой» Пола Томаса Андерсона
На экране разворачивается сражение между французскими пара и алжирскими партизанами-революционерами. Пара — так называют французских десантников-парашютистов, которые особенно мрачную славу завоевали во время Алжирской войны. Да вот только на дворе не 1960-е, а 2020-е: перед экраном сидит постаревший человек и смотрит фильм «Битва за Алжир» Джило Понтекорво. Человек в жизни проиграл почти все — а идеалы его юности превратились в полузабытое воспоминание, потрепанное постоянным злоупотреблением алкоголем и наркотиками. Все что осталось — странная разрядившаяся рация, обрывки кодовых фраз, почти стершиеся из мышечной памяти навыки обращения с оружием.
Новый фильм Пола Томаса Андерсона «Битва за битвой» — это и политическая сатира (а местами даже и карикатура, с некоторым перебором), и боевик, и политическая драма, и рефлексивное размышление о том мире, где мы живем. Но, кажется, прежде всего это семейная драма действие которой происходит в мире, где все развалилось и перестало работать, кроме каких-то уже совсем базовых вещей — вроде хороших отношений с соседями или любви между родителем и ребенком. Андерсон удерживается от того, чтобы объявить безнадежными любые попытки спастись, и, наоборот, дает в конце надежду, что даже в этих условиях есть шансы спастись и быть счастливыми.
Несколько тезисов о картине, которую я не буду называть лучшим фильмом XXI века (думаю, что это было бы перебором, да и не лишен этот фильм недостатков), но точно могу назвать одним из лучших высказываний о нынешней эпохе катастроф.
1. Сама канва сюжета перекочевала из романа Томаса Пинчона 1990 года. Честно говоря, в ту эпоху основной сюжетный каркас как будто смотрелся логичнее. О чем вообще история? По фильму Андерсона, где-то на рубеже 2000-х и 2010-х в США действует подпольная группировка революционеров, которая грабит банки, освобождает мигрантов из лагерей, где те ждут депортации, подрывает суды. Главный герой, сыгранный Ди Каприо — один из революционеров, у которого разворачивается бурный роман с темнокожей соратницей по борьбе. В то же время у нее закручиваются странные отношения с инфернальным полковником полиции Стивеном Локджо («Железная челюсть»), расистом, шовинистом и психопатом (его играет Шон Пенн). Героиня беременеет, потом предает революционную группу и уходит в защиту свидетелей, а революционеры разбегаются кто куда. Проходит 16 лет — и по следу Ди Каприо и его дочери идет все тот же полковник полиции, желающий уничтожить любые следы своего прошлого и своей слабости.
В романе Пинчона, конечно, сталкивались идеалы контркультуры 1960-х с капиталистическим миром яппи 1980-х, 1968 год смотрит на Рейгана (и наоборот); как будто бы этот твист не так хорошо работает в противопоставлении конца нулевых и 2020-х годов; слишком «беспринципным» временем были нулевые годы, какие уж тут революционные идеалы.
2. В части политической сатиры Андерсон иногда и перегибает. Герой Шона Пенна настолько карикатурен, что вызывает в памяти генерала Джека Потрошителя из «Доктора Стрейнджлава». Шон Пенн, во-первых, снят и показан так, что все время напоминает мошонку — он сморщенный, мятый, потрепанный жизнью урод с отсутствующей моралью. Он транслирует вовне свою гипермаскулинность, но внутри пытается отрицать свои конфликты с этим образом — и тягу к темнокожим женщинам, и к той форме секса, которая никак не отвечает сверхмужественным идеалам. Он условен настолько, насколько можно — со своей «говорящей» фамилией, идиотской походкой, беспрестанным поигрыванием желваками и мускулами, что под конец от него безмерно устаешь. Да и от шуток: в какой-то момент героя Пенна награждают медалью Натана Бедфорда Форреста, знаменитого лидера Ку-Клукс-Клана (он возглавил организацию после Гражданской войны).
❤️Признаемся, собрать эту программу нам было так же непросто, как нашим друзьям угадать ее лайнап. Но! Мы наконец объявляем фильмы четвертой специальной программы 35-го «Послания к человеку» — «Промежуток: кинокультура Петербурга 1990-х»
Жанровые хорроры, трансформирующиеся в эстетические высказывания, культурный экспорт в обертке из-под роад-муви, трансмутация прозы и кино, метафорические эссе и экспериментальные аллегории — все это фильмы Петербурга 1990-х годов, буквально кинематографический архив внутренних состояний города, застрявшем в промежутке — между памятью и хаосом, прошлым и будущим.
В наших карточках куратор программы Егор Сенников рассказывает о вошедших в шорт-лист фильмах подробнее. А мы напоминаем, что уже в октябре фильмы о Петербурге тридцатилетней давности можно будет посмотреть в кинозалах Петербурга нашего с вами настоящего.
Начали стрим, присоединяйтесь!
Дублирую стрим и в телеграме — если вам здесь удобнее.
https://www.youtube.com/watch?v=KLE2JK8L4KQ
Представьте — небольшой отряд из профессиональных "солдат удачи" добирается до крупного города в чужой стране. В этом отряде собрана самая разношерстная публика — ветераны войн, авантюристы, неудавшиеся революционеры, мошенники, уволенные офицеры. Вооружены они кто чем, но всех их объединяет и склонность к авантюрам, и желание легкой наживы, да и экспансионистская идеология. Несколько десятков человек захватывают город и окружающие его территории, провозглашают его столицей новой республики — а затем начинают воевать с правительством страны, которое заметило, что у него пытаются отхватить территорию.
Это происходило в XIX веке — в Северной и Центральной Америке. О таких людях, которые руководствовались доктриной явного предназначения и видели своей целью создание новых режимов в Центральной Америке, мы сегодня и поговорим в стриме на моем ютуб-канале. Стартуем в 18:00 Мск и обсудим многое — от коррумпированных президентов до авантюристов, "глядящих в Наполеоны", от миллионеров, которые ведут войны в других странах до биографий наемников, ищущих приключений.
А после разговора отвечу на вопросы зрителей!
И egor.sennikov">подписывайтесь на канал — мы медленно приближаемся к 400 подписчикам, но хочется попробовать совершить невероятное и приблизиться к концу года к тысяче.
Уже завтра вечером — новый стрим на моем канале!
Встречаемся в 18:00 Мск 20 сентября — то есть, завтра.В новом стриме мы отправляемся в Никарагуа XIX века и познакомимся с одним из американских авантюристов. Он был настолько уверенным в себе человеком, что упорства и сил ему хватило на то, чтобы захватить целую страну и сделать себя ее признанным правителем - правда, удача улыбалась ему не так долго. На его примере мы разберемся с тем, как устраивались частные военные экспедиции почти два столетия назад - и какие правила нужно соблюдать, чтобы в этом деле прийти к успеху.
Кроме того, расскажу о книге Федора Тертицкого о Ким Ир Сене - и о том, что мне в ней понравилось, а что заставило разочароваться.
А после разговора отвечу на вопросы зрителей!
И egor.sennikov">подписывайтесь на канал — мы медленно приближаемся к 400 подписчикам, но хочется попробовать совершить невероятное и приблизиться к концу года к тысяче.
Иногда история бежит так быстро, что за ней не поспеть. Летний номер журнала "Крокодил" за июль 1939-го пахнет сеном, урожаем и вялым юмором про комбайны и колхозников. Тем временем Япония и СССР уже воюют, Европа вот-вот вспыхнет, а на страницах сатирического журнала — евгеника, анекдоты про немцев, и тень надвигающегося страшного безумия.
Иногда и разбираясь в чепухе можно увидеть что-то большое. В этот раз в качестве чепухи у нас будет советский журнал «Крокодил». С годами, кажется, он стал восприниматься как нечто более важное, чем он был в годы его расцвета, но сколько раз я его не листал — за самые разные годы — всегда он вызывал у меня какое-то чувство недоумения: натужные шутки, несмешные фельетоны, сатира на уровне жесткого разбора оплошностей сантехников и наезды на нерадивых чиновников, которые долго не принимают просителей (причем шутки эти стабильно однообразны — будь то в 1931, 1951 и 1983 году). И большая часть всех этих номеров, о которых пойдет речь ниже — вообще не о международной политике, а о бытовой рутине.
Но бывают и такие моменты, когда происходит столько важных событий в очень короткое время, что и на страницах «Крокодила» можно увидеть ход истории. Один из таких эпизодов — это конец лета и осень 1939 года, когда плотность исторически важных событий и экстренных новостей была невероятной. Почти как сейчас.
Вотsennikov/krokodil"> здесь рассказал обо всем подробно — как осенью 1939 года журнал "Крокодил" медленно перестраивался для победы над "польскими панами",
И это пройдет
Наши внуки будут удивляться,
Перелистывая страницы учебника:
«Четырнадцатый... семнадцатый... девятнадцатый...
Как они жили!.. Бедные!.. Бедные!..»
Кажется, что ход страшной человеческой истории движется к развязке: узлы завязаны слишком туго, страдания слишком остры, чтобы тянуться бесконечно. Так thecenotaph/eto-ne-konec">думал Эренбург, наблюдая за Европой между войнами — верил, что скоро наступит финал, что годы канунов обернутся утром справедливости и покоя.
Но время оказалось коварным: оно не спешит развязывать собственные узлы, оно лишь добавляет новые. Сардинка в Пенмарке, грузовик на улицах Парижа, флаги над Веной — всё это не приметы конца, а звенья длинной цепи, ведущей к следующей катастрофе.
Егор Сенников thecenotaph/eto-ne-konec">в новом тексте из цикла «Улица Ильи Эренбурга» пытается разобраться — как же дожидаться развязки, когда кажется, что до нее еще очень далеко.
#улица_эренбурга
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Взгляд имеет свойство цепляться за самые неожиданные объекты. Они потом поселяются в краешке глаза, на подкорке, постоянно напоминают о себе и заставляют мысленно возвращаться вновь и вновь — а ты все силишься понять: что же так тебя зацепило.
Так случилось и со мной: в Эрмитаже взгляд упал на работу Яна Стена «Эсфирь перед Артаксерксом». Здесь заваливающаяся от волнения в обморок Эсфирь, коварный Аман, умудренный Артаксеркс — и придворные, которые внимательно смотрят на разворачивающуюся перед ними.
Эрмитаж был моим первым источником знаний о библейских сюжетах и об античных мифах, о том, что такое красота и о том, чем ценен мрамор. В детстве, придя в Эрмитаж с группой туристов, которых вела по музею моя мама, я заговорщически шептал им на Иорданской лестнице, указывая пальчиком на балюстраду: «Это настоящий каррарский мрамор; если хотите, то можете потрогать». Я проводил здесь часы и дни; я прогуливал здесь школу и университет; приходил на свидания — да и просто вдохнуть этот воздух, ощутить этот свет и тепло.
Словом, картину эту я видел десятки, а может и сотни раз, и до того она не застревала в моей памяти; да и не скажешь, что это самая интересная работа Яна Стена. Может дело в сюжете?
Я освежил его в памяти; совсем запамятовал. Ну да, история, лежащая в основе Пурима: персидский царь Артаксеркс женился на красивой иудейке Эсфири, дочери одного из придворных, Мардохея. Другой приближенный к царю, Аман, ненавидел и Мардохея, и иудеев — и потому затаил: нашептал царю страшного о евреях и тот издал указ об уничтожении всего народа. Узнав об этом, Эсфирь пошла ко двору царя, нарушив все писаные и неписаные правила и заступилась за евреев. В итоге Артаксеркс изменил свое мнение, приказал повесить Амана на той виселице, что была заготовлена для Мордахея, а затем издал новый указ — о том, что евреи могут защищать себя от своих врагов. В результате на тринадцатый день месяца Адара иудеи восстали и убили своих врагов (а, кроме того, десятерых сыновей Амана). Это событие теперь отмечается в Пурим, который с годами превратился в эдакий карнавал — где мужчины переодеваются в женщин (и наоборот) и все угощаются «ушами Амана».
Нет-нет, не эта кровавая и мрачная легенда поразила мое воображение; ее я знал и до того так много об этом не думал. Но что же?
Ответ пришел сам собой: меня пленил нависающий синий занавес. Занимающий треть картины, он кажется не просто таинственным, но сюжетообразующим. Занавес превращает реальность в театр, в сцену, где разворачиваются события. Двойственность взгляда: вроде бы подлинное, из-за занавеса кажется мистерией, сценой, фантазией.
И, продолжая эту же мысль, все сегодняшнее тоже начинает казаться набором сцен, в которых ты, чаще всего зритель, смотришь на предлагаемые тебе события, которые кажутся такими реальными, важными, сущностными… Но над ними нависает синий занавес и ты понимаешь, что все это лишь игра, условность, мелькание атласа и шелка, необходимое лишь для того, чтобы тебя на секунду обмануть.
Костюмы нынче другие, а занавес — все тот же, что и на картине Стена.
#сенников #коврик_у_кенотафа
150 лет назад родился Иван Бунин!
Мы подробно писали о его «Жизни Арсеньева» и «Тёмных аллеях». А об отдельных его рассказах можно почитать в наших списках «Эрос и Танатос», «Революция как катастрофа», «Русское зарубежье: ностальгия и чувственность», «Новая романтика» и «Болезни, безумие, смерть». А о стихах Бунина мы, конечно, рассказывали в лекциях о русской поэзии (почитать можно здесь и здесь.
Однажды мы оценивали обложки, которые нам очень нравятся. А сейчас мы решили оценить обложки, а, вернее, подходы к их созданию, которые нам очень не нравятся. Что из этого получилось — читайте в карточках «Кенотафа».
Если вы не согласны с нашим мнением по этому и другим вопросам, пишите в @thecenotaphbot.
#обложки_кенотафа
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
предзаказ предзаказ
С издательством SOYAPRESS открыли предварительный заказ (по спеццене) на допечатку сборника лекций, заметок и манифестов Бориса Юхананова «Театр целиком. Заметки о режиссуре».
Ориентировочная дата выхода книги 20 ноября, заказ можно оформить здесь.
Также рекомендуем обратить внимание на книгу «Юрий Бутусов. Балаган на руинах», третий тираж которой стремительно заканчивается.театр театр
Данилкин очень тактичен, но методичен и неутомим. Ирина Антонова предстает здесь в разных ролях. Вот она юная девочка, едущая на велосипеде в школу по Берлину времен Веймарской Германии. Дочь старого большевика, сумевшего захватить и подчинить себе Обуховский завод в Петрограде. Молодая искусствоведка, оказавшаяся в кругу «ифлийцев» — студентов одного из самых удивительных университетов, существовавших в России XX веке: здесь сумели скрестить ренессансное восхищение Человеком и веру в торжество коммунизма, связав одно с другим (действие тоже в духе Мальро). Сотрудница Пушкинского музея, стоящая во дворе ГМИИ, куда в 1945 году из Германии привезли упакованные в ящики экспонаты из Дрезденской галереи. И она же, спустя 10 лет, плачущая над картинами, которые вновь убраны в деревянные ящики и готовятся к обратному путешествию (главную картину, рафаэлевскую «Сикстинскую Мадонну» не смогли сразу уложить в ящик, и сотрудники, утирая слезы, говорили: «Она не хочет уезжать от нас»). Антонова — молодой директор Музея; Антонова — заслуженный директор музея, устраивающая выставки русского авангарда, импрессионистов и перехватывающая «Мону Лизу» на пути из Японии в Париж, изгоняющая из музея слепки и копии и желающая затмить Эрмитаж; Антонова — пожилой директор музея, бьющаяся как волчица с охотниками, желающими отыскать сокрытое в недрах московского палаццо трофейное искусство; Антонова — вечный директор, на прямой линии с Владимиром Путиным, выступающая с предложением изъять у Эрмитажа 150 шедевров и отправить их в Москву. Она здесь то шекспировская героиня, то Сталин в юбке, то боярыня Морозова, то чудачка, разъезжающая по Москве на «жигулях», то вампир. Что? Да, в этом замке есть и вампир; тут целая глава, в которой Данилкин, достроив очередное помещение в своем замке, показывает и эту сторону великой ИА (так он чаще всего называет ее в тексте) — загадочную и несколько даже макабрическую.
Мы проходим по разным галереям и коридорам этого замка как туристы; его строитель знает больше нас — хотя и он знает не все. Он не позволяет себе впасть в прелесть и старается держать дистанцию со своей героиней. Список ее недостатков и прегрешений приводится здесь может и не в полном объеме, но в достаточном для того, чтобы его разглядеть. Мы видим и властность героини, и ее авторитаризм: много, много раз мы читаем о том, как пошатываясь выходили из директорского кабинета те, кто попал в немилость; как заканчивались карьеры и рушились надежды. Антонова предстает как искушенный политик, вооруженный не только «Государем» Маккиавелли, но и увесистыми томиками Гвиччардини; знающая как и кому нужно польстить, а когда следует наносить удар. И как человек, который надеясь победить время и старость, упорно не желает расставаться со своим креслом, кабинетом, местом силы — со своим Палаццо. Мы видим и самое страшное: как музейщика и искусствоведа в ней побеждает скрытый до поры лихой кавалерист — и она на кураже бросается в одну атаку за другой на грозного противника с Дворцовой площади — на Эрмитаж.
Ее биография неизбежно в какой-то момент становится поводом для размышления о жизни страны в этот «антоновский» век. Мы, вслед за нашим Вергилием, размышляем о том, как сочетаются шедевры человеческого духа с мрачной повседневностью и жестокостью, почему память о страшной войне превращается в соревнование по перетягиванию каната над политической пропастью. Мы спорим de imperio et libertate, а потом содрогаемся из-за драмы последнего десятилетия работы Антоновой, когда она уже «отставленная, но не вполне ушедшая» бьется со своей наследницей, стремясь сохранить нити власти в своих руках. Волны общественной жизни неожиданно прибивают Антонову к берегу патриотов из газеты «Завтра», но сама она к этому берегу не пристает, лишь стоит на рейде. Потому что своим кораблем она управляет ориентируясь не на сиюминутное, а на вечное. Вечное сияние шедевров искусства.
Подробную рецензию на новую книгу Льва Данилкина "Палаццо Мадамы" я напишу чуть позже — а пока просто хочу всем посоветовать ее прочитать. Это блистательный труд — биография Ирины Антоновой — написанная и глубоко, и легко, и волнительно, и загадочно, и серьезно, и иронично, и уважительно. Но, главное, что в этой работе нет никакой плоскости, следования известным шаблонам — а зато ощущается попытка прыгнуть еще выше головы (и так находящейся весьма высоко).
Читать полностью…
3. Говорящих фамилий и имен тут немало. Помимо «Железной челюсти» нас встречает Перфидия Беверли Хиллс — ее имя означает «неверность». Или вот «мужественная» темнокожая Деандра. Неприятного политика, состоящего в этаком масонском Ку-Клукс-Клане зовут Вергилий, но все на что его хватает — это размышлений о порочности сексуальных отношений между белыми и черными.
4. Многие уже начали говорить о фильме как об отповеди Трампу и «правому повороту»; мне кажется, что это упрощение более сложной темы. Конечно, карикатурный правый силовик кажется персонажем вполне современным, особенно для американского контекста, но неправильно обесценивать авторское высказывание, низведя его до памфлета на злобу дня. Герои фильма действуют в пространстве где балом правят только люди с оружием, а государство отсутствует как явление. Здесь люди живут в трейлерах и небольших вагончиках, здесь у латиноамериканских мигрантов прорыты тайные тропы, которые позволяют быстро покинуть место жительства в случае полицейской облавы (но при этом есть «свои» люди в бюрократических учреждениях, которые могут помочь в крайнем случае). Здесь военные и полиция творят более-менее все что хотят, но руководят ими остающиеся невидимыми масоны-расисты, которые обитают в высоченном блестящем небоскребе и ведут беседы о «правильной» крови.
В этом мире потерпели крушение все правила и идеалы, все догмы и постановления и все, что осталось — чистая сила и оружие. Революционная борьба тут, кстати, тоже не поможет — ее еле хватает на то, чтобы спасать горстку борцов, что уж говорить о победе. Нет, доктор сказал в морг — значит в морг. А нервная и неровная музыка, написанная Джонни Гринвудом только добавляет тревоги и отчаяния. Война будет идти вечно, без остановки.
5. Где же здесь надежда? Ответ сугубо американский и кинематографичный: в теплоте личных, семейных и добрососедских отношений. И вот отец-одиночка, продолбавший последние 16 лет в алкогольно-наркотическом угаре, вдруг встряхивается и идет на все, чтобы спасти дочь; пожилый латиноамериканский иммигрант (Бенисио Дель Торо теперь играет мудрых и привлекательных дедов) поднимает на уши всю общину, чтобы помочь «гринго»-революционеру; старые бойцы достают откуда-то с антресолей оружие и снова идут в бой — может быть в последний. Как ни странно, этого хватает — по крайней мере на время.
6. Герой Ди Каприо в его домашнем халате в клеточку, носящийся по городу, с трудом вспоминающий коды и пароли из прошлого и нелепо падающий с крыши – совсем не супергерой (хотя при задержании начинает представляться выдуманными именами - Питером Паркером, Бэтменом). Он растерянный человек средних лет, который пропустил тот момент, когда молодость ушла, а мир вокруг необратимо изменился. Только что все вокруг было полно идеалов, надежд и планов, но теперь все, что осталось - смолить очередную самокрутку, открывать пиво и смотреть по телеку на выдуманных персонажей, которые лучше тебя справляются с жизненными и политическим трудностями. Но если жизнь пинком выгоняет тебя на битву, то не стоит манкировать этой возможностью — герой Ди Каприо в итоге, хоть нехотя и со скрипом, вспоминает то, что давно хотел забыть.
7. «Битва за битвой» постоянно меняет интонацию и форму повествования. Она серьезная и комичная, карикатурная и страшная, современная и вневременная. Она не то чтобы стремится тебя напугать, а, скорее, констатирует состояние мира, в котором мы живем, но, время от времени, режиссер подмигивает: мол, не дрейфь, прорвемся. Она постоянно смотрит в лицо своим героям, беря один крупный план за другим, а потом отстраняется — и начинает гипнотизировать зрителя. Вот камера Майкла Баумана ползет за автомобилем героев, которые едут по гористой местности: автомобиль преследователя то скрывается в низине, то вдруг снова поднимается на вершину. И эта прерывистая, напряженная и странная погоня в итоге пугает даже больше, чем любая стрельба и мрачные интриги.
Мир развалился, констатирует Андерсон. Но может его еще можно попробовать склеить, предполагает он в финале.
Коридор мертвецов
Чувство знакомое не всем: вы возвращаетесь в родной город и в главной газете страны напечатана заметка о вашем приезде. Пусть не на передовице, но тем не менее.
Эренбургу такое испытывать доводилось: в середине января 1924 года он приезжает в Москву, которую покинул за 3 года до этого. В «Правде» небольшая заметка: «К приезду Эренбурга». Неизвестный автор сообщает о планах писателя и объясняет причины его приезда:
«Украинский Красный Крест выписал из Берлина писателя Ил. Эренбурга для чтения лекций по СССР в пользу Красного Креста. Тема лекции: „Пьяный оператор“ (о современной Европе)».
Есть ощущение, что приезжает он не случайно: январь 1924 года был в Москве богат на политические события. Сначала идет XIII партийная конференция (как раз в первые дни после приезда Эренбурга), затем в Горках умирает наконец Ленин, а вскоре после этого начинается II съезд Советов. Единственным высокопоставленным большевиком, который был рядом во время смерти Ленина, был Николай Бухарин, старый друг Эренбурга. Он же сопровождает тело вождя в его последнем путешествии — из Горок состав прибывает на Павелецкий вокзал в Москве. На прощании с Лениным будет и Эренбург. Опять он окажется свидетелем начала новой эпохи.
Но за неделю до всех этих потрясений, Эренбург идет в Кремль.
Там, в Большом Кремлевском дворце, он навещает Льва Каменева, заместителя Ленина в Совнаркоме и Союзе труда и обороны. Тот живет в квартире, расположенной в Белом (Фрейлинском) коридоре дворца. И пока Эренбург идет к нему в гости, окинем взглядом некоторых соседей Каменева.
«Не знаю, большевики ли дали ему это имя, или он так звался раньше, — но коридор действительно белый: типичный коридор старого казенного здания — прямой, чистый, сводчатый. Гладкие белые стены, белые двери справа и слева, как в гостинице. Широкая красная дорожка стелется до конца, где коридор упирается в зеркало».
Это пишет поэт Ходасевич — он там тоже бывал, и не раз, навещая и Каменева, и Луначарского. Одно время в этом же коридоре квартиру занимал и Сталин, но к 1924 году он уже перебрался в Потешный дворец. Кто же остался?
Эренбург идет по коридору.
Вот квартира Дмитрия Курского, первого советского генпрокурора. Один из тех, кто закладывал основы советского права, вслед за первым наркомом юстиции Стучкой, строя их на отрицании права буржуазного. Курский умрет в 1932 году от заражения крови, «наколов ногтевую фалангу второго пальца правой руки».
А здесь живет старый большевик Сергей Петропавловский. Толком о нем и нечего сказать, «загадочный человек из ниоткуда», который мелькает иногда на страницах воспоминаний как «опытный товарищ». В Россию он приехал из Швейцарии в 1919 году, специальным эшелоном (он же был его комендантом). В России он увидит и Крым, и Рим — будет перемещаться с одной руководящей должности на другую. А скончается в эвакогоспитале в Казани в 1942 году.
А вот тут нужно аккуратнее — здесь поселился придворный поэт Демьян Бедный, он же Ефим Придворов. Его лучше не раздражать, он человек опасный, сложный, взбалмошный и токсичный. В Кремле он проживет до 1938 года, пока Сталин лично его оттуда не выселит. Но не казнит, позволит жить. А с началом войны — даже печататься. Бедный увидит победу СССР в войне с Германией — и скончается через пару недель после нее.
Здесь рядом живут Лев Сосновский и Сергей Сырцов. Первый — еще один старый большевик, журналист и пропагандист, партиец и руководитель газеты «Беднота». Но он уже совершил все возможные ошибки, примкнул не к той оппозиции — и жизнь его несется к опале и гибели в 1937 году; его сын Владимир зато будет одним из тех, кто займется сохранением памяти о ГУЛАГе. А Сырцов после начала коллективизация станет открыто критиковать Сталина, в том числе и публично — и тоже поплатится головой за свои слова и дела.
Эренбург доходит до квартиры Каменева. В коридоре раздается стук. Дверь открывается и Эренбург заходит внутрь.
Коридор этот скоро совсем опустеет.
#улица_эренбурга
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Казалось бы — 1957 год, Советский Союз запустил спутник и вообще уже сменилось два поколения с революции. А на страницах "Крокодила" все довоевывают давно выигранную Гражданскую войну
Читать полностью…
Через час — начнем стрим! Заходите
/channel/StuffandDocs/5602
Воротишься на родину. Ну что ж.
Когда нужно бежать, а когда возвращаться? На такие вопросы нельзя дать однозначного ответа. В новом эпизоде цикла «Улица Ильи Эренбурга» резидент Кенотафа Егор Сенников вспоминает, как Эренбургу удавалось прокладывать путь домой, но каждый раз не получалось там остаться.
Возвращаться в родные места после долгой разлуки — все равно, что начинать с нуля в новом месте. Та же эмиграция, не надо себя обманывать. Особенно, если годы, что прошли вне родины, были бурными, сложными, роковыми. Что такое вообще это возвращение — и возможно ли оно? Или то время, которое ты прожил в иных местах, никогда уже не пойдет в зачет жизни, так и останется наследием промежуточной поры, когда ты и сам не мог определиться — где ты, кто ты, зачем ты?
Первый раз Эренбург вернулся в Москву летом 1917 года. После почти десятилетия парижской жизни, все здесь было внове: он уезжал мальчишкой, никого еще толком не зная. Он встречает людей, которых до того видел лишь в Париже. Приходит в гости к людям с которыми раньше был знаком лишь по переписке. Бродит по ночным московским бульварам с Алексеем Толстым; рассматривает супрематистские полотна, которыми была украшена Москва на 1 мая 1918 года; оппонирует в прессе большевикам — пока это было возможно. Живет какой-то странной жизнью, где дружеские посиделки на квартире перемежаются с поисками хлеба, а сюрреалистические творческие вечера заканчиваются тем, что тебя пытается ограбить какой-то мрачный тип из переулка.
Когда же все игры в свободу слова окончательно закончились, Эренбург бежит из Москвы на юг — сначала в Киев.
Стодюймовками глоток старье расстреливай!
…Выстроили пушки по опушке,
глухи к белогвардейской ласке.
А почему
не атакован Пушкин?
Второй московский период заканчивается в обстоятельствах схожих с первым — Эренбург на грани ареста, вынужден бежать из родного города, не понимая — когда вернется и будет ли это возвращение вообще. Обстоятельства не уникальные по тем временам, но второй раз за жизнь такое пережить — поневоле задумаешься о том, какие у судьбы на тебя планы.
Родной московский ветер поднимает тебя в воздух как листок на осеннем бульваре. Куда тебя унесет — неведомо. Каким ты будешь — Бог его знает.
Страна распадалась, горела, воевала; война повсюду. Люди убивали и сами гибли, меняли взгляды, попадали в плен и ожесточались. А ветер все дул и дул, меняя вывески и круша дома. Над страной проносилась буря. Эренбург укрывался от нее сколько мог, думал уехать. Не смог.
Решено было вернуться.
Когда Эренбург покидал Москву в ней жило около 2 миллионов человек. Через 2 года в столице Советской России жило около миллиона. Многих сдуло, как самого Эренбурга. Город познакомился и с голодом, и со страхом, и с ночными арестами. Уезжал Эренбург как оппозиционер, близкий к левым эсерам, в последующие годы публиковал тексты вполне себе «белогвардейских взглядов». Возвращался как дипломатический курьер, везший из Тбилиси в Москву диппочту. Кто бы знал!
В этой Москве жить нелегко. Здесь гуляет тиф и испанка. Жизнь стоит дешево — гораздо дешевле овса, хлеба и колбасы. В этом городе Эренбург появляется как Остап Бендер — без денег, без ключа от квартиры и даже без штанов. Его брюки оборваны до ужаса, ситуацию чуть позже придется решать при помощи «лорд-мэра» Москвы, как его называл Эренбург — Льва Каменева; он выдаст ордер на брюки.
А пока — очередной арест. Эренбурга берут чекисты через неделю после его возвращения. В бывшем офисе общества «Россия» на Лубянке начнутся допросы: чекисты подозревают его в работе на Врангеля. На допросах писатель немного приврет — скажет, что закончил Сорбонну — и чудесное спасение, организованное старым товарищем — Бухариным.
«Иногда арестованных расстреливали, а тех, кого не расстреливали, освобождали», — саркастично замечает Эренбург.
Через пять месяцев он снова уедет из Москвы на долгие годы.
Ох, тяжела наука возвращения. Один раз сорвавшись с ветки очень сложно к ней вновь пристать.
Но корни пустить все же можно. Потребуется новая жизнь.
#улица_эренбурга
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Завтра вечером собираемся посмотреть на конец света — он начнется в 19:00 в кофейне Polje на Сараевской
Смотрим фильм Ларса фон Триера "Меланхолия" — кажется, за годы, что прошли с момента его создания, он стал только лучше, точнее и беспощаднее. А после фильма я немного о нем расскажу — и о том какое к его появлению имеет отношение психотерапия, депрессия и роман советского писателя Леонида Леонова.
Приходите! Показ бесплатный, но лучше заранее записаться вот здесь — https://polje.timepad.ru/event/3582190/
И еще немного "Крокодила" - на этот раз 1950 года, времен начала Корейской войны: Черчилль по прозвищу "Шакал", глава ЦРУ Даллес под кличкой "Джонька-Каин", бомбардировки гражданских объектов по плану, "пёс" Ли Сын Ман
Читать полностью…